Швейцарский педагог И.Г. Песталоцци

Песталоцци решил  найти способ облегчить участь бедняков. Он решил показать, что детей можно  обучать фабричным специальностям и в то же время давать им образование; что с детьми и в школе можно быть ласковым, как дома. Для этого он собрал в своём большом доме несколько десятков нищих детей и устроил для них приют. Воспитателей в приюте было два: сам Песталоцци и его жена. Они кормили детей, одевали и обували их, обучали в мастерских. Но денег не хватало. Песталоцци обратился за поддержкой к состоятельным людям. Пожертвований поступило мало. Песталоцци продал и заложил всё, что можно было. «Я сам жил, как нищий, для того чтобы научить нищих жить по-человечески», — писал позже Песталоцци, вспоминая эти годы. Содержать детей было не на что, и наступил конец этому «предприятию»: всех их, неузнаваемо изменившихся, ласковых, приветливых, опрятных, отличавшихся прилежной работой, безукоризненным поведением и старательностью в учении, — всех пришлось опять выпустить на большую дорогу, в бродяжничество. 

Песталоцци едва перенёс этот удар. Он, наверно, и  не перенес бы его, если бы знал, что  ещё ему предстоит. 

Он поседел, лицо его покрылось глубокими морщинами, спина согнулась. Он казался безумным, и слух о его безумии распространился в округе. Друзья были уверены, что дело кончится сумасшедшим домом. Дети бегали за ним, как за юродивым, указывали на него пальцами и дразнили. «Чудак из чудаков из страны дураков...» 

Нищета стояла у порога, в пору самому надевать суму, чтобы прокормить семью. 

Однако «убеждение в правильности моего плана никогда  не было так сильно, как после  полнейшей неудачи его осуществления», — писал Песталоцци. 

Надо было зарабатывать на жизнь, и Песталоцци решил заняться литературным трудом. В короткий срок он пишет шесть повестей — и  всё уничтожает, ибо они кажутся  ему невозможно слабыми. Лишь седьмую, нравоучительную книгу для народа «Лингард и Гертруда», в которой проповедуются важные идеи народного образования, он несёт к издателю. Тот печатает книгу — и автор её становится знаменитым. Книгу переводят на многие языки, Песталоцци присуждают премию, его наперебой приглашают в разные страны, чтобы он осуществлял свои идеи. 

Почти двадцать лет подряд Песталоцци пишет одну книгу за другой. Его издатели разбогатели  на нем, а сам он получал гроши  и был таким же нищим, как прежде.  

Золотую медаль, полученную за первую книгу, пришлось тут же продать: в доме ничего не было. Ничего, кроме всемирной славы. Революционное французское законодательное собрание присвоило восемнадцати иностранцам звание Почётного гражданина Франции за то, что они «в разных краях подготовляли пути к свободе». В числе этих восемнадцати — Георг Вашингтон, Тадеуш Костюшко, Фридрих Шиллер, Иоганн Генрих Песталоцци... 

Песталоцци уже  пятьдесят. Всё такой же угрюмый, застенчивый, неловкий. 

Но в это  время ему предлагают создать  колонию (приют) в Станце — городке, сожжённом французами дотла. (Это был 1798 год: война французов с австрийцами, восстания отдельных кантонов, жестокое усмирение восстаний — всё это волнами прокатилось по швейцарской земле). 

Немного получил  Песталоцци для приюта: давно заброшенный  женский монастырь с холодными, сырыми комнатами и очень скудные средства. Опять никаких воспитателей, никакой прислуги. Песталоцци предстояло быть директором, экономом, учителем, воспитателем, поваром и даже ночным сторожем... 

Кажется, жена его  дрогнула перед лицом этой новой  немыслимой «авантюры», дрогнула, не выдержала, потому что Песталоцци требовательно писал ей, больной, с нового места: «Я берусь за осуществление величайшей мысли нашей эпохи... Я не могу выносить твоего недоверия, и потому пиши мне письма, полные надежды. Ты ждала тридцать лет, и подождать ещё три месяца уже не особенно трудно». Трагичные и прекрасные строки. 

«Я берусь за осуществление величайшей мысли  нашей эпохи», — так Песталоцци приступает к делу. 

Детей собралось  около восьмидесяти человек: грязные, в лохмотьях, больные чесоткой, озлобленные, измученные, худые, как скелеты. 

