Риторика и раннее христианство

РИТОРИКА .И РАННЕЕ ХРИСТИАНСТВО

Первые христианские общины стали появляться в Восточном  Средиземноморье в конце I в. до н.э. — начале I в. н.э. Общепризнанно, что  наиболее ранние из дошедших до нас  христианских текстов были написаны по-гречески, и, следовательно, создавались  под непосредственным влиянием эллинистических  культур. Там, где традиция сообщает о негреческом (еврейском или арамейском) подлиннике, как в случае с Евангелием от Матфея, до нас не дошло ни слова.

Поэтому культурное воздействие  эллинистического мира, в том числе  и риторики, не могло  не сказаться на словесном  и текстовом оформлении нового религиозного учения.

По авторитетному  мнению проф. И.С. Свенцицкой, "примерно около полувека христианство распространялось прежде всего благодаря устным проповедям и рассказам. Само слово "евангелие" (благовестие) не имело первоначально в представлении христиан специфического значения писанного произведения.

Существование устного "благовестия" отразилось и в первых христианских сочинениях, в частности в посланиях Павла"1. "Евангелие, которое я бла-говествовал, не есть человеческое", — утверждает апостол Христов (1:6—7,11). И далее: "В день, когда по благовествованию моему, бог будет судить тайные дела человеков..." (2:16).

Ясно  видно, что для  автора посланий евангелие  — не писание, а  проповедуемое странствующими пророками "благовестие" о Христе и его миссии.

Преимущественно устный характер проповеди  нового религиозного учения определил  его взаимодействие с традициями позднего

античного красноречия. Роль проповеди  в истории христианства вообще была исключительно  велика. В своем  классическом виде она  сводилась к цитированию  евангельской перикопы и разъясняла ее смысл. Естественно, что ранняя монологическая проповедь была направлена к увещеванию, разъяснению, возвещению истины, то есть имела дидактические цели.

Христианство  возникло и первоначально  распространялось как  религия бедняков и отверженных, людей  далеких от сокровищниц  образованности и  культуры. Между тем рукописные книги были дороги и малодоступны, да и грамотность в основном распространялась в пределах городских культурных центров, далеких от раннехристианских общин, располагавшихся в сирийской и палестинских пустынях. С утратой воспитательной роли книги, литературы, театра живая речь с ее приемами прямого эмоционального обращения к человеку, к массе обретала все большее значение.

С другой стороны, в окружающем римско-эллинистическом  мире обращения к  коллективу граждан  с помощью речей, которые не столько  несли информацию, сколько пробуждали определенную реакцию  слушателей, были наиболее распространенным способом агитации и привлечения  сторонников. К тому же такое совместное слушание сплачивало людей, создавало  ощущение их причастности к "общему делу".

Первые  христиане, среди  которых было много  людей, не входивших  в гражданский  коллектив городов, в которых они  жили, — переселенцев, вольноотпущенников, рабов — не признавали официальных публичных  торжеств, религиозных  празднеств. Эти люди, собираясь где-нибудь за городом или в опустевших ремесленных мастерских, ощущали свою общность, слушая пришедшего к ним проповедника. Эта общность, в свою очередь, усиливала эмоциональное воздействие слова. Такое воздействие вряд ли могло оказать уединенное чтение рассказов о жизни Иисуса или библейских пророчеств. Эта особенность раннехристианского учения сохранилась и в писаных текстах Евангелий. Как отмечает С.С. Аверинцев, "евангельские тексты — не только и не столько литература, рассчитанная на одинокое, "кабинетное" чтение, сколько цикл так называемых перикоп для богослужебно-назидательного рецитирования на общинных собраниях; они с самого начала литургичны, их словесная ткань определена культовым ритмом"1.

Первым  в ряду евангельских учителей, вероятно, следует поставить  самого Иисуса, проповедовавшего свое учение среди  учеников

178

Свенцицкая  И.С. Тайные писания  первых христиан. М., 1980. С. 11.

' Аверинцев  С.С Истоки и  развитие раннехристианской литературы // История всемирной литературы. Т. 1. С. 506—507.

179

и последователей1. Речения Иисуса, так называемые логии, долгое время сохранялись в устной традиции вытверженных на память афоризмов и рассказов. "В Палестине тех времен, — рассказывает С.С. Аверинцев, — было принято заучивать и передавать из уст в уста изречения знаменитых рабби и рассказы о них, донесенные до письменной фиксации (в Талмуде) порой через много столетий; память ближневосточного человека тех времен была тренированной. С этим согласуется тот факт, что афоризмы Иисуса в Евангелиях от Матфея и от Луки нанизаны в соответствии с объединяющим их ключевым словом, но порядок их бывает различным в зависимости от ключевого слова: сказывается мнемотехника устной традиции"2. О логиях Иисуса помимо евангелистов упоминает в IV в. Евсевий в "Demonstratio evangelica"; позднее они были обнаружены в окси-ринхских папирусах и в гностическом Евангелии Фомы, найденных археологами в конце XIX—XX в.

