Проблема смерти в различных религиозных традициях

Египетская Книга мертвых – коллекция молитв, магических звучаний и мифологических историй, которые относятся к смерти и загробной жизни. Материалы этих текстов разноречивы. Они отражают исторический конфликт между двумя сильными религиозными традициями – жрецами Бога Солнца и последователями Озириса. (В древнеегипетской мифологии бог умирающей и воскрешающей природы) С одной стороны они предлагают священное знание, позволяющее обеспечить вечное благословенное существование под сенью солнечного божества , вместе с ним странствуя по кругу. С другой стороны, тексты отражают традицию древнего Бога смерти , который , согласно легенде, был убит своим братом Сетом. После возрождения  он стал правителем другого мира. Согласно этой традиции мертвые ритуально отождествляют себя Озирисом и никогда не могут вернуться к жизни вновь.

Итак, в древнекитайской и древнеегипетской культурах жизнь и смерть в известной мере уравнены. Здесь нет и намека на то, что жизнь – это благо, а смерть- это зло. Оба мира равноценны , хотя и разделены некой чертой.

Иначе оценивается эта проблема в индийском религиозном сознании. Согласно буддизму все существа берут свое начало в Брахмане, безличном абсолютном духовном начале, из которого возникает мир. Брахман лежит в основе всего существующего. Все в конечном счете должно вернуться к нему. Поэтому смерть лишь переход от низшей ступени к высшей , продолжающейся с тех пор, пока дух не достигнет наконец такой степени чистоты и совершенства , чтобы войти в мировую душу, к чему стремится все существующее на земле. Мировая душа- это отражение всего бытия, мировой дух- активное, созидательное начало души.

Однако достойны этого лишь те, кто откажется от всяких чувственных наслаждений, кто в своем стремлении к святости отрешится от материального мира, умертвит плоть, разобьет оковы, отягчающие его душу. А таковы одни браманы. Тот же, кто вопреки священным законам противятся вечному, божественному , после смерти подвергнется адским мукам. Душа его в зависимости от степени греховности соединится путем нового рождения с более или менее низменным существом и принуждена будет странствовать , не находя себе покоя в юдоли печали до тех пор , пока не обретет вечное успокоение в царстве Брамы.

В отличие от христианства , где отпущение грехов , достижение вечного блаженства связывали с божественным милосердием , брамины полагали, что только сам человек может искупить свои грехи , только собственными силами может добиться прощения. Отвергнув идею бессмертия тела, индусы придерживались концепции бессмертия души. Тело для индусов всегда презренно и должно быть предано огню тотчас же после смерти. Бессмертная же душа прейдет в новое тело , и этот процесс будет все повторяться и повторяться , пока душа не исчезнет и не сольется с душой вселенной. Идея беспрерывного перерождения , возвращения человека на землю в новых телесных облачениях и составляет смысл идеи реинкарнации , то есть многочисленных возрождений души.

Из учения о переселении душ следовали строгие предписания о покаянии. Куда бы ни обратил свой взор вечно трепещущий индус , и на этом и на том свете его ожидала суровая кара. Всякое живое существо жаждет освобождения. Для индуса его не существовало.  Разумеется , в принципе индус мог, совершенствуя себя , стать брамином, но это не определяло в последний степени его последующую карму. Жизнь была для него бесконечным паломничеством, полным горьких разочарований, ужасных страданий, непосильных обязанностей, без ободряющей надежды на то, что “вечно движущееся колесо” когда-нибудь остановится без одухотворяющей силы любви, без благородной поддержки сострадания, и даже смерть не гарантировала избавления от мучений. Впоследствии самоубийство сделалось даже религиозном долгом. Итак, в индийском мироощущении земной и загробный мир разделены , но предпочтение не жизни а смерти.

Древние евреи принимали факт смерти реалистично и были способны примириться с мыслью о прекращении индивидуальной жизни. Иудеи полагали, что личность человека раздвоена , поскольку имеет некую тень , представляющую собоуй бледную и внетелесную копию индивида. После смерти эта тень спускается под землю , где в мрачных покоях обретает грустное и мрачное существование. Предполагалось, что Яхве оденет в плоть разбросанные кости, оживит мертвых для новой жизни. Поэтому рай рисовался обителью блаженных, ад же, напротив, был средоточием грязи и навоза.

