Вклад Т. Парсонса в формирование методологии сравнительной политологии

Сравнительное изучение и усвоение политических культур привычно может идти от «более продвинутых» научно-теоретических достижений Запада в их применении к «традиционным» обществам Востока. Это касается как заимствования готовых политических форм, так и использования достаточно жестких (в теоретическом плане) политических технологий Запада в политических средах Востока в процессе модернизации, понятой не в качестве «европеизации». Структурно-функциональный подход в комбинации с социологическим мог бы дать точные и сопоставимые сведения о приживаемости институтов Запада на восточной почве.

Однако возможен и весь путь – от зафиксированных культурно-цивилизационных различий (западно-христианской, арабо-исламской, индо-буддийской, китайско-конфуцианской и русско-православной цивилизаций) к выделению инвариантов поведения политических структур, поведения и менталитета, которые необязательно совпадут с примитивно трактуемыми универсальными, так называемыми «общечеловеческими» ценностями в политике. После вычленения инвариантов в «осадке» окажутся элементы национальной политической специфики, которые могут стать богатым исходным материалом для практически-политического и теоретически-политического творчества.

Каждое последующее поколение не довольствуется тем осмыслением политической жизни, которое ему достается по наследию, и выдвигает новые подходы к организации исторического материала, современной политики и прогнозированию политических событий. На сегодняшний день сохраняют свое значение (т.е. работают дополняя друг друга) три общесоциологические глобальные парадигмы, включающие в себя собственно политологические подходы: формационная, цивилизационно-культурологическая и мирсистемная – каждая с их достоинствами и недостатками [14, с. 77].

Формационная схема всемирно-исторического процесса, разработанная в марксизме, включает в себя, как известно, пять этапов-формаций: первобытнообщинную, рабовладельчекскую, феодальную, капиталистическую и будущую коммунистическую, которая, с точки зрения этой теории, неминуемо должна прийти на смену антагонистическому обществу.

Цивилизационно-культурная парадигма (Н.Я. Данилевский, О. Шпенглер, А. Тойнби, Д. Икэда) – в основном теоретический продукт нашего века. Здесь вся история человечества мыслится как совокупность своеобразных, относительно замкнутых цивилизаций (их насчитывали от 5 до 21), каждая из которых проходит стадии возникновения, роста, надлома и разложения, умирая от естественных катастроф, военных поражений или внутренних конфликтов.

Сочетание формационного и цивилизационного подходов в восточно-западных сопоставлениях до сих пор не является простой проблемой и лишь отчасти разрешается с помощью третьей новейшей парадигмы, предложенной в 70-е годы ХХ века школой мирсистемного анализа (Ф. Бродель, И. Валлерстайн). Согласно Валлерстайну, в XVI в. в Европе произошла смена мир-систем: мир-империи, основанные на политическом властвовании, уступили место мир-экономике, основанной на торговле. Центр силы переместился из Севильи (империя Габсбургов) в Амстердам. Это была победа капиталистической мир-экономики (КМЭ), которая с тех пор выступает как современная мир-система (СМС) и вокруг которой складывались концентрационные кольца мировой периферии. Ядро-центр КМЭ, получая основную массу торговой прибыли, постоянно ведет борьбу за монополию, и государство выступает инструментом этой борьбы, решающим фактором внутренней и внешней экспансии.

За всю 500-летнюю историю СМС ее центр силы несколько раз перемещался: от соединенных провинций (Голландия) к Великобритании, от Великобритании к Соединенным Штатам. Пики гегемонии, как правило, наступали после мировых войн [14, с. 78].

В любом случае можно воспользоваться сильными сторонами всех трех подходов, чтобы организовать материал, помня о первородном евроцентристском грехе марксизма, о внутренней евроцентристской доминанте мир-системного анализа, его “капиталоцентризме”, об уравновешивающих потенциях цивилизационного подхода для судеб единого в своем многообразии мира. Последнее особенно важно, ибо никто не станет отрицать, что мир политики по-разному смотрелся и смотрится из Нью-Йорка, Лондона, Парижа и Берлина, и различия эти возрастают при взгляде из Пекина, Дели, Каира, Токио или Москвы, что национальные политические культуры-традиции еще не вырастили единого метаязыка, что язык западной христианской цивилизации является далеко не единственным.

И все же интуитивно ясно, что политическая истина может быть добыта в сравнении, при условии, что сравниваются явления, в сопоставимой мере изученные, понятия однопорядковые, рядоположенные, и значит достаточно абстрактные. Сегодня удается показать, что современный уровень изученности политических культур Запада, России и Востока позволяет осуществлять их сравнение. И не беда, что различия между ними очевидны, сходств придется разыскивать.