Логии Иисуса, запечатленные в Евангелиях, коренным образом отличаются от речей героев деяний в греко-римской биографии или историографической литературе. "Чисто семиотической формой назидания являются знаменитые евангельские макаризмы (так называемые заповеди блаженства): "Блаженны нищие духом, ибо им принадлежит царство небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они унаследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие справедливости, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они будут помилованы..." (Матф., 5, 3—7 и далее). Им противостоят угрозы по формуле "горе вам!", например: "Напротив, горе вам, богатые, ибо не будет вам утешения!" (Лк., 7, 24)3; "Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете дома вдов и лицемерно долго молитесь: за то примете тем большее осуждение. <...>Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты..." (Матф., 23, 14—27) Подобные проклятия, характерны для иудейского фольклора, известного по Талмуду: "Горе злодеям, ибо они навлекают вину не на себя одних, а и на своих детей".

Не менее  сильное впечатление  производили на слушателей и возводимые традицией  к Христу притчи (маршал — форма назидательной  иудейской литературы, близкая к басне  или сказке), при-

' Тонкий  и наблюдательный  киник, один из  первых критиков  христианства Лукиан  из Самосаты остроумно заметил, что христиане поклоняются некоему "распятому софисту" (Лукиан. О кончине Перегрина, 13) // Лукиан. Избранное. М., 1962.

2 Аверинцев  С.С. Истоки и  развитие раннехристианской литературы // История всемирной литературы, Т. 1. С. 506—507

3 Там же. С. 508.

мером которых может служить знаменитое заключение Нагорной проповеди: "Всякого, кто слушает эти мои слова и исполняет их, я уподоблю мужу благоразумному, который построил свой дом на камне; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что был основан на камне. А всякий, кто слушает эти мои слова и не исполняет их, подобен человеку безрассудному, который построил свой дом на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое" (Матф., 7, 24—27). Притчи, как некогда рекомендованные Аристотелем для ораторской практики басни, в образной форме изъясняли то, что в непосредственном виде оказалось бы непонятным или неприемлемым. Образная символическая форма позволяла сделать содержание многозначным и, следовательно, более универсальным и менее дидактичным.

Раннеевангельские литературные формы изложения кратки и очень выразительны, отличаются фольклорной свежестью образов. Примером суровой простоты сдержанности выражений и может служить самое раннее из Евангелий — Евангелие от Матфея. Семиотические формы мысли то и дело просвечивают здесь сквозь греческий синтаксис, появляется много разговорных и негреческих выражений, отсутствуют обязательные для традиционной риторики декоративные части, такие как вступление.

Практически проповедь Иисуса в изложении евангелистов строится в рамках ближневосточной  традиции, и о греческом  влиянии можно  говорить только по отношению к композиции Евангелий, соотносимых  в описании "жития" Христа с греко-римской  биографией, и о  некоторых чисто  греческих элементах  повествования в  наиболее "литературном" Евангелии от Луки, где обнаруживаются черты лиризма, жанровости, утонченной чувственности и проч. Но все это касается чисто литературных аспектов и не имеет прямого отношения к риторике.

Совершенно  иной характер имеет  последнее по времени  написания Евангелие  от Иоанна, включенное в канон. В нем  излагается не житие  Иисуса и практическая мораль, как в Нагорной проповеди, а переосмысленное  в духе христианской этики позднеэллинское учение о Логосе. Земная жизнь Христа "интерпретировалась как самораскрытие мирового смысла (примерно так может быть передано греческое понятие "логос", условно переводимое по-русски как "слово"). Четвертое Евангелие обращается к важной для мифа идее изначального исходного; оно с умыслом открывается теми же словами, которыми начат рассказ о сотворении мира в Ветхом Завете (Быт., 1, 1) — "в начале". Вот этот пролог: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Бог был Слово; оно было в начале у Бога.

180

181

Все через  него начало быть, и  без него не начало быть ничто из того, что начало быть. В нем была жизнь, и жизнь была свет челове-ков: и свет во тьме светит и тьма не объяла его..." (Ио., 1, 1—5). Автор как бы сам вслушивается и вдумывается в постоянно повторяемые им слова-символы с неограниченно емким значением: уже в приведенном только что прологе появляются Слово, Жизнь и Свет, затем к ним присоединяются чрезвычайно важные словесные мифологемы — Истина и Дух"1.