Дети, имевшие  родителей, были, пожалуй, хуже сирот. Одни родители посылали ребят в приют  лишь за тем, чтобы получить новую  одежду, и тут же забирали их обратно. Другие требовали с Песталоцци плату за детей: ведь дети, не попади они в приют, могли бы просить милостыню, приносить её домой. 

«А через полгода  детей нельзя было узнать, — пишет  один из биографов Песталоцци, —  это были чистоплотные, скромные, трудолюбивые ребята, души не чаявшие в своем «отце». 

Как удалось  это сделать? Песталоцци объяснял свой метод: 

«С утра до вечера я был среди них. Всё хорошее  для их тела и духа шло к ним  из моих рук... Моя рука лежала в их руке, мои глаза смотрели в их глаза. Мои слезы текли вместе с их слезами, и моя улыбка следовала за их улыбкой. Они были вне мира, вне Станца, они были со мной, и я был с ними. У меня ничего не было: ни дома, ни друзей, ни прислуги, были только они». 

Воспитанники  Песталоцци много работали, полностью  обслуживали приют со всем его хозяйством. Этот труд был не «воспитательной мерой», а необходимостью, и оттого он воспитывал, соединял ребят, приучал к дисциплине.  

Ребёнок стремится  к добру, но «не для тебя, учитель, и не для тебя, воспитатель, а именно для самого себя... Ребёнок должен сознавать, что твоя воля определяется необходимостью, вытекает из положения вещей», — говорил Песталоцци. Он не внушал правила морали, не читал нотаций. Никогда ничего не требовал от детей и не приказывал им.  

Со времен язычества  и раннего христианства, говорил он, люди верили в силу проповеди, нравоучения. Но истина должна сама вытекать из положения вещей, которое видит ребенок, иначе она кажется ему «непонятною и утомительною игрушкой». 

Случилось так, что по соседству со Станцем французы сожгли село Альтдорф: его жителей подозревали в помощи восставшим. Песталоцци собрал своих воспитанников: 

— Альтдорф сгорел. Может быть, в эту минуту по пожарищу бродят около сотни детей без  крова, без пищи, без одежды... Хотите ли вы им помочь? Но для этого каждому из вас придётся больше работать, получать меньше еды и поделиться своей одеждой с новичками. 

Это могло показаться жёстким экспериментом, но это вовсе  не был эксперимент: это была необходимость. Песталоцци обращался к чувству  ребят, их совести и никогда не ошибался: сострадание рождает сострадание. 

Всего полгода  продержался приют. Судьба, словно задавшись  целью до конца испытать этого  человека и его преданность детям, нанесла ему новый удар: разбитые австрийцами французы вошли в  Станц и устроили в монастыре, где основался Песталоцци, свой лазарет. 

Песталоцци с  детьми они просто выгнали. Один на дороге седовласый старик, больной, измученный, потрясенный несправедливостью, а  вокруг него - несколько десятков ребят, которым некуда податься... 

Песталоцци пришлось уйти от них, и ребята опять разбрелись кто куда — просить подаяния, бродяжничать. 

Отчаяние овладело Генрихом Песталоцци. Долгое время  он был, по его словам, в состоянии  «онемения». «Казалось, и физические, и душевные силы совершенно оставили этот живой труп. Измученное лицо его было просто страшно, а душа действительно словно совершенно онемела», — говорится в одной из биографий Песталоцци. 

Но силы этого  человека не имеют предела. Проходит время, и вот мы видим его помощником учителя в школе грамотности. Сам учитель — башмачник, он завидует Песталоцци и распускает среди родителей слух, что новый его помощник не умеет ни читать, ни писать, да к тому же ещё и безбожник. 

Сапожник был  почти прав. Песталоцци говорил о  себе другу, что он действительно  не умел ни правильно писать, ни читать, ни считать. Но и это своё неумение он обратил в достоинство: он выработал такой простой метод обучения, что, «пользуясь этим методом, даже самый неопытный и незнающий мог добиться цели». 

Вскоре Песталоцци переходит в новую школу (это было в Бургдорфе), тоже на должность помощника учителя - хотя он и был автором всемирно известных книг, хотя ему прежде поручали целый приют. Но у него была удивительная способность не внушать доверия к себе. В школе, где он сам учился, его считали попросту идиотом; теперь, спустя пятьдесят лет, — безумцем, полупомешанным, ни на что не годным стариком.  

Очень редкие люди умеют принадлежать сразу двум царствам: царству детей и царству взрослых, царству земному и Царству  Небесному. Обычно же тот, кто слишком увлечённо возится с детьми, выглядит для взрослых чудаком, впавшим в детство. 

