Традиционные семейные ценности как фактор обеспечения национальной безопасности РФ

С распадом СССР процесс «матрешечного сужения» продолжился. Согласно международному социологическому опросу, охватившему широкий спектр стран современного мира, региональные идентификаторы у россиян преобладают над общегосударственными. Для сравнения, в США, несмотря на длительную традицию штатовского федерализма, общеамериканская  идентичность занимает в идентификационном ряду доминирующее положение. (См. рис.8). [16] На уровне самосознания большинства населения распад России, таким образом, уже фактически подготовлен.

Рис 8. Структура идентичностей в РФ и США

Этническая идентификация, впрочем, ни есть константный предел идентификационного расщепления. Применительно к центральной России был включен механизм перехода к идентификаторам социально-  профессиональных стратификаций. Усугубляющееся социальное расслоение действует как дезинтеграционный фактор по отношению к национальному единству. В регионах национально-  территориальной модели управления национализм оказался подменен трайбализмом. Клановая система организации там фактически уже вытесняет собой более широкие идентификаторы. Действие проекта демонтажа национальной государственности - налицо.

Глобализация выступает в глокализационную фазу своего преломления. Сущность ее заключается в сочетании планетарного универсализма с распадом по минимизированным региональным локалитетам. Понятно, что для национального государства в такой проектной модели не остается места. Трайбализация, между тем, является симптомом достижения процесса идентификационного расщепления последнего из уровней групповой идентификации - семейного.

Семья для современных российских граждан является по существу последней ценностной точкой опоры. Это подтверждают данные опросов общественного мнения. Семья в системе аксиологической иерархии номинируется в качестве главной ценности для россиян. Показательно, что в десятке наиболее значимых ценностных параметров отсутствуют такие, которые были бы связаны с общероссийской групповой идентификацией - «Родина», «патриотизм», «национальная культура», «религия» и т.п. Россиянин самоизолировался в собственном семейном мирке. (См. рис. 9).[17]

Впрочем, при целенаправленной политике, опираясь на институт семьи, возможно восстановить и другие более широкие идентификационные интеграторы. Но это понимают и противники российской  идентификационной общности. Семья  подвергалась в постсоветское время массированной информационной атаке, деструктивные последствия которой очевидны. Применительно к российской молодежи семейные ориентиры уже не являются главной ценностной категорией. Выше семьи у шестнадцатилетних номинируют в аксиологической иерархии ценности индивидуумного значения – «достаток», «свобода», «успех». (См. рис. 10).[18] Окончательное разрушение семейных устоев будет означать предельную дисперизацию населения и по существу гибель российского социума.

Рис 9. Иерархия ценностных ориентиров российского населения (% от числа опрошенных – не более 5 важнейших для респондента ценностей

Рис 10. Иерархия ценностных ориентиров российской молодежи (в %)

Гендерная инверсия как разрушения института семьи

Институт семьи выступает одним из базовых оснований государственности («ячейкой общества» - по марксистской терминологии). Что же следует предпринять при постановке задачи его разрушения? Для этого необходимо реализовать два управленческих императива: во-первых, разрушить традиционную иерархию семейных связей (а вне иерархии ни один общественный институт не состоятелен) и, во-вторых, продемонстрировать возможности внесемейственной брачности.

Рецептура такого разрушения традиционной иерархии семейных связей связывается с осуществляемой инверсией гендерного ролевого распределения. Традиционные архетипы- мужчины- добытчика, главы семьи и женщины – хранительницы очага подменяются моделью гендерно унифицированного человека. В современной России такая инверсия фактически состоялась.

Почти в половине российских семей функции ведения домашнего хозяйства распределяются в равной мере, как на женщин, так и мужчин. Женское население при этом все активнее принимает участие в реализации ролевой функции «добытчика». Смысловая основа семьи, таким образом, нивелируется. Социальная нагрузка на мужчин оказывается при этом несоразмеримо выше. Достаточно для этого сопоставить численность семей, в которых мужчина выполнят домашнюю работу наравне с женщинами, с удельным весом семей, где жены имеют равновесный заработок с мужьями. Социальная нагрузка на мужчин сочетается с их культурным подавлением, репродуцирующим комплексы мужской неполноценности. Как итог - разрыв в продолжительности жизни между полами составляет 13 лет-  беспрецедентная величина на фоне всех стран мира - как на Западе, так и на Востоке. (См. рис. 11, 12, 13, 14).[19]

Рис. 11. Гендерное распределение семейных обязанностей в России. Ведение домашнего хозяйства (в % семей)

