Творчество Гумилева

 

Аналогия с устремлениями  художника безусловна и грустна. «Жемчужины» нет, шалунья муза покинула дерзновенного. О цели поиска задумывается поэт.

 

Пора юношеских иллюзий  прошла. Да и рубеж конца 1900-х -- начала 1910-х гг. был для многих трудным, переломным. Чувствовал это и Гумилев. Еще весной 1909 г. он сказал в связи с книгой критических статей И. Анненского: «Мир стал больше человека. Взрослый человек (много ли их?) рад борьбе. Он гибок, он силен, он верит в свое право найти землю, где можно было бы жить»[3,79]. К тому же стремился и в творчестве. В «Чужом небе» -- явственная попытка установить подлинные ценности сущего, желанную гармонию.

 

Гумилева влечет феномен  жизни. В необычном и емком  образе представлена она -- «с иронической  усмешкой царь-ребенок на шкуре льва, забывающий игрушки между белых  усталых рук». Таинственна, сложна, противоречива и маняща жизнь. Но сущность ее ускользает. Отвергнув  зыбкий свет неведомых «жемчужин», поэт все-таки оказывается во власти прежних представлений -- о спасительном движении к дальним пределам: Мы идем сквозь туманные годы,

 

Смутно чувствуя веянье роз,

 

У веков, у пространств, у  природы

 

Отвоевывать древний Родос.

 

А как же смысл человеческого  бытия? Ответ на этот вопрос для себя Гумилев находит у Теофиля  Готье. В посвященной ему статье русский поэт выделяет близкие им обоим принципы: избегать «как случайного, конкретного, так и туманного, отвлеченного»; познать «величественный идеал  жизни в искусстве и для  искусства». Неразрешимое оказывается  прерогативой художественной практики. В «Чужое небо» включает Гумилев  подборку стихов Готье в своем  переводе. Среди них -- вдохновенные строки о созданной человеком  нетленной красоте. Вот идея на века:

 

Все прах.-- Одно, ликуя,

 

Искусство не умрет.

 

Статуя

 

Переживет народ.

 

Так созревали идеи «акмеизма». А в поэзии отливались «бессмертные черты» увиденного, пережитого. В том  числе и в Африке. В сборник  вошли «Абиссинские песни»: «Военная», «Пять быков», «Невольничья», «Занзибарские  девушки» и др. В них, в отличие  от других стихотворений, много сочных реалий: бытовых, социальных. Исключение понятное. «Песни» творчески интерпретировали фольклорные произведения абиссинцев. В целом же путь от жизненного наблюдения к образу у Гумилева очень непростой.

 

Внимание художника к  окружающему всегда было обостренным.

 

Однажды он сказал: «У поэта  должно быть плюшкинское хозяйство. И веревочка пригодится. Ничего не должно пропадать даром. Все для  стихов»[5,78]. Способность сохранить  даже «веревочку» ясно ощущается  в «Африканском дневнике», рассказах, непосредственном отклике на события  первой мировой войны -- «Записках  кавалериста». Но, по словам Гумилева, «стихи -- одно, а жизнь -- другое». В  «Искусстве» (из переводов Готье) есть сходное утверждение:

 

«Созданье тем прекрасней,

 

Чем взятый материал

 

Бесстрастней».

 

Таким он и был в лирике Гумилева. Конкретные признаки исчезали, взгляд охватывал общее, значительное. Зато авторские чувства, рожденные  живыми впечатлениями, обретали гибкость и силу, рождали смелые ассоциации, притяжение к иным зовам мира, а  образ обретал зримую «вещность».

