Идентификация, подготовленная
научно корректной фиксацией и систематизацией
фактов, — это горизонт научного анализа.
Располагающиеся за этим горизонтом объяснение
и интерпретация представляют собой такие
модусы научности, которые опираются на
данные анализа. Когда же под ними нет
аналитической базы, то о воспроизводимости
этих интеллектуальных действий говорить
не приходится.
Объяснение в литературоведении
представляет собой реконструкцию причинно-следственной
картины возникновения литературных произведений
как звеньев литературного процесса и
симптоматических проявлений общекультурных,
в частности идеологических, исторических
тенденций общественной жизни.
Выстраивание объяснительных
контекстов такого рода составляет область
истории литературы. Для современной научной
ситуации наиболее актуальна компаративная
стратегия объяснения, оттесняющая на
периферию литературного знания доминировавшие
прежде стратегии биографического психологизма
и марксистского социологизма.
Интерпретация представляет
собой установление смысла познаваемых
явлений: смыслополагание или смыслооткровение
(в зависимости от того, мыслит ли ученый
смысл как нечто привносимое от себя или
как действительно присутствующее в познаваемом).
Научная интерпретация хотя и существенно
отличается от интерпретации художественной,
религиозной, публицистической, но уже
не может быть представлена знанием в
строгом значении этого слова. Если первые
четыре модуса научности можно считать
формами знания, то последний следует
трактовать как понимание.
Эту интеллектуальную операцию
нельзя свести к объяснению, которое, отвечая
на вопрос «почему?», всегда обращено из
настоящего в прошлое. Интерпретация же,
напротив, ориентирована на будущее, поскольку
всегда явно или неявно отвечает на вопрос
«зачем?» (какое концептуальное значение
данный факт имеет или может иметь для
нас). Очень существенно, как замечал Бахтин,
что «при объяснении — только одно сознание,
один субъект; при понимании — два сознания,
два субъекта.
К объекту не может быть диалогического
отношения, поэтому объяснение лишено
диалогических моментов», тогда как интерпретация
является диалогизированным отношением
к предмету познания. Объяснять личность
человека означает мысленно превращать
ее в безответный объект собственного
интереса. И напротив, к природному явлению
можно относиться как к субъекту особого
рода, что и произошло, на взгляд Бахтина,
в квантовой механике.
В науках о природе интерпретация,
в сущности, сводится к прогнозированию,
чем и отличается от объяснения. Прогнозирование
в науке о литературе также имеет место,
но это отнюдь не пустые гадательные предсказания
ожидаемых тенденций литературного развития:
в отличие от комет творческие искания
художников не имеют исчислимых траекторий.
Прогнозирование в области литературы
— это истолкование текста, основанное
на его анализе (т.е. на низших, но необходимых
стадиях исследования) и потому прогнозирующее
адекватное восприятие текста читателем.
«Процесс постижения смысла» художественных
творений, по формулировке В. Е.Хализева,
предстает выявлением «диапазона корректных
и адекватных прочтений».
Литературоведческая интерпретация
как «рационализация смысла» (М.М.Бахтин),
раскрывая семантический потенциал данного
текста, рассказывает не о том, как некто
прочел это произведение (таковы интерпретации
художественные или публицистические),
но о том, какого рода перспективы восприятия
ожидают всякого, обладающего достаточной
для этого текста культурой художественного
восприятия.
Задача интерпретатора произведения
искусства, говоря словами Ф. Шлейермахера,
— постичь смысловую содержательность
данной художественности «лучше, чем ее
инициатор», т.е. актуализировать сверхиндивидуальную
значимость художественного целого в
горизонте современного эстетического
опыта. Поскольку этот горизонт исторически
динамичен, постоянно смещается и трансформируется,
в науке об искусстве имеет место принципиальная
незавершимость изучения произведений:
никакой самый блестящий анализ художественного
шедевра не способен стать основанием
для последнего, завершающего слова о
нем.
Разумеется, нет и не может быть
двух идентичных прочтений одного художественного
текста. Даже у одного и того же читателя
каждое новое прочтение не тождественно
предыдущим, поскольку помимо объективных
предпосылок, заключенных в тексте, художественное
восприятие определяется и множеством
субъективных предпосылок. Однако при
всем при этом можно «читать Пушкина, как
он написан» (О. Мандельштам), а можно читать
и превратно, игнорируя или не умея актуализировать
объективно наличествующие в тексте факторы
художественного впечатления.
