Научные революции

В.А. Леглер подробно анализирует пример реликтовой локальной микроидеологии и микрореволюции в геологии (борьбу гипотез образования флиша – слоистех донных отложений) [4, гл. 6]. На этом примере ясно видны все черты больших научных революций: кризис исходной парадигмы, появление и победа за рубежом новой парадигмы, ответная локальная идеология в советском микросообществе, ее восходящее развитие, научная оппозиция, обход микросообщества, победа новой парадигмы в СССР. Революция произошла в узкой области, на фоне нормального (в куновском смысле) развития геологии в целом.

Микроидеологии, по мнению В.А. Леглера, не играют такой фатальной роли, как крупные локальные идеологии. Но и здесь существование зарубежной науки остается, в большинстве случаев, необходимым условием. «Специалисты из смежных областей могут взять микроидеологию в обход только при наличии зарубежного образца. К тому же, резкой границы между крупными и мелкими проблемами, сообществами, революциями и идеологиями нет» [4, гл. 6].

Еще одна особенность советской науки, благоприятствующая локальным идеологиям – это секретность. Согласно одному из определений, наука – это установление связей между разнородными явлениями. Из этого следует, что эффективность науки прямо пропорциональна интенсивности и свободе перемещения информации. Идеал науки – ничем не ограниченная информация, доступная всем максимально быстро. Цели секретности прямо противоположны, ее идеал – нулевое перемещение нулевой информации. Поэтому математик П. Винер утверждал, что развитие одновременно науки и секретности невозможно. Научно-иерархическое сообщество отгораживается от внешних сил не только иерархическим и квалификационным барьером, но и колючей проволокой секретности. Биолог Ж.А. Медведев писал об этом: «Любая серьезная научная проблема стала интернациональной и совместно разрабатывается учеными разных стран, внимательно следящими друг за другом…» [цит. по 4, гл. 6].

Также способствовала локальным научным идеологиям такая черта советской науки как административная регламентация. В Советском Союзе наука, как и все остальное, подлежала планированию. Однако, если считать целью науки открытия, т.е. события, по определению неожиданные и непредсказуемые, то планировать ее абсурдно [4, гл. 6]. «Существующая сегодня система планирования науки не всегда способствует появлению оригинальных первооткрывательских работ…, не стимулирует прорыва вперед... Ставить тему, планируя неизвестный и часто совершенно непредсказуемый результат, мало кто отважится. Ведь за невыполнение планов по головке не гладят... При таком положении первооткрывательские работы нередко появляются случайно, являясь побочным продуктом рутинной научной деятельности» [25, с. 13].

«Кумулятивная нормальная наука напоминает сборку некоего здания из блоков, изготавливаемых и монтируемых по определенному плану. Это здание в каждой науке строится совместными усилиями ученых всех стран. Каждая его деталь, т.е. частное исследование, опирается на предшествующие, и служит опорой для последующих. Цель истинного ученого состоит в том, чтобы внести как можно больший вклад в эту постройку. Здесь сотрудничество ученых сочетается с конкуренцией – одновременно многие понимают логику строительства, и тот, кто первым изготовит необходимый сегодня блок, останется в числе авторов здания. Продублировать исследования и доставить нужную деталь с опозданием означает не сделать практически ничего. Наука даже еще более сурова, чем спорт. В ней нет серебра и бронзы, и чтобы остаться в ее истории, нужно хоть однажды быть первым» [4, гл. 6].

Однако, научные результаты обладают одним свойством – они чрезвычайно легко заимствуются. Они понятны, доступны, легко усваиваемы и хорошо транспортируемы. Например, «плоды 300-летнего развития европейской науки в XX веке были легко усвоены многими странами, где о науке до того и не слышали. <…> Поэтому страна, отстающая в научном соревновании, может в любое время прервать свою устаревшую традицию и одним броском усвоить чужие достижения».

Еще одно отличие советской науки от науки мировой – это разница между традиционными представлениями о цели науки и формулировкой цели науки в Советском Союзе. Согласно традиционной западной точке зрения, целью науки является познание истины [4, гл. 7]. Совершенно иначе формулировались цели советской науки. Её провозглашали средством, позволяющим достичь некоторых более важных целей. «Наука как непосредственная производительная сила – система знаний о законах развития природы и общества, ставшая важнейшим фактором роста производительных сил социалистического общества и совершенствования общественных отношений. Превращение науки в непосредственную производительную силу обусловлено как потребностями современного производства, так и выдающимися достижениями самой науки» [26, с. 133].

Между тем, изменение объявленной цели науки может иметь последствия. Например, те самые практические результаты, ради которых мы изменили цель, могут неожиданно снизиться. «Беззаботные поиски истины могут оказаться практически результативнее». Почему так происходит – частично объяснил Т. Кун, отметив, что наука эффективна вследствие умения ученых постоянно отбирать проблемы, разрешимые на сегодняшнем уровне, и поэтому «чрезмерная заинтересованность в прикладных проблемах безотносительно к их связи с существующими знаниями и техникой может так легко задержать научное развитие» [цит. по 4, гл. 6].