 

Сборник стихов «Колчан» (1916) долгие годы не прощали Гумилеву, обвиняя  его в шовинизме. Мотивы победной борьбы с Германией, подвижничества на поле брани были у Гумилева, как, впрочем, и у других писателей  этого времени. Патриотические настроения были близки многим. Отрицательно воспринимался  и ряд фактов биографии поэта: добровольное вступление в армию, проявленный  на фронте героизм, стремление участвовать  в действиях Антанты против австро-германо-болгарских войск в греческом порту Салоники и пр. Главное, что вызвало резкое неприятие, -- строка из «Пятистопных ямбов»: «В немолчном зове боевой трубы/Я  вдруг услышал песнь моей судьбы...»  Гумилев расценил свое участие в  войне как высшее предназначение, сражался, по словам очевидцев, с завидным спокойным мужеством, был награжден  двумя крестами. Но ведь такое поведение  свидетельствовало не только об идейной  позиции, о нравственной, патриотической -- тоже. Что касается желания поменять место военной деятельности, то здесь  опять сказалась власть Музы Дальних  Странствий.

 

В «Записках кавалериста» Гумилев раскрыл все тяготы войны, ужас смерти, муки тыла. Тем не менее  не это знание легло в основу сборника. Видя народные беды, Гумилев пришел к широкому выводу: «Дух <...> так  же реален, как наше тело, только бесконечно сильнее его»[2,56].

 

Сходными внутренними  прозрениями лирического героя  привлекает «Колчан». Б. Эйхенбаум зорко  увидел в нем «мистерию духа», хотя отнес ее лишь к военной эпохе. Философско-эстетическое звучание стихов было, безусловно, богаче.

 

Еще в 1912 г. Гумилев проникновенно сказал о Блоке: два сфинкса «заставляют его «петь и плакать» своими неразрешимыми загадками: Россия и его собственная душа». «Таинственная Русь» в «Колчане» тоже несет больные вопросы. Но поэт, считая себя «не героем трагическим» -- «ироничнее и суше», постигает лишь свое отношение к ней:

 

О, Русь, волшебница суровая,

 

Повсюду ты свое возьмешь.

 

Бежать? Но разве любишь новое

 

Иль без тебя да проживешь?

 

Есть ли связь между  духовными исканиями Гумилева, запечатленными в «Колчане», и его последующим  поведением в жизни?

 

Видимо, есть, хотя сложная, трудноуловимая. Жажда новых, необычных впечатлений  влечет Гумилева в Салоники, куда он выезжает в мае 1917 г. Мечтает и о более дальнем путешествии -- в Африку. Объяснить все это только стремлением к экзотике, думается, нельзя. Ведь не случайно же Гумилев едет кружным путем -- через Финляндию, Швецию, многие страны. Показательно и другое. После того как, не попав в Салоники, благоустроенно живет в Париже, затем в Лондоне, он возвращается в революционный холодный и голодный Петроград 1918 г. Родина суровой, переломной эпохи воспринималась, наверное, самым глубоким источником самопознания творческой личности. Недаром Гумилев сказал: «Все, все мы, несмотря на декадентство, символизм, акмеизм и прочее, прежде всего русские поэты». В России и был написан лучший сборник стихов «Огненный столп» (1921).

 

К лирике «Огненного столпа»  Гумилев пришел не сразу. Значительной вехой после «Колчана» стали  произведения его парижского и лондонского  альбомов, опубликованные в «Костре» (1918). Уже здесь преобладают раздумья автора о собственном мироощущении. Он исходит из самых «малых» наблюдений -- за деревьями, «оранжево-красным небом», «медом, пахнущим лугом», «больной»  в ледоходе рекой. Редкая выразительность  «пейзажа» восхищает. Только отнюдь не сама природа увлекает поэта. Мгновенно, на наших глазах, открывается тайное яркой зарисовки. Оно-то и проясняет  подлинное назначение стихов. Можно  ли, например, сомневаться в смелости человека, услышав его призыв к  «скудной» земле: «И стань, как ты и есть, звездою,/ Огнем пронизанной  насквозь!»? Всюду ищет он возможности  «умчаться вдогонку свету». Будто  прежний мечтательный, романтичный  герой Гумилева вернулся на страницы новой книги. Нет, это впечатление  минуты. Зрелое, грустное постижение сущего и своего места в нем -- эпицентр «Костра». Теперь, пожалуй, можно объяснить, почему дальняя дорога звала поэта. Стихотворение «Прапамять» заключает  в себе антиномию: И вот вся  жизнь!