Итак, Песталоцци в новой школе, опять учит детей  грамоте. Но как учит! Вновь он ничего не требует, не заставляет зубрить, не наказывает детей, относится к ним с уважением. И вновь его ученики оживлены на уроке, внимательны, старательны — и дело обучения идёт быстро и успешно! 

Вокруг школы  поднимаются споры, туда назначают  большую правительственную комиссию. Песталоцци получил от неё следующее  свидетельство: «Вы исполнили всё, что вы обещали, когда говорили о применении вашего метода. Вы показали, какие силы таятся в человеке даже в период самого нежного возраста... Удивительный успех ваших учеников, достигнутый при самых разнообразных способностях каждого из них, ясно убеждает, что из всякого ребёнка может быть что-нибудь сделано, если учитель сумеет понять особенности его умственных способностей и психологически верно приняться за их развитие». 

Вот это и  было главным делом жизни Песталоцци. Он доказал, что каждый ребёнок, без исключений, может получить начальное образование, и выработал методы, с помощью которых это обучение стало возможным. 

Песталоцци наконец  поверили. Ему отдали бургдорфский замок для устройства образцового  учебного заведения. Теперь явилась толпа добровольных помощников, отовсюду приходили ученики — все хотели учиться у гениального педагога. Ещё бы: он в полгода выучивал детей читать, писать и считать — то, на что обыкновенный сельский учитель тратил три года. «Тайна успеха, — говорилось в отчете одной из комиссий, — заключается в том, что тут стараются только помочь природе, и она является настоящею учительницей. При этом способе учитель как бы скрывается за ученьем... Учитель не является ученикам чем-то высшим, как это обыкновенно бывает, — он минуту за минутой переживает с детьми, и со стороны кажется, что не он их учит, а сам с ними учится». 

В другом отзыве говорилось: «Его система пригодна для всех времен и народов. Она  проста и последовательна, как природа...». 

Но что стоила самому Песталоцци его «система» — об этом мало кто догадывался. В самые трудные дни организации приюта в Бургдорфе Песталоцци получил известие, что его единственный сын умирает в Нейгофе... Сын, которого он так любил, которого сам учил, следил за каждым его шагом. 

Песталоцци не поехал к умирающему. Он не мог оставить Бургдорфа ни на один день. Только с  ещё большей яростью принялся за работу. Чем ещё он мог пожертвовать детям? Своей жизнью? Наверно, он не задумался бы, если бы пришлось... Через  сто сорок лет после этого дня другой педагог в другой стране пойдёт в фашистскую камеру, чтобы до последней минуты быть со своими воспитанниками и целиком разделить их участь. Это польский учитель Януш Корчак.  

Все дни напролёт проводил Песталоцци с детьми и от помощников своих требовал того же. Популярность его достигла необычайных размеров. Он стал гордостью Швейцарии. 

И тогда... опять  крах. Всего четыре года работал  Песталоцци в Бургдорфе. Институт не нравился правительству: «Рассадник демократизма». Песталоцци — ему было уже около шестидесяти лет — вынужден был искать новое место. 

Но на этот раз  вся Швейцария пришла в движение, все возмутились преследованиями  великого педагога. 

К Песталоцци стали  являться делегации из многих городов  и стран — приглашать его к  себе. Его звали и в Россию: в Дерпт, в Ригу, в Вильнюс, и он уже совсем было собрался вместе с женой перебираться в наши края, но потом передумал. Он выбрал город Ивердон - в Швейцарии, на берегу Невшательского озера.  

Четвертая, последняя  попытка человека реализовать то, что ему дал Бог. Нейгоф, Станц, Бургдорф, Ивердон... 

Институт в  Ивердоне существовал двадцать лет, с 1805 по 1825 год. Жил институт шумно: двести воспитанников из разных стран, несколько  десятков молодых людей со всех концов Европы, обучавшихся «искусству Песталоцци», и каждый день — посетители. Их встречал 70-летний старик. Он неистово размахивал руками, носился нервной, подпрыгивающей походкой, без устали показывал своё хозяйство и без конца говорил о том, что каждого крестьянского ребенка можно обучить, что образование народа есть необходимость, и к нему прислушивались. Он и его идеи были необходимы, ибо этот «безумец» выражал главную мудрость века, ставшего для многих стран мира веком всеобщего начального образования.