 

 

 

2.2 Методология сравнительной  политологии

 

 

Сравнительная политология, активно развивающаяся под влиянием позитивистской методологии бихевиоризма и структурного функционализма в 1950-60-е годы, в начале следующего десятилетия попала под огонь критики. Можно выделить несколько ее направлений. Во-первых, политическая наука в целом и сравнительная политология в частности оказались невосприимчивыми к новым социальным и политическим переменам, которые так бурно выявились в конце 1960-х – начале 1970-х годов в виде контркультурных движений, постиндустриальной революции, коммуникационных трансформаций. Во-вторых, попытка создать на основе бихевиоризма и структурного функционализма политическую науку, лишенную ценностной нагрузки, фактически привела к господству лишь одной теоретической парадигмы, связанной с идеологией «буржуазного либерализма». В-третьих, оказалось, что эти методологии сравнительного анализа, ориентирующиеся на поиск закономерных связей и подобий, фактически вели к созданию картины политического мира, лишенной значительной доли уникальности и многообразия. В-четвертых, преобладание количественных методов анализа в сравнительной политологии хотя и создавало возможность для проверки гипотез, но одновременно приводило к их обеднению. Путем статистической проверки утверждались зачастую либо довольно банальные истины, либо уже известные зависимости. В-пятых, хотя сравнительная политология и включала в свое поле зрения страны Азии, Африки и Латинской Америки, но сформированная телеологическая концепция зависимого развития вызывала протест как у западных компаративистов, так и у исследователей незападных стран [13, с. 118].

После кризиса 1970-х годов сравнительная политология потеряла значение однородной с точки зрения методологии отрасли и развивалась то под влиянием намерений найти новую методологическую парадигму, то под воздействием изменений в самом объекте исследования. В этом отношении два десятилетия сравнительная политология сохраняла статус весьма дифференцированной отрасли и по предмету, и по методам исследования. Методология неоинституционализма, которая получила распространение в политической науке в результате экономического империализма, все же не изменила общей картины, а третья волна демократизации позволила продвинуть дальше некоторые теоретические конструкты без радикального преобразования отрасли. Новое оживление сравнительная политология начинает демонстрировать в конце прошлого – начале нынешнего столетия. Появляются обобщающие работы, в которых сделана попытка подвести определенные итоги развитию сравнительной политологии в послекризисный период. Вновь разворачивается дискуссия о соотношении количественной и качественной методологии сравнительного исследования. На первый план некоторые исследователи выдвигают проблемы герменевтического понимания политического действия и интерпретативного подхода к политике и управлению. При этом указывают на принципиальное различие между сциентистской американской традицией политических исследований и британской политологией, отмечая в последней акцент на историческое познание и интерпретативизм. Что еще более знаменательно, так это стремление всех участников дискуссии не противопоставлять различные подходы и традиции, а попытаться найти некоторую синтетическую основу для их взаимодействия и взаимообогащения. В этом отношении общую установку формулирует Герардо Мунк, который, завершая главу об истории сравнительной политологии, пишет: «Короче, требуют уважения как приверженность сравнительной политологии гуманистической традиции, так и ее живая устремленность к науке. Душа компаративистов возбуждается не только сущностным интересом к глобальной политике, но менее всего – только методами, используемыми для исследования своего предмета. Отсюда, будущее сравнительной политологии, вероятно, должно вращаться вокруг способности компаративистов преодолевать ослабевающие различия и связывать их интерес одновременно с субстанцией и методом, политикой и наукой» [13, с. 119].

«Ослабевающие различия» связаны с понижением уровня противостояния дюркгеймовской и веберовской традиций, количественных и качественных методов, объяснения и понимания, выяснения причин и простого описания, позитивизма и герменевтики. В целом, в сравнительной политологии начинает господствовать убеждение, что метод должен быть подчинен исследовательской субстанции, т.е. политике; следует искать такие подходы, которые базировались бы на особенностях политической реальности. В этом движении к синтезу особую роль начинают играть когнитивные составляющие политического процесса, идеи, которыми люди руководствуются в политике. То, что идеи оказывают влияние на политику, является в данном случае довольно банальным утверждением; новым является рассмотрение идей в качестве значимых объяснительных причин политических процессов и событий. До этого идеи всегда сводились к интересам, функциям, структурам, институтам, мирам, т.е. к чему-то объективно данному, реальному и аналитически выводимому из наблюдений, и эти объективированные факты рассматривались в качестве основы объяснений. Идеи требовалось объяснить, но сами они редко выступали в качестве фактора объяснения. Инструменталистское понимание идей для политики сегодня заменяется субстанциональным пониманием политических идей и их значимого внедрения в процесс конструирования интересов, функций, структур, институтов, миров, режимов. В политической науке и сравнительной политологии этот поворот в методологии находит выражение, в частности, в конструктивистском подходе.

Таким образом, методология сравнительной политологии начала формироваться во второй половине ХХ века.

Основным методом сравнительной политологии является метод сравнения, суть которого сводится к выявлению общего и особенного в изучаемых явлениях. Сравнение – это соотнесение явлений с абстракциями мышления («эталонами», «идеалами»).