В кабалистической традиции евреи развили учение о переселении душ. В устной передаче религиозной заповедей говорилось о том, что душа Адама перешла в Давида, а потом “вдохнется” в мессию  , то есть в ниспосланного Богом спасителя ( царь Израильско-Иудейского государства в конце XI в. – около 950 г до н.э. ). Странствия души прихотливы , она  может принять телесную оболочку животного, превратиться в листья деревьев и даже камни. При этом в древнееврейской традиции человек трактуется не только как природное , но и как сверхприродное существо, которое находится в живом и трепетном контакте с богом.  Поэтому возникает и новая интерпретация смерти. Иудее утешали себя ожиданием того царства счастья и справедливости, к которому должно в конце концов прийти человечество. В целом же эта концепция отличается пессимизмом  , и жизнь и посмертное существование выглядят в ней безрадостно.

Христианство сделало смерть нереальной и пыталось освободить несчастного человека  от угрозы уничтожения обещанием жизни после смерти. Но вместе с тем рождается острое переживание собственного личного бытия. Ощущение индивидуальной неповторимой судьбы, естественно , было сопряжено с трагическим смятенным ощущением завершения уникальной жизни.

Представление о том, что земная и посмертная жизнь разделены роковой чертой, получило развитие и а исламе. При этом божественное выступало как весьма зыбкий идеал. Единственной реальностью , которой владеет человек , оказывалась именно подлунная жизнь, потустороннее существование. Если христиан, зная о том, что он принадлежит к грешному , падшему миру, в то же время был убежден в том, что он может осуществить прорыв к лучшей доле , мусульманин , напротив, был лишен такой перспективы и тяготел к земному порядку, он считал , что смерть- это гибель души и тела.

В целом можно сказать, что древние культуры, как и современные незападные традиции , исходили из того, что процесс умирания неизбежен и является неотъемлемой частью человеческого существования. Сама тема смерти оказывала глубокое воздействие на религию , мифологию, искусство, философию.

В Новое время в европейском сознании произошел радикальный переворот в осмыслении данной проблемы. Технический прогресс стал платой за глубочайшее отчуждение от фундаментальных биологических аспектов существования.

В Новое время в осмыслении смерти в европейском сознании господствует иная традиция – пантеистическая , отождествляющая бога в мир. В этих концепциях, которые складывались еще в мистике средних веков, а затем в натурфилософии эпохи Возрождения, господствовали натуралистические тенденции, растворявшие Бога в природе. Пантеистическая традиция , пронизавшая творчество Спинозы, Гете, Гегеля , отвергала возможность связи природного и сверхприродного через личность. Она приковывала внимание к жизни. Так , Спиноза подчеркивал, что “человек свободный ни о чем так мало не думает , как о смерти, и его мудрость состоит в размышлении не о смерти , а о жизни.” Смерть как некий феномен и человеческая реальность преодолевались странным образом : о ней просто перестали думать , сосредоточив мыслительные усилия на вопросах подлунного мира . Прагматизм как философское течение видел в смерти не закономерное разрешение жизненного процесса , а поражение , болезненное напоминание об ограниченности нашей власти над природой.

Отныне внимание  философов приковано к земному миру. “ Признаем чистосердечно ,- сообщает французский философ XI в. Мишель Монтень , - что бессмертие обещают нам только Бог и религия; ни природа  ни наш разум не говорят нам об этом ”.Однако кризис идеалов Просвещения привел к тому, что в европейской философии возникла тяга к прославлению культа эроса и не просветленных разумом бессознательных жизненных влечений. Особенно отчетливо это проявилось в творчестве Артура Шопенгауэра, Фридриха Ницше, и Освальда Шпенглера.

К этому времени образованный западный человек в основном считал веру в сознательную жизнь после смерти, в загробные странствия души проявлением примитивного страха тех людей, которые не обладают научными знаниями. Истинная романтизация смерти , которая является вызовом жизни , начинается в новейшей западной философии у Шопенгауэра. Немецкий философ пытался создать единое воззрение на судьбы тела и души. Жизнь в системе его рассуждений оценивается как нечто такое, чему лучше было бы вовсе не быть. Земное существование , по его мнению ,- это определенного рода промах и случайность.

Шопенгауэр убежден, что развитие космического цикла породило множество несчастий. А человек признан осознать катастрофичность этого процесса, чтобы осмыслить пагубность земного бытия. Философ доказывал, что существа низшей организации блаженнее человека. Ведь они лишены сознания, поэтому и не ведают , что мир дурен, губителен. Откуда взял Данте материал для своего ада?-  спрашивает Шопенгауэр. И отвечал: разумеется из нашего действительного мира. Когда же, наоборот, перед Данте возникла задача изобразить небеса и их блаженство, то он оказался в неодолимом затруднении именно потому, что наш мир не дает материала ни для чего подобного.

