Политическая полиция

Общественное  движение. Кружки 30-х годов

По воспоминаниям Александра Герцена: ”Тридцать лет тому назад Россия будущего существовала исключительно между несколькими мальчиками, только что вышедшими из детства, а в них было наследие общечеловеческой науки и чисто народной Руси. Новая жизнь эта прозябала, как трава, пытающаяся расти на губах неостывшего кратера.

          В самой пасти чудовища выделяются  дети, не похожие на других  детей, они растут, развиваются  и начинают жить совсем другой жизнью. Слабые, ничтожные, ничем не поддержанные, напротив, всем гонимые, они легко могут погибнуть без малейшего следа, но остаются, и если умирают на полдороге, то не все умирают с ними. Это начальные ячейки, зародыши истории, едва заметные, едва существующие, как все зародыши вообще.

          Мало-помалу из них составляют  группы. Более родное собирается  около своих средоточий, группы  потом отталкивают друг друга.  Это расчленение дает им ширь  и разносторонность для развития, развиваясь до конца, то есть до крайности, ветви опять соединяются, как бы они ни назывались — кругом Станкевича, славянофилами или нашим кружком.

          Главная черта всех их —  глубокое чувство отчуждения  от официальной России, от среды,  их окружавшей, и с тем вместе стремление выйти из нее — а у некоторых порывистое желание вывести и ее самое.⁸

          Возражение, что эти кружки, незаметные  ни сверху, ни снизу, представляют  явление исключительное, постороннее,  бессвязанное, что воспитание большей  части этой молодежи было экзотическое, чужое и что они скорее выражают перевод на русское французских и немецких идей, чем что-нибудь свое, — нам кажется очень неосновательным.

          ...Если аристократы прошлого века, систематически пренебрегавшие  всем русским, оставались в самом деле невероятно больше русскими, чем дворовые оставались мужиками, то тем больше русского характера не могло утратиться у молодых людей оттого, что они занимались науками по французским и немецким книгам. Часть московских славян с Гегелем в руках взошли в ультраславянизм.

          Самое появление кружков, о  которых идет речь, было естественным  ответом на глубокую внутреннюю  потребность тогдашней русской  жизни.

          О застое после перелома в  1825 году мы говорили много раз.  Нравственный уровень общества пал, развитие было прервано, все передовое, энергическое вычеркнуто из жизни. Остальные — испуганные, слабые, потерянные -были мелки, пусты; дрянь Александровского поколения заняла первое место, они мало-помалу превратились в подобострастных дельцов, утратили дикую поэзию кутежей и барства и всякую тень самобытного достоинства; они упорно служили, они выслуживались, но не становились сановниками. Время их прошло.

          Под этим большим светом безучастно  молчал большой мир народа, для него ничего не переменилось, -ему было скверно, но не сквернее прежнего, новые удары сыпались не на его избитую спину. Его время не пришло. Между этой крышей и этой основой дети первые подняли голову, может, оттого, что они не подозревали, как это опасно, но, как бы то ни было, этими детьми ошеломленная Россия начала приходить в себя.

          Их остановило совершеннейшее  противоречие слов учения с  былями жизни вокруг. Учителя,  книги, университет говорили одно, и это одно было понятно  уму и сердцу. Отец с матерью, родные и вся среда говорили другое, с чем ни ум, ни сердце не согласны, но с чем согласны предержащие власти и денежные выгоды. Противоречие это между воспитанием и нравами нигде не доходило до таких размеров, как в дворянской Руси. Шершавый немецкий студент, в круглой фуражке на седьмой части головы, с миросокрушительными выходками, гораздо ближе, чем думают, к немецкому шпис-бюргеру; а исхудалый от соревнования и честолюбия collegien французский уже en herbe <неразборчиво> raisonnable, qui exploite sa position.

          Число воспитывающихся у нас  всегда было чрезвычайно мало, но те, которые воспитывались,  получали не то чтоб объемистое  воспитание, но довольно общее  и гуманное, оно очеловечивало  учеников всякий раз, когда  принималось. Но человека-то именно и не нужно было ни для иерархической пирамиды, ни для преуспевания помещичьего быта. Приходилось или снова расчеловечиваться — так толпа и делала, — или приостановиться и спросить себя: «Да нужно ли непременно служить? Хорошо ли действительно быть помещиком?» За сим для одних, более слабых и нетерпеливых, начиналось праздное существование корнета в отставке, деревенской лени, халата, странностей, карт, вина, для других — время искуса и внутренней работы. Жить в полном нравственном разладе они не могли, не могли также удовлетвориться отрицательным устранением себя; возбужденная мысль требовала выхода. Разное разрешение вопросов, одинаково мучивших молодое поколение, обусловливало распадение на разные круги.