Т. Кун отмечает, что современная наука, начавшаяся в XVII веке, есть уникальное явление в человеческой истории. «Каждая цивилизация, о которой сохранились документальные сведения, обладала техникой, искусством, религией, политической системой и так далее. <...> Но только цивилизация, которая берет свое начало в культуре древних эллинов, обладает наукой, действительно вышедшей из зачаточного состояния. Весь основной объём научного знания является результатом работы европейских ученых в последние четыре века. Ни в одном другом месте, ни в одно другое время не были основаны специальные сообщества, которые были бы так продуктивны в научном отношении» [2, с. 216]. Может быть, это связано как раз с тем, что европейцы создали цивилизацию, лишённую жёсткой и однозначной иерархии? Европейская цивилизация опирается на христианство, впервые в истории провозгласившее уважение к личности как таковой, а не к занимаемому ею социальному месту. Она позволяет индивиду совершать не только правильные и полезные поступки, но и, до определенного предела, вредные, и просто творить глупости, чудачества.

Автор книги [27] приводит множество имен дилетантов и неспециалистов, совершивших выдающиеся открытия в науке, и пишет: «Этот список бесконечен. Если убрать этих людей и их творения из истории науки, ее здание обрушится. И, тем не менее, каждого из них преследовали насмешки и издевательства» [27, с. 64]. Однако каждому из них удалось реализоваться и внести свой вклад в науку. Вот что значит отсутствие настоящего контроля общества над индивидом.

Великолепный пример этого - научный подвиг Луи Пастера. Эпидемия в шелководческих районах Франции потребовала от него, химика и кристаллографа, высокой жертвы – покинуть лабораторию и, выручив шелководство, пивоварение и виноделие страны, заложить основы микробиологии, иммунизации от сибирской язвы и бешенства. «Трудно представить себе эту враждебность и ту силу воли, которой должен был обладать Пастер, чтобы преодолеть её и восторжествовать над всеми препятствиями, беспрестанно воздвигаемыми на его пути представителями то медицины, то ветеринарии» [28, c. 238].

В.А. Леглер в предисловии (2004 г.) к своей книге «Научные революции при социализме» отметил, что «советское общество в целом разрушено, но от него сохранились крупные обломки, реликты. Система Академии Наук с ее институтами является одним из таких реликтов». Советская наука, как социальная система, сумела пережить советскую власть и в значительной мере сохраниться. Поэтому немало  из того, что описал в своей книге В.А. Леглер, сохранило свою актуальность. Знание о феноменах, выделенных В.А. Леглером, таких как «локальные идеологии», «научная оппозиция», «принцип обхода» и прочие может в определенной степени способствовать пониманию природы научной деятельности. Некоторые локальные идеологии, по словам В.А. Леглера, сумели приспособиться к рыночной экономике и в настоящее время процветают даже более успешно, чем в советское время.

Заключение

Итак, концепция Т. Куна о структуре научных революций является интересной и небесполезной схемой (моделью) того, каким образом и благодаря чему идёт замена научных теорий и систем взглядов (парадигм) новыми, радикально меняющими взгляд на мир теориями или способами научного мышления. Разумеется, и сама концепция Т. Куна обречена пройти этот путь парадигм и уступить более совершенным концепциям о механизмах развития науки. Как большинство других, правильно сформулированных концепций и гипотез, она поддается и должна быть подвергнута процедуре фальсификации (по терминологии К. Поппера) [1, с. 3-4; 29, с. 304-305], т.е. проверена на прочность. Можно считать, что проверка концепции Т. Куна началась уже с момента ее опубликования.

