Политические взгляды Карла Шмитта

сам, учитывая, что он ушел и от правового позитивизма. Неясно также, что именно Шмитт понимает под правовым позитивизмом. Решающий момент в католической теории естественного права, как ее трактовали в 1920-х годах, состоял в признании того, что право, на которое должны опираться законы и которому они ни в каком случае не должны противоречить, коренится в «вечном законе», который можно вычитать в Творении Божьем, а значит — в природе вещей.

 

Шмитт, в противоположность католической теории естественного права, категорически отвергал представление, что право и нравственность имеют общий источник или что право укоренено в нравственности. Он обосновывал это самым диковинным аргументом: если бы право имело тот же источник, что и этика, право и нравственность относились бы друг к другу так же, как государство и Бог, а тогда пришлось бы считать государство божественным.

 

Но при глубоком анализе возникает впечатление, что право, для того чтобы стать законом (и вообще для того, чтобы существовать), требует в качестве предпосылки государство. Без решений государства право, по Шмитту, остается практически бессодержательным, не более чем общей руководящей идеей. Шмитт цитирует знаменитые слова Гоббса: «Власть, а не истина дает закон». При осуществлении права для государственной власти существует лишь одна граница, а именно та, что эта власть, не ставя под вопрос самое себя, не может постановить ничто вместо нечто. Для критического взгляда, писал Шмитт в 1914 году, важнее то, что вообще возникает некое положительное определение, а не то, какое конкретное содержание в нем заключено. Поскольку это лишь сделанное мимоходом замечание, не будем упускать из виду, что Шмитт выступает за нечто несравненно более спорное, нежели правовой позитивизм, а именно утверждает, что государство — никому не подвластный господин над правом. Когда государство, вместо того чтобы решать, предается в своих институциях (конкретно — в парламенте) пустой болтовне, тем самым оно изменяет своей собственной сущности. Шмитт ополчается против правового позитивизма не потому, что там отрицается какая-либо предельно общая укорененность закона, а потому, что он не оставляет места суверенным решениям государства. Если право, как утверждает позитивизм, охватывает лишь действующие законы, то остается неясным, как же возникло право (и в этом разумная сторона шмиттовской аргументации); тогда ведь не существует ничего, что право выражало бы посредством законов.

 

Этот упор на решение, или, как иногда пишет Шмитт, децизию, красной нитью пронизывает все, что он создал в 1920-е годы, в годы своего творческого расцвета. Шмитт выпустил ряд книг и статей, где не только критиковал современный парламентаризм, но и открыто противопоставлял ему диктатуру, причем манера его письма часто не давала ясности, чтo он просто анализирует со стороны, а к чему склоняется сам. При этом следует учитывать две вещи. Во-первых, Шмитт не считал диктатуру несоединимой с демократией. Поэтому Италия времен Муссолини представлялась Шмитту демократией, и у нее Шмитт взял понятие stato totalitario — тотального, а не тоталитарного государства. Во-вторых, в годы Веймарской республики понятие диктатуры у католиков (и именно у них) не несло тех изначально негативных интонаций, какие присущи ему в наше время. Когда Шмитт говорит о диктаторе, он не имеет в виду какого-то узурпатора, жаждущего власти или преследующего личные цели. Он подразумевает легитимный авторитет, который в состоянии заполнить правовые бреши там, где они открываются, и тем самым защитить государство. Знаменито положение Шмитта, открывающее его «Политическую теологию»: суверен — тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении. Всякое право — это ситуативное право. Суверен обладает монополией последнего решения. В этом состоит сущность государственного суверенитета, который юридически правильно должен определяться как монополия решения. Статью 48 Веймарской конституции Шмитт толковал в том смысле, что сам институт

президентства дал рейхспрезиденту возможность отзываться на предполагаемую общую политическую волю немецкого народа и действовать как защитник и хранитель конституционного единства и целостности немецкого народа. Чтo Шмитт имел в виду под заголовком статьи «Фюрер защищает право», становится понятно только тогда, когда мы вспомним, что другая работа Шмитта, написанная в 1931 году и касавшаяся полномочий рейхспрезидента, называлась «Гарант конституции». Невзирая на массовые убийства, К. Шмитт рассматривал гитлеровскую акцию 1934 года явно по аналогии с обозначенными им полномочиями рейхспрезидента. Кроме того, Шмитт в эти годы занимался вопросом о том, как в переломное время может возникнуть легитимная новая конституция. С некой долей логики он указывал, что на основе ранее действовавших законов осуществлять это невозможно.