Литературоведческий анализ
как раз и является тем «подразделением»
науки о литературе, которое призвано
устанавливать некий сектор адекватности
читательского сотворчества, выявлять
для данного произведения границы этого
сектора, за которыми начинается область
читательского произвола — разрушительного
(при всей микроскопичности каждого единичного
прочтения) для сферы художественной культуры
в целом.
Тюпа В.И. — Анализ художественного текста
— М., 2009 г.
4) Научный анализ
в области гуманитарных дисциплин
Научный анализ в области гуманитарных
дисциплин — это особая, специфическая
интеллектуальная операция. Распространенная
аналогия с разложением вещества на химические
элементы здесь не более чем весьма поверхностная
метафора.
«Анализ, пользующийся методом
разложения на элементы, не есть, в сущности,
анализ в собственном смысле слова, приложимый
к разрешению конкретных проблем», — писал
Л.С.Выготский. Аналитический подход к
целостному явлению он мыслил «расчленяющим
сложное единство <...> на единицы, понимая
под последними такие продукты анализа,
которые <...> в отличие от элементов
не утрачивают свойств, присущих целому
и подлежащих объяснению, но содержат
в себе в самом простом, первоначальном
виде те свойства целого, ради которых
предпринимается анализ».
Данное рассуждение полемично
по отношению к более архаичной «поэлементной»
стратегии анализа, новейшие модификации
которой в последние десятилетия с легкой
руки Жака Дерриды получили наименование
деконструкции.
Классическое обоснование аналитической
операции такого рода принадлежит Ролану
Барту: «Текстовый анализ не ставит себе
целью описание структуры произведения;
задача видится не в том, чтобы зарегистрировать
некую устойчивую структуру, а скорее
в том, чтобы <...> увидеть, как текст
взрывается и рассеивается в межтекстовом
пространстве (языка. — В. Т.). <...> Мы
не ставим перед собой задачи найти единственный
смысл, ни даже один из возможных смыслов
текста. <...> Наша цель — помыслить,
вообразить, пережить множественность
текста, открытость процесса означивания».
В противовес подобным установкам
на произвольность исследовательских
прочтений Ю. М. Лотман справедливо утверждал,
что собственно анализ «в принципе требует
полного описания», которое есть «не перечень
тех или иных элементов», а «выявление
системы функций». Полноценный литературоведческий
анализ — это всегда так называемый целостный
анализ: выявление не строительного материала,
а конструктивных соотношений целого
как «сложно построенного смысла».
Идея целостного анализа отнюдь
не предполагает, что анализ произведения
непременно должен быть всеобъемлющим.
Анализу может быть подвергнут определенный
фрагмент текста, но он при этом должен
быть рассмотрен не изолированно, а как
неотъемлемая часть данного художественного
целого.
Анализу может быть подвергнута
только одна или несколько граней художественного
единства, но объект научного описания
при этом должен быть равнопротяженным
тексту произведения (или фрагмента), т.е.
«не субъективно-выборочным, а исчерпывающим».
Это означает, что аналитическая операция
филолога состоит в специальной «разметке»
текста на сегменты, т.е. в выявлении невычленимых
частей единого целого.
Ошибочным является представление
о литературоведческом анализе как о «химическом»
разложении произведения на абстрактные
элементы и приемы их соединения. Еще менее
можно назвать анализом выхватывание
отдельных компонентов и рассмотрение
их вне функциональной принадлежности
целому. В подобном случае мы имеем дело
уже не с анализом, а только с комментированием.
Основные положения аналитического
подхода к «установлению состава произведения
(не его генезиса)» были сформулированы
А. П. Скафтымовым еще в 1924 г. Исходя из
того, что «в произведении искусства нет
ничего случайного, нет ничего, что не
вызвано было бы конечной устремленностью
ищущего творческого духа», он выдвинул
следующие методологические требования
к осуществлению аналитических операций
при изучении литературы: а) «полнота пересмотра
всех слагающих произведение единиц»
(на том или ином равнопротяженном тексту
срезе анализа); б) «непозволительность
всяких отходов за пределы текстуальной
данности», чреватых «опасностью изменить
и исказить качественное и количественное
соотношение ингредиентов» целого; в)
сосредоточенность анализа на точке «функционального
схождения <...> значимости всех компонентов».