 

Круженье, пенье,

 

Моря, пустыни, города,

 

Мелькающее отраженье

 

Потерянного навсегда.

 

И вот опять восторг  и горе,

 

Опять, как прежде, как  всегда,

 

Седою гривой машет море,

 

Встают пустыни, города.

 

Вернуть «потерянное навсегда»  человечеством, не пропустить что-то настоящее  и неведомое во внутреннем бытии  людей хочет герой. Поэтому называет себя «хмурым странником», который  «снова должен ехать, должен видеть». Под  этим знаком предстают встречи со Швейцарией, Норвежскими горами, Северным морем, садом в Каире. И складываются на вещной основе емкие, обобщающие образы печального странничества: блуждание -- «как по руслам высохших рек», «слепые  переходы пространств и времен». Даже в цикле любовной лирики (несчастливую любовь к Елене Д. Гумилев пережил  в Париже) читаются те же мотивы. Возлюбленная ведет «сердце к высоте», «рассыпая  звезды и цветы». Нигде, как здесь, не звучал такой сладостный восторг  перед женщиной. Но счастье -- лишь во сне, бреду. А реально -- томление по недостижимому:

 

Вот стою перед дверью твоею,

 

Не дано мне иного пути.

 

Хоть я знаю, что не посмею

 

Никогда в эту дверь  войти.

 

Неизмеримо глубже, многограннее и бесстрашнее воплощены уже  знакомые духовные коллизии в произведениях  «Огненного столпа». Каждое из них -- жемчужина. Вполне можно сказать, что своим  словом поэт создал это давно им искомое сокровище. Такое суждение не противоречит общей концепции  сборника, где творчеству отводится  роль священнодействия. Разрыва между  желанным и свершенным для художника  не существует.

 

Стихотворения рождены вечными  проблемами -- смысла жизни и счастья, противоречия души и тела, идеала и  действительности. Обращение к ним  сообщает поэзии величавую строгость, чеканность звучания, мудрость притчи, афористическую точность. В богатое, казалось бы, сочетание этих особенностей органично вплетена еще одна. Она  исходит от теплого, взволнованного человеческого голоса. Чаще -- самого автора в раскованном лирическом монологе. Иногда -- объективированных, хотя весьма необычно, «героев». Эмоциональная  окраска сложного философского поиска делает его, поиск, частью живого мира, вызывая взволнованное сопереживание.

 

Чтение «Огненного столпа»  пробуждает чувство восхождения  на многие высоты. Невозможно сказать, какие динамичные повороты авторской  мысли больше тревожат в «Памяти», «Лесе», «Душе и теле». Уже вступительная  строфа «Памяти» поражает нашу мысль  горьким обобщением: Только змеи сбрасывают кожи.

 

Чтоб душа старела и  росла,

 

Мы, увы, со змеями не схожи,

 

Мы меняем души, не тела.

 

Затем читатель потрясен исповедью  поэта о своем прошлом. Но одновременно мучительной думой о несовершенстве людских судеб. Эти первые девять проникновенных четверостиший неожиданно переходят к преобразующему тему аккорду: Я -- угрюмый и упрямый  зодчий

 

Храма, восстающего во тьме,

 

Я возревновал о славе  Отчей

 

Как на небесах, и на земле.

 

А от него -- к мечте о  расцвете земли, родной страны. И здесь, однако, еще нет завершения. Заключительные строки, частично повторяющие изначальные, несут новый грустный смысл -- ощущение временной ограниченности человеческой жизни. Симфонизмом развития обладает стихотворение, как и многие другие в сборнике.