Рис. 12. Гендерное распределение семейных обязанностей. Вклад в бюджет семьи. (в %)

Рис. 13. Нормативные представления о гендерном распределении ролей в России. Ведение домашнего хозяйства. (в %)

Рис. 14. Нормативное представление о гендерном распределении ролей в России. Вопрос финансового обеспечения семьи. (в %)

Объективно задачам разрушения традиционной модели российской семьи способствуют возникшие в последнее время многочисленные женские организации. Ориентиры их деятельности - феминистские,  эмансипационные, социально- защитные отражают широкий спектр происходящей гендерной ревизии. Разрушительные последствия функционирования этих органзаций в отношении к традиционной модели формирования социокультурной системы России очевидна. Между тем, влияние гендернообразуемых объединений оказалось столь велико, что они в лице фракции «Женщины России», оказались одно время даже представлены в станах Государственной Думы.[20]

Связанный со спецификой семейных отношений в России социально-психологический прессинг, постоянно давлеющий над значительной частью мужского населения, и являющийся источником перманентного стрессового состояния, и может быть, вероятно, расценен в качестве одного из основных факторов непропорционально высокой смертности мужчин в России.

В результате модернизационного зашкаливания стирается грань между женской эмансипацией и феминизацией. В отличие от традиционных сообществ в общественных системах, прошедших стадию модернизации, решение о рождении детей принимаются главным образом не мужчинами, а женщинами. Матери же, как правило, по понятным причинам, в меньшей степени в сравнении с отцами разделяют идеал многодетности. Согласно социологическим опросам женщин, прошедших процедуру искусственного прерывания беременности, они в подавляющем большинстве случаев исходили в принятии решения об аборте из собственного нежелания рождения ребенка. Только 3,5% опрошенных сослались на нежелание мужа.[21]

Эмансипация женщин прямо сказывается на снижении репродуктивного потенциала. По существу же, под эмансипационном маркером скрывается подмена гендерных ролей. «Освобожденная женщина» освобождается путем включения в традиционные мужские сферы деятельности. В итоге собственно женские материнские функции нивелируются. Прослеживается удивительная по уровню математических показателей факторная антикорреляционная связь между экономической активностью женского населения и коэффициентом рождаемости по странам мира. (См. рис. 15).[22] Существующая модель семейной политики направлена, как раз, на облегчение адаптации женщин к профессиональным функционалам общественного производства, в то время как задача обеспечения высокой репродуктивности должна заключаться в прямо противоположном.

Рис. 15. Зависимость показателей рождаемости от экономической активности женского населения

Ценностный кризис как основа депопуляции

Кризисное духовное состояние в преломление к аксиологии традиционных семейных ценностей характеризовало еще, казалось бы, сравнительно благополучную в статистическом выражении демографическую ситуацию в Советском Союзе. Целенаправленное насаждение материалистического миропонимания и секуляризационная государственная политика привели к вытеснению из общественного сознания, основанного на религиозных традициях, сакрального отношения к процессу воспроизводства.

Симптомы репродуктивного кризиса в духовной сфере обнаруживались еще в советское время, когда показатели рождаемости оставались еще сравнительно высоки. Согласно проведенному в 1980-е гг. опросу 150 молодых московских семей были недовольны досугом ввиду наличия маленьких детей. Появление ребенка рассматривалось как обстоятельство, препятствующее приобщению москвичей к культурным благам. В восприятии детей в качестве некого социального препятствия для родителей и заключался основной результат происходившей ценностной трансформации.[23]