Сравнительный метод активно используется в политологии, поскольку здесь практически невозможно применить экспериментальный метод, являющейся одним из основных в естественных науках. Логика сравнительного анализа в определенной мере сопоставима с логикой эксперимента. Сравнение – «заменитель» эксперимента в политологии. 

При проведении сравнительных исследований используется как стратегия максимального сходства, так и стратегия максимального различия.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ГЛАВА 3 ВКЛАД Т. ПАРСОНСА В ФОРМИРОВАНИЕ МЕТОДОЛОГИИ СРАВНИТЕЛЬНОЙ ПОЛИТОЛОГИИ

 

3.1 Системные исследования в политологии Т. Парсонса

 

 

Толкотт Парсонс, синтезировав теоретические подходы Макса Вебера (труды которого он переводил), Георга Зиммеля, Эмиля Дюркгейма, Парето, Алана Маршалла, Зигмунда Фрейда, разработал «общую теорию действия и, в частности, социального действия (структурный функционализм) как самоорганизующейся системы» [8, с. 37].

В последней, которая задана набором функциональных проблем любой системы (адаптация, достижение цели, интеграция, поддержание образца), Парсонс аналитически вычленяет подсистемы социальной структуры, культуры, личности. Ориентации действующего лица (актора) описываются при этом с помощью набора стандартных (типовых) переменных. Этот теоретический язык Парсонс использовал для описания систем экономики, политики, права, религии, образования, для анализа семьи, больницы (и, в частности, психбольницы), школьного класса, университета, искусства, массмедиа, сексуальных, расовых и национальных отношений, социальных отклонений, а позднее — для построения неоэволюционистской сравнительной социологии различных обществ, вовлеченных и продолжающих вовлекаться в универсальный процесс модернизации. Парсонс и его теория имели решающее значение для становления социологии в качестве академической дисциплины.

На раннем этапе исследований Парсонс стремился найти определённый компромисс между «социологизмом» Э. Дюркгейма, жестко детерминировавшим человеческое поведение влиянием внешней социальной среды, и «понимающей» теорией социального действия М. Вебера, описывающей человеческое поведение через соответствие «идеальным типам». На ранние работы Парсонса значительное влияние также оказали В. Парето, предлагавший сходную с веберовской модель деления человеческих действий по мотивации на «логические» и нелогические, А. Маршалл, Г. Зиммель, З. Фрейд.

Структурно-функциональный анализ — «принцип исследования социальных явлений и процессов как системы, в которой каждый элемент структуры имеет определенное назначение (функцию)» [7, с. 97]. Функция в социологии — роль, которую выполняет определённый социальный институт или процесс по отношению к целому (напр., функция государства, семьи и т. д. в обществе).

Понятие «система» пришло в политологию из социологии. Разработка понятия «политическая система» связано с именами американских представителей структурно-функционального и системного анализа.

Таким образом, согласно Т. Парсонсу, политическая система ― это подсистема общества, назначение которой состоит в определении коллективных целей, мобилизации ресурсов и принятии решений, необходимых для их достижения.

 

 

3.2 Сочинение Т. Парсонса «О понятии «политическая власть»»

 

 

Власть в данном сочинении Т. Парсонса понимается здесь как посредник, тождественный деньгам, циркулирующий внутри того, что мы называем политической системой, но выходящий далеко за рамки последней и проникающий в три функциональные подсистемы общества  — экономическую подсистему, подсистему интеграции и подсистему поддержания культурных образцов. Прибегнув к очень краткому описанию свойств, присущих деньгам как экономическому инструменту подобного типа, мы сможем лучше понять и специфику свойств власти.

Деньги, как утверждали классики экономической науки, одновременно представляют собой и средство обмена, и «ценностный эталон». Деньги — это символ в том смысле, что, измеряя и, следовательно, «выражая» экономическую ценность или полезность, сами они не обладают полезностью в изначальном потребительском значении слова. Деньги имеют не «потребительскую стоимость», а только «стоимость меновую» [4, с. 178], т.е. позволяют приобретать полезные вещи. Деньги служат, таким образом, для обмена предложениями о продаже или, наоборот, о покупке полезных вещей. Деньги становятся главным посредником только тогда, когда обмен не носит обязательного характера, подобно обмену дарами между некоторыми категориями родственников, или когда он не совершается на основе бартера, т.е. обмена равноценными вещами и услугами.

Восполняя нехватку прямой от себя пользы, деньги наделяют того, кто их получает, четырьмя важными степенями свободы в том, что касается участия в системе всеобщих обменов:

1) свободой  тратить полученные деньги на  приобретение, какой-либо вещи или  набора вещей из числа наличествующих  на рынке и в пределах имеющихся  средств;

2) свободой  выбирать между многими вариантами  желаемой вещи;