Последнее требование основывается
на том, что поскольку произведение искусства
«представляет собою телеологически организованное
целое, то оно предполагает во всех своих
частях некоторую основную установку
творческого сознания, в результате которой
каждый компонент по-своему, в каких-то
предназначенных ему пунктах, должен нести
общую единую устремленность всего целого».
Назначение этих аналитических процедур
в области истории литературы А. П.Скафтымов
видел в том, чтобы «достигнуть наиболее
полной возможности проверки пределов
оспоримости или непререкаемости отдельных
наблюдений и общих выводов комментаторов».
Приведенные положения, в особенности
же ключевой постулат равнопротяженности
объекта анализа тексту («если охват анализа
не должен быть меньше произведения, то
он не должен быть и больше его»), не утратили
своего методологического значения и
в наше время.
В том же 1924 г. М.М.Бахтин обосновал
понятие «эстетического анализа» как
научного подхода к художественной реальности,
конечная цель которого — «понять внешнее
материальное произведение (т.е. текст.
— В. Т.) <...> как совокупность факторов
художественного впечатления» в его эстетической
целостности. Однако, чтобы оставаться
в полной мере научным, эстетический анализ
текста не должен упускать из виду знаковую
природу своего непосредственно объекта.
Таков путь литературоведческого познания,
вполне учитывающего специфику своего
предмета (целостность), но не покидающего
рамок научности (системности).
Целостность и системность не
могут быть отождествлены, представляя
собой два различных аспекта одного и
того же. Эти фундаментальные моменты
всеобщей организации действительности
взаимодополнимы в их коренном диалектическом
противоречии:
- если система дискретна,
то целостность континуальна;
- если система представляет
собой упорядочивающую дифференциацию
множества элементов, то целостность
является интегрирующей поляризацией
взаимоопределяющих и взаимодополняющих
сторон нерасторжимого целого;
- если в основе системности
лежат оппозиционные отношения,
то в основе целостности —
доминантные;
- если система характеризуется
управляемостью (связи и отношения
между элементами подчиняются
определенным системообразующим
правилам), то целостность — саморазвитием
и соответственно способностью
к мутациям различного рода, которые
системностью не предполагаются;
- если система принципиально
воспроизводима — дублируема, логически
моделируема, генетически или исторически
наследуема, — то целостность
самобытна, принципиально единична
как незаместимая проба эволюции.
В отличие от системности, выступающей
предметом опосредованного и последовательного,
поэтапного, логически расчленяющего
рассмотрения, индивидуальная целостность
— предмет непосредственного и сиюминутного
эстетического рассмотрения. Научному
познанию с его фундаментальной установкой
на воспроизводимость результата приходится
ограничиваться «подстановкой» на место
целостности адекватных ей в своей теоретической
разработанности систем — этой «специфической
предметности» (М.К. Мамардашвили) научного
мышления.
В частности, литературоведу
как ученому не остается ничего иного,
как анализировать объективную данность
текста в качестве системы, направляя
по этому пути свое познание на интерсубъективную
заданность произведения в качестве целостности,
открывающейся ему лишь в субъективной
данности его эстетического переживания.
«Никакими теоретическими средствами,
— писал Скафтымов, — живая полнота художественного
произведения передана быть не может,
она доступна лишь непосредственному,
живому восприятию созерцателя. <...>
Анализ приобретает смысл и значение лишь
в том, что он указывает и осознает направленность»
эстетического сопереживания, «конкретно
осуществляемого лишь при возвращении
к живому восприятию самого произведения».
Сколько бы мы ни стремились
к научной объективности, «исследователю
художественное произведение доступно
только в его личном эстетическом опыте»,
где он «опознает те факты духовноэстетического
опыта, которые развертывает в нем автор»
посредством «значимости факторов художественного
произведения». Для научного определения
эстетического феномена эта предварительная
идентификация должна быть верифицирована:
подтверждена, опровергнута или скорректирована.