 

Чтобы поставить все сказанное о Шмитте в верный исторический контекст, добавим, что почти каждый из элементов его мыслительной стратегии можно обнаружить и у других католических авторов, даже у тех, кто в конечном счете не хотел иметь с Гитлером ничего общего. Другие католики также подвергали парламентаризм радикальному сомнению (пожалуй, прежде всего те, кто ждал возвращения монархии, чего о Шмитте сказать нельзя). Третьи тоже были готовы принять в рассмотрение диктатуру конституции (или даже диктатуру народа) как легитимный шаг. Четвертые считали католическую теорию естественного права абстрактной, бесполезной для конкретного политического действия. Многие католики разделяли пристальное внимание Шмитта к элементу решения (сам он при этом ссылался на католических традиционалистов XIX века, в том числе на Бональда, де Местра и Кортеса).

 

Карл Шмитт, таким образом, — католик, с определенного времени на несколько лет обратившийся (намеренно скандальным образом) к национал-социализму и лично к Гитлеру. Шмитт стал национал-социалистом несмотря на то, что был католиком, ибо развивал такие стратегии мысли, которые в основе своей чужды католической традиции. «Католический фашист», напротив, злоупотреблял бы своими религиозными убеждениями ради неких сомнительных политических пристрастий. Главным для Шмитта было не католическое учение о естественном праве, а образ мысли, идущий от Томаса Гоббса, и к тому же своеобразно и произвольно истолкованный. Это так очевидно, что возникает вопрос: как вообще могло случиться, что Шмитта считали католическим мыслителем, да к тому же еще и представительным для католицизма? Этой славой он обязан своей книге «Римский католицизм и политическая форма», выпущенной в 1923 году католическим издательством Якоба Хегнера.

 

«Римский католицизм» — шедевр стиля. В 1920-х годах книга встретила горячий отклик. О ней по праву писали как о низком поклоне внутримирскому могуществу католической церкви. Но это именно поклон внутримирской силе, а точнее — юридической структуре церкви, а не ее ценностным представлениям, восходящим к трансцендентным основам. Говоря о церкви и об «антимирских настроениях» нового времени, Шмитт восхваляет прежде всего недвусмысленность, авторитет церкви, ее волю к решению, которая находит свою кульминацию в учении о непогрешимости папы, а кроме того, как кажется, еще и способность церкви к «репрезентации», то есть к тому, чтобы представлять нечто другое, чем она сама. Этой способности лишены современные либеральные государства с их чисто вещественным экономизмом, и поэтому римская церковь есть идеальный образ политического, которому в мире реальных государств едва ли найдется достойная пара.

 

Такое понимание церкви, хотя, быть может, и не в столь явной юридико-политической форме, не было новым уже во времена Шмитта, особенно если вспомнить Англию и Францию. Шмитт просто дал ему более совершенное выражение.

 

Карл Шмитт — самый политический мыслитель ХХ века. Он растворил в политике человеческое бытие. Политическое — базисная характеристика человеческой жизни; политика в этом смысле — судьба, следовательно, человек не может ее избежать. Только в

политическом контексте человеческая жизнь наполняется смыслом. Какова сущность политического? Для Шмитта ответ на этот вопрос сводится к вопросу о критерии политического. Критерий представляет собой способность распознавать друзей и врагов. Нет такого различения — нет и политической жизни вообще. То есть очевидна явная антилиберальная заостренность понятия политического. Истолкование мира носит у Шмитта подчеркнуто антиконсенсусный характер. Враг — это не символ, не некая абстракция, это осязаемая реальность, неотъемлемая часть бытия.