          Так сложился, например, наш кружок и встретил в университете, уже готовым, кружок сунгуровский. Направление его было, как и наше, больше политическое, чем научное. Круг Станкевича, образовавшийся в то же время, был равно близок и равно далек с обоими. Он шел другим путем, его интересы были чисто теоретические.

           В тридцатых годах убеждения  наши были слишком юны, слишком  страстны и горячи, чтобы не  быть исключительными. Мы могли  холодно уважать круг Станкевича, но сблизиться не могли. Они  чертили философские системы,  занимались анализом себя и успокаивались в роскошном пантеизме, из которого не исключалось христианство.

Мы мечтали о том, как начать в России новый союз по образцу декабристов и самую  науку считали средством. Правительство  постаралось закрепить нас в  тенденциях наших.

          В 1834 году был сослан весь  кружок Сунгурова — и исчез.

          В 1835 году сослали нас; через  пять лет мы возвратились, закаленные  испытанным. Юношеские мечты сделались  невозвратным решением совершеннолетних. Это было самое блестящее время круга Станкевича. Его самого я уже не застал, он был в Германии, но именно тогда статьи Белинского начинали обращать на себя внимание всех.

          Возвратившись, мы померились. Бой  был неровен с обеих сторон, почва, оружие и язык — все  было разное. После бесплодных прений мы увидели, что пришел наш черед серьезно заняться наукой, и сами принялись за Гегеля и немецкую философию. Когда мы усвоили ее себе, оказалось, что между нами и кругом Станкевича спора нет.

          Круг  Станкевича должен был неминуемо распуститься. Он свое сделал, и сделал самым блестящим образом; влияние его на всю литературу и на академическое преподавание было огромно, — стоит назвать Белинского и Грановского, в нем сложился Кольцов, к нему принадлежали Боткин, Катков и проч. Но замкнутым кругом он оставаться не мог, не перейдя в немецкий доктринизм, -живые люди из русских к нему не способны.

          Возле  круга Станкевича, кроме нас, был  еще другой круг, сложившийся  во время нашей ссылки, и был  с ними в такой же чересполосице,  как и мы; его-то впоследствии назвали славянофилами. Славяне приближались с противоположной стороны к тем же жизненным вопросам, которые занимали нас, были гораздо больше их ринуты в живое дело и в настоящую борьбу.

          Между  ними и нами, естественно, должно было разделиться общество Станкевича. Аксаковы, Самарин примкнули к славянам, то есть к Хомякову и Киреевским. Белинский, Бакунин — к нам. Ближайший друг Станкевича, наиболее родной ему всем существом своим, Грановский был нашим с самого приезда из Германии.”⁹

Крепостное право

Из пятидесяти миллионов жителей  России сорок пять миллионов –  рабы. Конечно, речь не идет о рабстве  в чистом виде, так как крестьяне, закрепленные за землей, имеют право на некоторое самоуправление, выражением которого является собрание общины – мир. Двадцать миллионов из них принадлежат царю и работают на государственных землях. Остальные двадцать пять миллионов – собственность хозяев, которые имеют право женить их по своему усмотрению, продавать, наказывать, ссылать и, случае неповиновения, брить голову и отправлять в солдаты на двадцать пять лет. Взамен крестьяне обеспечены работой и часто окружены заботой хозяина, который стремится поддерживать в хорошем состоянии свое «поголовье» крестьян. В зависимости от достатка и характера владельца, крепостные относительно спокойны в своем положении или вынуждены выполнять тяжелую работу, подвергаться унижениям и чудовищным наказаниям. Подобное чаще всего касается крепостных, которые используются в качестве слуг. Многие дворяне, живущие в своих поместьях, имеют в своем распоряжении портных, сапожников, кузовных мастеров, художников, музыкантов, актеров. Все они – рабы, которых могут не сегодня - завтра продать. В газетах можно увидеть такие объявления: «Продается парикмахер, и с ним четыре кровати, перины другие вещи»….Стоимость крепостного невысока. За породистую собаку хозяин платит до двух тысяч рублей, за крестьянина – от трехсот до четырехсот. ¹⁰

          Мысль о необходимости уничтожения рано или поздно крепостного права была не чужда Николаю Павловичу еще до вступления его на престол, как потому, что ее проводил в своих лекциях академик Шторх, преподававший великому князю политическую экономию, так и потому, что она занимала его брата, императора Александра I, постоянно собиравшего проекты по этому предмету. Впрочем, Николай Павлович пришел, по его собственному свидетельству, к такому выводу, что если его брат и намерен был первоначально дать крепостным свободу, то впоследствии он «отклонился от сей мысли, как еще совершенно преждевременной и невозможной в исполнении».¹¹

           Николаю кажется, что настал момент пересмотреть условия жизни подданных из низшего сословия. Сознавая изолированность России в том, что качается гражданского неравенства, он считает крепостное право несовместимым с модернизацией страны. ¹²