Животное, рассуждал Шопенгауэр, страшится смерти только бессознательно, инстинктивно. Оно не может выработать ясную картину физической гибели. Человек же не только отдает себе отчет в грядущем исчезновении. Он способен по этой причине страдать. Реальное ощущение предстоящего исхода усиливает его мучения. Вот почему, по Шопенгауэру, счастье ни в коей мере не  может рассматриваться как цель человеческого существования.

Предложение о том, что человек способен обрести счастье , Шопенгауэр называет “пагубным заблуждением ”. Исходя из него , невозможно построить логическую картину мира. Она неизбежно будет полна противоречий. Но стоит перейти на противоположную точку зрения – увидеть цель жизни в страданиях, как все парадоксы разрушатся. Все существование человека указывает, что страдания – его настоящий удел, жизнь неотделима от мучений. Появление наше на свет сопровождается плачем. Само бытие человека в сущности трагично, а более всего – исход. Во всем видна печать предопределения.

Где же выход? Шопенгауэр полагает, что на смерть надо смотреть как на главную цель. Ее тень неизбежно лежит на человеческой жизни. Немецкий философ  полагал, что в момент смерти разрешается все, что подготовлялось в течение жизни. Итак, ожидание смерти, ее предчувствие , ее возвращение- вот на что способен разумный человек  в отличие от животного. Только человеческая воля может отречься от жизни, отвернуться от нее. Такой поэтизации смерти не было ни в одной культуре. Ни один народ не считал смерть благом и не стремился перечеркнуть жизнь. Даже сторонники Будды не отвергали ценности самой жизни, полной различных превратностей и злоключений.

Шопенгауэр решительно отвергает идею личного бессмертия. Более того, считает, что настаивать на вечности самого себя все равно что укреплять заблуждение. Ведь каждый индивид не что иное, как “частная ошибка” , “ложный шаг “, “ концентрация случайности”, что-то такое, чему лучше вовсе не быть.

Проблемам смерти значительное внимание уделили и основатели и сторонники психоанализа: Зигмунд Фрейд, Карл Юнг,  Эрих Фромм.

З. Фрейд пришел  к выводу, что в человеке проявляется два основных стремления: тяга к жизни, более или менее идентичная сексуальному влечению, и инстинкт смерти, имеющий целью уничтожении жизни. Он предположил, что инстинкт смерти, сплавленный с сексуальной энергией, может быть направлен либо против самого человека, либо против вне его. При этом он полагал, что инстинкт

смерти биологически заложен во всех живых организмов и, следовательно, является необходимой и неустранимой составляющей жизни вообще.

Современная культура , по мнению Фрейда, радикально переосмыслила проблему смерти. Люди гордятся своими достижениями и вроде бы имеют на это право. Но достигнутое господство над временем и пространством, подчинение сил природы, по словам австрийского психиатра, нисколько не уменьшило жажду наслаждений, которая присуща нынешнему человеку. Власть над природой не является единственным условием человеческого счастья. Зачем долгая жизнь, если она так тяжела, так бедна радостями и полна страданиями, что мы готовы  приветствовать смерть как избавительницу? “Нас сколько угодно может ужасать определенная обстановка , в которой находились древние рабы на галерах, крестьяне во время тридцатилетней войны, жертвы священной Инквизиции, еврей во время погрома, но мы не можем вжиться в душевный мир этих людей и постичь изменения, происходившие в их восприимчивости по отношению к ощущениям наслаждения и неприятностей вследствие прирожденной нечувствительности , постепенного отупения, потери надежд или мягких форм дурмана ”.

Эрих Фромм пытался уточнить фрейдовскую концепцию смерти. По его мнению, гипотеза о существовании инстинкта смерти обладает тем достоинством, что она отводит важное место разрушительным тенденциям, которые не принимались во внимании в ранних теориях Фрейда. Но биологическое истолкование стихии разрушительства не может удовлетворительно объяснить тот факт, что глубина этой потребности в высшей степени различна у разных индивидов и у разных социальных групп. Если бы предположения Фрейда, размышляет Фромм, были верны, следовало бы ожидать, что сила такого инстинкта , направленного против других или против себя, у всех людей оказалась бы более или менее постоянной. Однако наблюдается обратное: не только между различными индивидами, но и между различными социальными группами существует громадная разница в весе разрушительных тенденций.

Так, например, вес этих тенденций в структуре характера представителей низов европейского среднего класса значительно выше , нежели в среде рабочих или представителей социальной верхушки. Этнографические исследования познакомили

нас с целыми народами , для которых  характерен особенно высокий уровень разрушительности. Между тем другие народы проявляют столь же заметное