 

Редкой выразительности  достигает Гумилев соединением  несоединимых элементов. Лес в одноименном  лирическом произведении неповторимо  причудлив. В нем живут великаны, карлики, львы, появляется «женщина с  кошачьей головой». Это «страна, о  которой не загрезить и во сне». Однако кошачьеголовому существу дает причастие обычный кюре. Рядом  с великанами упоминаются рыбаки и... пэры Франции. Что это -- возвращение  к фантасмагориям ранней гумилевской  романтики? Нет, фантастическое снято  автором: «Может быть, тот лес -- душа моя...» Для воплощения сложных  запутанных внутренних порывов и предприняты столь смелые ассоциации. В «Слоненке» с заглавным образом связано трудно связуемое -- переживание любви. Она предстает в двух ипостасях: заточенной «в тесную клетку» и сильной, подобной тому слону, «что когда-то нес к трепетному Риму Ганнибала». «Заблудившийся трамвай» символизирует безумное, роковое движение в «никуда». И обставлено оно устрашающими деталями мертвого царства. Более того, с ним тесно сцеплены чувственно-изменчивые душевные состояния. Именно так донесена трагедия человеческого существования в целом и конкретной личности. Правом художника Гумилев пользовался с завидной свободой, и главное, достигая магнетической силы воздействия.

 

Поэт как бы постоянно  раздвигал узкие границы стихотворения. Особую роль играли неожиданные концовки. Триптих «Душа и тело» будто  продолжает знакомую тему «Колчана» -- лишь с новой творческой энергией. А в финале -- непредвиденное: все  побуждения человека, в том числе  и духовные, оказываются «слабым  отблеском» высшего сознания. «Шестое  чувство» сразу увлекает контрастом между скудными утехами людей  и подлинной красотой, поэзией. Кажется, что эффект достигнут. Как вдруг  в последней строфе мысль вырывается к иным рубежам:

 

Так, век за веком -- скоро  ли, Господь? --

 

Под скальпелем природы и  искусства,

 

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

 

Рождая орган для шестого  чувства.

 

Построчные образы чудесным совмещением простейших слов-понятий  тоже уводят нашу думу к дальним  горизонтам. Невозможно иначе реагировать  на такие находки, как «скальпель природы и искусства», «билет в  Индию Духа», «сад ослепительных  планет», «персидская больная бирюза»...

 

Тайн поэтического колдовства в «Огненном столпе» не счесть. Но они возникают на одном пути, трудном в своей главной цели -- проникнуть в истоки человеческой природы, желанные перспективы жизни, в сущность бытия. Мироощущению Гумилева было далеко до оптимизма. Сказалось  личное одиночество, чего он никогда  не мог ни избежать, ни преодолеть. Не была найдена общественная позиция. Переломы революционного времени обостряли  былые разочарования в частной  судьбе и целом мире. Мучительные  переживания автор «Огненного столпа»  запечатлел в гениальном и простом  образе «заблудившегося трамвая»:

 

Мчался он бурей темной, крылатой,

 

Он заблудился в бездне времени...

 

Остановите, вагоновожатый,

 

Остановите сейчас вагон.

 

«Огненный столп» тем не менее  таил в своих глубинах преклонение  перед светлыми, прекрасными чувствами, вольным полетом красоты, любви, поэзии. Мрачные силы всюду воспринимаются недопустимой преградой духовному  подъему:

 

Там, где все сверканье, все движенье,

 

Пенье все,-- мы там с тобой  живем;

 

Здесь все только наше отраженье

 

Полонил гниющий водоем.

 

Поэт выразил недостижимую мечту, жажду не рожденного еще человеком  счастья. Смело раздвинуты представления  о пределах бытия.

 

Гумилев учил и, думается, научил своих читателей помнить и  любить «Всю жестокую, милую жизнь,

 

Всю родную, странную землю...».

 

И жизнь, и землю он видел  бескрайними, манящими своими далями. Видимо, потому и вернулся к своим  африканским впечатлениям («Шатер», 1921). И, не попав в Китай, сделал переложение  китайских поэтов («Фарфоровый павильон», 1918).