          Через год после вступления на престол император Николай учредил, 6 декабря 1826 года, секретный комитет, которому было поручено рассмотреть предположения относительно улучшения различных отраслей государственного устройства и управления и, между прочим, относительно изменения быта крестьян, для чего комитету были переданы и проекты по этому вопросу, представленные правительству в предшествовавшее царствование. Еще прежде, чем закончил свою деятельность комитет 6 декабря 1826 года, по высочайшему повелению был учрежден особый комитет для составления закона о прекращении продажи людей без земли. При разногласии в Государственном совете относительно продажи крестьян на своз, возникшем при обсуждении составленных этими комитетами законопроектов, государь примкнул к мнению большинства, высказавшегося за запрещение безземельной продажи крепостных без всякого исключения. Однако проекты комитета от 6о декабря 1826 года, в конце концов, одобрены не были вследствие протеста великого князя Константина Павловича.

          В 1835 году государь учредил новый секретный комитет, одной из задач которого было принятие мер для улучшения состояния помещичьих крестьян, но деятельность которого не имела никаких практических результатов для крепостного населения России.

           В конце 1839 года император Николай опять учреждает секретный комитет, который должен был уже исключительно заняться вопросом об изменении быта крепостных крестьян. В марте 1840 года член этого комитета Киселев предложил государю следующую программу мер для ослабления помещичьей власти и освобождения крепостных: 1) устройство быта дворовых людей; 2) исполнение помещичьими крестьянами рекрутской повинности на основании общих правил, установленных относительно отбывания ее для прочих сословий; 3) назначение крестьянам определенных земельных наделов и предоставление им прав собственности на движимое имущество; 4) ограничение права помещиков наказывать крестьян; 5) устройство для крепостных крестьян сельского управления с сохранением влияния помещиков, но вместе с тем с предоставлением крестьянам права обращаться в судебные места наравне с свободными хлебопашцами.

          Государь нашел все эти предположения «весьма справедливыми и основательными» и разрешил внести их в комитет, но когда Киселев составил подробный проект, обнимающий лишь часть этих предположений, именно определение наделов и повинностей крестьян, то государь повелел объявить комитету в феврале 1841 года, что он не имел и не имеет намерения дать предполагаемому изменению закона о свободных хлебопашцах силу обязательного постановления и что увольнение крестьян в обязанные должно быть основано на собственном желании помещиков. Такое повеление по своему общему смыслу, конечно, подкрепило мнение членов комитета, протестовавших против установления каких бы то ни было обязательных норм повинностей при обращении крепостных крестьян в обязанные.

          В марте 1842 года государь произнес в Государственном совете перед обсуждением закона об обязанных крестьянах целую речь, в которой, между прочим, сказал, что «никогда не решится даровать свободу крепостным людям», что время, когда к этому можно будет приступить, еще весьма далеко и что теперь «всякий помысел о сем был бы лишь преступным посягательством на общественное спокойствие и благо государства».

          Когда в том же заседании кн. Д.В.Голицын сделал замечание, что если оставить договоры на волю дворян, то едва ли кто-нибудь станет их заключать, и потому лучше прямо ограничить власть помещиков инвентарями, взяв за основание указ императора Павла о трехдневной барщине, то государь сказал: «Я, конечно, самодержавный и самовластный, но на такую меру никогда не решусь, как не решусь и на то, чтобы приказать помещикам заключить договоры: это должно быть делом их доброй воли, и только опыт укажет, в какой степени можно будет перейти от добровольного к обязательному».

          В 1840 году император Николай учредил секретный комитет для улучшения быта дворовых, имевший всего три заседания, после чего было велено оставить это дело впредь до удобного времени. В 1843 году государь поручил министру внутренних дел Перовскому представить свои соображения по вопросу о дворовых и, когда он исполнил это требование, учредил новый секретный комитет об устройстве их быта, в котором принял сам ближайшее участие, он согласился на некоторые маловажные меры, направленные главным образом к уменьшению числа дворовых, но вместе с тем заявил, что «прямого воспрещения помещикам брать из крестьян в дворовые следует избегать до последней крайности». Тут же он сказал, что мысль об изменении у нас крепостного состояния никогда не оставляла его с самого вступления на престол и что, считая постепенность мер первым условием в этом деле, он решился начать с дворовых людей, но затем опять повторил, что запрещение помещикам переводить крестьян во дворе признает «решительно на долгое время невозможным».Считая полезным выдавать из казны ссуды дворовым, владельцы которых будут отпускать их на волю за определенную плату, государь решил ассигновать с этой целью на первый случай до 100 000 рублей, но предположение это, сколько нам известно, исполнено не было. Закон 1844 года о выкупе дворовых на волю, бывший результатом деятельности этого комитета, не имел никаких существенных последствий.