 

Разделение по принципу «друг — враг» относится прежде всего к области межгосударственных отношений. Но подобный дихотомический подход Шмитт распространяет и на внутриполитическую сферу. Его логический итог — гражданская война.

 

Отношения вражды оказываются главным стимулом для политического существования. Благодаря наличию распознанного врага, народ пребывает в состоянии постоянной мобилизованности, не позволяет себе ни малейшего расслабления. И государство остается государством, только определив своего врага.

 

О том, какое место в учении К. Шмитта отведено политическому, красноречиво свидетельствует тот факт, что, несмотря на свойственное германскому правоведу преклонение перед государством, он все же отдавал приоритет не ему, а политическому. Оно характеризуется как базис государства, т.е. является для него предпосылкой. Правда, это не извечный принцип, а свойство времени.

 

Прежде, в более спокойные годы, политику определяло государство, базировавшееся на устойчивых правовых основах. Но теперь, в эпоху «всемирной гражданской войны», эти основы оказались подорванными. Ныне решающим фактором жизнеспособности государства становится политика, иными словами — политическое.

 

Мощный антилиберальный заряд несет в себе и такой фундаментальный элемент воззрений Карла Шмитта, как децизионизм (от фр. decision — решение), т.е. ставка на решение «или — или» в противоположность дискуссии и компромиссу. Децизионизм — это культ решимости и действия. В конечном счете он сводится к великому «или — или», чья суровая непреклонность отдавала скорее диктатурой, чем вечными разговорами.

 

Концентрированным выражением децизионизма является шмиттовское понятие исключительного, или серьезного, случая. Речь идет о таких обстоятельствах и ситуациях, которые не предусмотрены никакими нормами. Реальную действительность между двумя мировыми войнами как раз и можно было принять за непрерывную исключительную ситуацию, постоянно требовавшую неординарных решений.

 

Шмитт отграничивает исключительные случаи или обстоятельства от чрезвычайного или осадного положений. При всей экстраординарности последних они все же предусмотрены нормой и находят отражение в конституционных актах. Так, в концептуальном багаже Шмитта появляется еще одна антитеза: «исключительный случай — норма», т.е. децизионизм — нормативизм. И эта антитеза, как и все прочие, у германского правоведа выходит за рамки юриспруденции и принимает явный политический характер. Ведь норма, с точки зрения децизиониста, приобретает ценность только в том случае, если она вводится посредством политической воли, опирающейся на власть или авторитет, т.е. все тем же решением.

 

Само по себе решение свободно от всякой нормативной связи и является в собственном смысле абсолютным. Оно не нуждается в нормативно-правовом обосновании. «В исключительном случае, — провозглашает Шмитт, — норма уничтожается». Исключение гораздо интереснее, чем нормальный случай.

 

Норма — это, на взгляд Шмитта, нечто общее, поверхностное, безжизненное, а исключение — это прорыв через заскорузлую рутинную повторяемость, всплеск страсти, жизненной силы. Главное же решение, связанное с исключительным случаем, заключается в том, что считать таковым. Причем это, как настаивал Шмитт, отнюдь не юридический вопрос. Он относится к самой высокой сфере, к политическому. И решение принимает только верховный носитель власти — суверен. Потому это решение в высочайшем смысле.

 

«Всякое право —

ситуационное право», — афористично высказывается Шмитт. Монополия на последнее решение принадлежит суверену. Именно в исключительном случае раскрывается яснее всего суть государственного авторитета. Здесь решение обособляется от правовой нормы, а авторитет доказывает, что он для создания права не нуждается в праве. Таким образом, децизионизм служит обоснованием для режимов авторитарного типа.