Разводы

Индикатором подрыва института семьи выступают крайне высокие показатели разводимости. Использование бракоразводной процедуры в качестве борьбы с «буржуазной семейственностью» активно использовался еще большевиками. Посредством данной практики реализовывался марксистский концепт об отмирании института семьи при утверждении принципов коммунистического общежительства. Если в Российской империи, по данным на 1897 г., общий коэффициент разводимости составлял 0,06‰, то уже в 1926-1927 гг. в Советском Союзе (его европейской части) - 11‰. Чаще, чем в СССР, в 1920-е гг. разводились только в США. Причем, динамика разводов в Украинской ССР была даже выше американской. Но ведь одно дело США, имеющие за плечами длительный опыт эмансипаторской политики, и совсем другое Советский Союз, пошедший на резкий контрастирующий разрыв с еще недавно преобладающим патриархальным семейным укладом. В дальнейшем динамика разводов в СССР существенно снизилась, чему не мало способствовало проведение Указом о браке и семье от 8 июля 1944 г. существенное усложнение бракоразводной процедуры. Чтобы развестись, требовалось пройти через две судебные инстанции, при предварительной публикации в местных газетах извещения о готовящемся процессе. Новое упрощение процедуры разводов в 1965 г. Указом Президиума ВС СССР «о некоторых изменениях порядка рассмотрения в судах дел о расторжении брака» привело к очередному скачкообразному росту разводимости. Если в 1965 г. было зарегистрировано 360 тыс. разводов, то уже в 1966 г. – 646 тыс. Коэффициент разводимости в СССР был существенно выше соответствующих показателей любой из европейских стран. Причем, среди союзных республик Российская Федерация уступала по нему лишь Латвии. По частоте разводов СССР занимал третье место в мире, пропустив вперед себя лишь США и Кубу. В современной Российской Федерации показатели разводимости по отношению к советскому времени еще более возросли. Большинство российских супружеских пар сегодня распадается. (См. Рис. 16).[24] Кумиры российской общественности эпатируют своих поклонников чередой перезаключаемых браков. Тематика бракоразводных процессов знаменитостей муссируется в средствах массовой информации, вызывая соответствующий резонансный эффект у населения. По существу идет пропаганда свободы человека от семейных уз. Российское законодательство имеет в отношении к практике разводов крайне либеральный формат, не соотносящийся с мировой практикой охраны семьи. Разводы, к примеру, по сей день законодательно запрещены в Ирландии, ряде стран Латинской Америки, отличающихся значительным уровнем влияния католической церкви. Данное ограничение в семейном законодательстве отнюдь не квалифицируется в качестве противоречия принципу соблюдения прав человека, являясь, напротив, его развитием с позиций традиционной нравственности. Определяемая сравнительно легкой возможностью осуществления бракоразводной процедуры, семейная нестабильность является важным фактором нестабильности государства.

Рис. 16. Удельный вес распадающихся семейных пар в России (в %)

Сексуализация молодежи

Пришедшийся на 1960-е гг. духовный надлом Запада определялся в значительной мере феноменом сексуальной революции. Оценив в полной мере ее деструктивное воздействие на общество, разработчики новых форм политической борьбы государств взяли на вооружение методику «сексуализации населения». Свобода секса (отсутствующего в СССР) явилась своеобразной визитной карточкой пропаганды на советском пространстве западного мира. Почерпнутое в теории фрейдистского дискурса (в т.ч. в опытах фрейдо-марксизма) технология раскрепощения сексуальной энергии приводила к общему психологическому отторжению существующей системы. Апелляция к инстинктам лишала идеологическую полемику смысла. Предпочтения масс формировались через сферу подсознания, находящуюся вне традиционных моделей управления. Сексуализация одновременно разрушала государственнические скрепы высокой культуры. Прямым следствие пропаганды сексуальности являлась нравственная деформация молодежи. В кратчайший период Россия оказалась сексуализирована в значительно большем масштабе, нежели создававший иллюзию полной половой свободы Запад. Предпринимались даже попытки внедрения системы сексуального просвещения в российских школах. Проект такого рода активно лоббировался в Государственной Думе. Несмотря на северный тип онтогенеза, российская молодежь имеет сегодня более ранний сексуальный дебют, нежели ее сверстники из Западной Европы. (См. рис. 17.).

Рис. 17. Возраст начала половой жизни в России и Италии

Характерно, что роста рождаемости при снижении границ сексуального дебюта в России отнюдь не последовало. Как раз напротив, прослеживается явная антикорреляция уровня репродуктивности с динамикой сексуального омоложения.

Сущность произошедшей ценностной трансформации заключалась в разделении (а зачастую и противопоставлении) репродуктивной и половой жизни. Гедонистическая парадигма сексуальной революции определила тенденцию подавления детородных установок традиционного сознания. Согласно опросу, проведенному в 1995 г., почти половина юношей и около 40 % девушек имели половые связи еще до наступления 16-летнего возраста.[25] Добрачные сексуальные контакты не только перестали быть аномалией, но оказались желательной процедурой реального гендерного воспитания. Более половины опрошенных в 1994 г. молодых россиян считали опыт половой жизни до брака обязательным условием как применительно к юношам, так и девушкам.[26] Назвать произошедшую ценностную инверсию естественным следствием отказа от модели «закрытого общества» было бы некорректно. При сравнительном анализе молодых россиян со сверстниками из Западной Европы, констатируется более глубокая степень развращенности российской молодежи. (См. рис. 18).