Ассимилированная  в духе христианской мистики греческая  философская мысль  не могла не принести в текст Нового Завета риторически  оформленных идей неоплатонизма, стоицизма  и кинизма, столь распространенных в средиземноморском мире на рубеже двух эпох. Так, в Евангелии от Иоанна находим вариации сходных мыслей в духе Сенеки — тезисы: "Если мир вас ненавидит, знайте, что он меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир..." (Ио., 15, 18—19). Когда же Иисус вступает в диалог с защитниками старой веры, перед читателем являются известные формы стоической диатрибы, в которой подразумеваются вопросы и возражения воображаемого собеседника. Например, на празднике кущей Христос использует непринужденную разговорную лексику, свободно переходит от темы к теме, демонстрирует раскованность и живость интонации: "... одно дело сделал Я, и все вы дивитесь; Моисей дал вам обрезание — хотя оно и не от Моисея, но от отцов, — ив субботу вы обрезываете человека; Если в субботу принимает человек обрезание, чтобы не был нарушен закон Моисеев, — на меня ли негодуете за то, что Я всего человека исцелил в субботу? Не судите по наружности, но судите судом праведным" (Ио., 7, 21—24).

Пока  христианская религия  была учением нескольких иудейских сект, в  своих проповедях она апеллировала к Ветхозаветному авторитету — к  тексту Септуагинты, переводу Библии на греческий, выполненному в III в. до н.э. Септуагинта "воссоздает особый строй семиотической поэтики, более грубый, но и более экспрессивный по сравнению с языком жанров греческой литературы. Синтаксический параллелизм был достаточно известен греческой риторике, но там он отличался большой дробностью, у него как бы короткое дыхание: библейская поэзия работает большими словесными массами, располагаемыми в свободной организации. В определенном отношении правила библейского стиля ближе нашему современному восприятию (подготовленному веками вчитывания в Библию!), чем

правила греческой прозы. Греческий вкус требовал, чтобы ритмические  отрывки прозы  заканчивались на одинаковые глагольные формы, по возможности рифмующиеся между собой: "К чародейству она прибегает, благой цели не достигает и своих приверженцев к ней не направляет, но во многом сама в себе заблуждает и лишь нечто горестное и скудное порою осуществляет" (Гелиодор. Эфио-пика / Пер. А.Н. Егунова). В Библии такие глагольные формы не завершают, а открывают стихи и полустишья: "Так, Господи, ты познал все, мое новое и древнее; ты образовал меня и возложил на меня руку твою" (Пс., 125, 4). Когда мы читаем в I Послании апостола Павла к фессалоникийцам: "Вразумляйте беспорядочных, утешайте малодушных, помогайте немощным", то этот порядок слов сформирован традицией Септуагинты. Греческий ритор построил бы период так: "Беспорядочных вразумляйте, малодушных утешайте, немощным помогайте" (V, 15)1.

Однако  выйдя за рамки  иудейского сектантства, христианский проповедник  вынужден был искать иные формы, более  привычные и доступные  римлянам и эллинам, и тогда в жизнеописании  Христа появляются образцы  риторического красноречия. Образ неустроенности использовался еще  в антиолигархической агитации Тиберия  Гракха: "И дикие звери в Италии имеют логова и норы, куда они могут прятаться, а люди, которые сражаются и умирают за Италию, не владеют в ней ничем, кроме воздуха и света..." (Плутарх. Тибе-рий Гракх, 9). У автора Евангелия от Матфея получается несколько интимнее: "Лисицы имеют норы, и птицы небесные — гнезда, а сын человеческий не имеет где преклонить голову" (Матф., 8, 20).

Еще большей  проникновенностью  и экспрессивностью обладают письменные проповеди — послания апостолов Христовых  и самого яростного  проповедника христианства — Павла. Паулинские послания близки к жанру церковной проповеди и одновременно напоминают нам афористичный и экспрессивный стиль Сенеки (не случайно впоследствии появилась на свет псевдопереписка между Сенекой и апостолом Павлом). Апостольская диатриба сохраняет весь пыл и стиль живой полемики. "Как же ты, уча другого, не учишь себя самого? Проповедуя не красть, крадешь? говоря: не прелюбодействуй, прелюбодействуешь? гнушаясь идолов, святотатствуешь? Хвалишься законом, а преступлением закона бесчестишь Бога?" — обращается Павел к ортодоксальному иудаисту (Поел, к Римл., 2, 21—24). "Послания апостола Павла тем и отличаются от бесчисленных памятников христианской назидательной словесности, что в них

k

1Аверинцев  С.С. Истоки и  развитие раннехристианской литературы // История всемирной литературы. Т. 1. С. 511.

182

1Аверинцев  С.С. Истоки и  развитие раннехристианской литературы // История всемирной литературы. Т. 1. С. 503.

183

мысль идет через мучительные  противоречия и мучительно борется сама с  собою. Это придает  паулинским текстам пульсацию жизни. В них органично воспринята и по-новому разработана форма диатрибы с ее "полифоничностью" внутреннего спора, в ходе которого автор перебивает себя и спорит с возможными выводами из собственных рассуждений"1. Мятущийся дух и страстная натура питают поэтический полет знаменитого послания к Коринфянам: "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая, или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, ибо имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам все имение мое, и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, — нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится. Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла. Не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит" (I поел, к Коринфянам, 13, 1—7).