 

Высшим проявлением политического у Шмитта предстает государство. Оно фактически обожествляется. Как пишет немецкий христианский философ П. Козловски, государство, в трактовке Шмитта, «по сути не отличается от Бога, так как государство суверенно и всемогуще, оно превращается в настоящего Бога, пусть смертного». Карл Шмитт решительно отвергал либеральный плюралистический подход, при котором государство выглядело всего лишь одной из ассоциаций, конкурирующей с прочими. Вследствие такого плюрализма, считал он, пропадают изначальное превосходство государства, его верховенство по отношению к обществу и его монополия на высшее единство.

 

По мере приближения конца Веймарской республики Шмитт все больше склонялся к мысли, что будущее принадлежит тотальному государству. В этом он усматривал неодолимую тенденцию XX века. Если в либеральном девятнадцатом столетии, утверждал Шмитт, доминировала тенденция к максимальному ограничению роли государства, к свободной игре экономических и политических сил, разделению государства и общества, то теперь ситуация существенно меняется. Настоятельное требование времени — это превращение либерального государства в тотальное, для которого характерна идентичность государства и общества. Преимущество тотального государства, его особая сила — в свойственных ему «качественности» и «энергии», которые, в свою очередь, обусловлены находящимися в его исключительном распоряжении новейшими техническими средствами власти (прежде всего радио и кино). Такое государство не оставляет почвы для враждебных ему сил; оно хорошо умеет отличать врагов от друзей.

 

При гитлеровском режиме в процессе борьбы за «ариизацию» конституционного права Шмитт воевал и против формализованного, как он тогда говорил, понятия правового государства, введенного в оборот еврейским преподавателем права Шталем. Теперь, по словам Шмитта, в качестве ключевого понятие «правовое» вытеснено понятием «тотальное». Нужно признать, что тотальность в интерпретации Шмитта не вполне тождественна тоталитаризму. Под рубрику тотального подпадают различные отклонения от либерально-индивидуалистических принципов и свобод: ограничение свободы торговли, экономической деятельности, конкуренции мнений в прессе, а также централизация и усиление власти исполнительных органов по сравнению с законодательными, устранение разделения властей и т.д. «По отношению к манчестерскому (классическому) либерализму, — писал Шмитт, — и “новый курс” президента Рузвельта является уже суровым “тоталитаризмом”».

 

Шмитт воспевал всемогущее государство: «Такое государство не должно допускать деятельности внутри страны антигосударственных сил, которые бы мешали ему осуществлять свои функции или раскалывали его. Оно не намерено давать в руки своих собственных врагов и разрушителей новые средства власти, помогать им подрывать свои позиции с помощью ссылок на такие понятия, как “либерализм”, “правовое государство” и тому подобное»[2]. Тем самым тенденция к тоталитарному государству предстает как универсальная и неотвратимая. В результате стираются различия между действительно тоталитарным, основанным на перманентном терроре, контроле над всеми сферами жизни, режимом и интервенционистским государством «всеобщего благосостояния», каковым были рузвельтовские Соединенные Штаты. В этом сказывалась явная недооценка жизнеспособности либеральной парламентской демократии. Шмитт не видел скрытых в ней резервов, веруя исключительно в силу «тотального государства». На практике же либеральная демократия оказалась гораздо сильнее, чем он полагал. Ее жизнестойкость определяется способностью

преодолевать свои собственные слабости и даже превращать их в силу. И напротив, тоталитарные режимы, казавшиеся могучей и монолитной структурой, успели развалиться и исчезнуть, тогда как либеральная демократия продолжает развиваться, находя, пусть и не без труда, ответы на вызовы времени.

 

Сильной стороной демократии является умение извлекать нечто ценное для себя и в критике, которой ее подвергают противники. В противоядии обычно содержится малая доза соответствующего яда. И либеральной демократии бывает полезна инъекция децизионизма. Ведь она не гарантирована от разного рода ненормативных, исключительных обстоятельств, требующих неординарных и оперативных решений. Есть у нее и непримиримые противники, по отношению к которым не избежать шмиттовского критерия «друг — враг».