Согласно «Современному словарю иностранных слов» (1992), революция – это коренной переворот, глубокое качественное изменение в развитии явлений природы, общества или познания, а научно-техническая революция – коренное преобразование производительных сил на основе превращения науки в ведущий фактор развития общества, в непосредственную производительную силу. Между тем далеко не каждая смена парадигм, овладевающих умами даже после вымирания сторонников прежних концепций, догм, «учений» и мировоззренческих конструкций, соответствует революционным изменениям в науке. Некоторые из теорий, старея, уходят в прошлое (причем, некоторые – не навсегда) без каких-либо революционных, психологически трудных или катастрофических перемен в  поступательном ходе науки и в менталитете научного социума. Подобное, например, происходит в наше время с «синтетической теорией эволюции» (СТЭ). Она возникла в домолекулярную эпоху развития биологии. Уже после её становления открыли двойную спираль ДНК, пришло понимание информационной роли нуклеиновых кислот, расшифрован генетический код ряда видов животных, растений и микробов, изучен механизм биосинтеза белка, возникла ультраструктурная цитология, была открыта вырожденность генетического кода, обнаружена внеядерная ДНК, открыто сходство её с ДНК прокариот, открыты молчащие и «прыгающие» гены и потерпела крах «центральная догма молекулярной биологии» (схема ДНК → РНК → белок). Это далеко не полный перечень ярких открытий в области молекулярной биологии, молекулярной генетики и цитологии, сделанных после становления СТЭ. Казалось бы, что при этом не только произошла множественная смена «парадигм» (таких как «центральная догма молекулярной биологии»), но созрели и все признаки революционной ситуации. М.Г. Чепиков писал о революционизирующем значении и эвристической силе молекулярной биологии, которые, по его мнению, кроются прежде всего в самом предмете исследования и в познавательных возможностях «комплекса синтетических биологических наук» (молекулярной и квантовой биологии, юиофизики, биохимии, бионики, биокибернетики и др.), обусловивших, по мнению М. Чепикова, «новый способ биологического мышления, выразившийся в изменении его стиля и характера, а также содержания» [30, c. 86, 96-97]. Но, как бы то ни было, не спроста выдающийся зоолог России недавнего прошлого Н.Н. Воронцов, перечислив ряд вышеуказанных открытий, задавался вопросами: «Имеют ли эти открытия к теории эволюции? Дают ли они основания для полного или частичного пересмотра основных постулатов СТЭ? Эти вопросы, вокруг которых на рубеже 70-90-х гг. нашего века ломались и ломаются копья» [31, c. 299]. К весьма неутешительному выводу об отсутствии «революции» в систематике живых существ, которая могла бы произойти благодаря успехам в молекулярной биологии, пришел видный специалист по геносистематике А.С. Антонов [32]. Филогенетические деревья, построенные классическими методами и на основании молекулярных данных имеют существенные различия. А. Антонов цитирует мысль выдающегося эволюциониста Дж. Симсона, высказанную еще сорок лет назад: «Я подозреваю, что <…> интерпретировать сходства и различия в ДНК будет так же сложно, как и в их (организмов) анатомическом строении». С некоторым оптимизмом глядя в будущее, А. Антонов привёл цитату из книги выдающегося отечественного палеоботаника С.В. Мейена: «С какого-то момента начинаешь понимать, что наши нынешние взгляды – не вершина научной мысли, а преходящий этап, что пройдут годы, и самые прочные убеждения могут подвергнуться сомнению, будут отброшены и забыты. И чем сложнее проблема, тем меньше шансов у господствующих взглядов удержаться надолго и тем более навсегда» [32, c. 756].

Если экстраполировать эту мысль в будущее, то по мере усложнения научных проблем вследствие удлинения линии фронта, на котором человечество соприкасается с неведомым, стоит ожидать все большей и большей частоты смены «господствующих взглядов» и, может быть, все большего и большего релятивизма и понимания взаимодополнительности разных взглядов. Схема, созданная Т. Куном, тем не менее, может иметь некоторое эпистемологическое значение. Однако её прогностическая  ценность мало проверена. Эта схема «анизотропна». В действительности же бывает, что некоторые направления общественной и даже научной мысли идут как бы по спирали. Например, сейчас в биологической систематике совершаются успешные попытки реабилитации «типологической концепции вида», в 1950-1960-х гг. энергично вытесняемой и ругаемой приверженцами «биологической концепции» (например Э. Майром, 1968). Подобно целеканту или латимерии не умерла, сохранилась до наших дней и успешно развивается рядом российских биологов концепция «архетипа», предложенная еще Филоном Александрийским. В связи с крахом «центральной догмы молекулярной биологии» идет оживление казалось бы канувших в прошлое и заклейменных как «ламаркизм» концепций о влиянии среды на наследственный аппарат клетки. Несмотря на плюрализм, характерный для современных наук [33, c. 262] и, скорее всего, благодаря ему, происходит безболезненный переход от организмической концепции формирования фитоценозов к стохастическим [33, 34].

Бывает, что надежды и прогнозы приверженцев новой парадигмы оказываются преждевременными. Биолог В.А. Красилов в книге «Нерешенные проблемы эволюции» (1986) писал следующее: «Серия научных революций (от Коперника до Дарвина) шаг за шагом разрушала мифические представления о месте человека в системе мироздания и смысле жизни. Сейчас мы переживаем очередную революцию – экологическую. Человеку придется расстаться со своими амбициями в отношении безраздельного господства над остальной биосферой. Новое мироощущение выражают идеи биофилии, “глубокой экологии”, биосферизма, параллели которым можно найти в некоторых философских системах Дальнего Востока. Состояние биосферы таково, что любовь ко всему живому превращается в насущную необходимость» [35, c. 126]. (Оставим в стороне вопрос о необходимости и возможности искренней любви к, например, возбудителям многочисленных заболеваний и т.п.). Не сопровождаясь какими-либо революционными изменениями в сознании людей, в том числе соотечественников-россиян, начинается крах концепции о ноосфере В.И. Вернадского. Так, биолог В.И. Назаров пишет: «Поистине шоковыми для образованного читателя могут оказаться описания В.И. Вернадским тех деструктивных воздействий человека на биосферу, в которых он усматривает главные показатели (!) её “перехода” в ноосферу. С явным воодушевлением он говорит, как резко меняется вся фауна и флора, как “уничтожается огромное число видов”, “быстро исчезают прежние обитатели суши”, “число исчезнувших или ставших редкими диких животных все увеличивается”. <…> Не меньший энтузиазм вызывает у Вернадского тот факт, что “культурные земли сейчас покрывают всю поверхность суши, и остатки так называемой дикой девственной природы отходят на второй план”» [37, c. 4].