Прагматика текста

       Совершение иллокутивного акта относится к тем формам поведения, которые регулируются правилами. Такие действия, как задавание вопросов или высказывание утверждений, регулируются правилами точно так же, как  подчиняются правилам, например, базовый удар в бейсболе или ход конем в шахматах.

       В 60-е годы XX в. в философии языка неоднократно обсуждалось понятие правил употребления выражений. Некоторые философы даже говорили, что знание значения слова есть просто знание правил его употребления или использования. Настораживает в таких дискуссиях то, что ни один философ, насколько нам известно, ни разу не предложил ничего похожего на адекватную формулировку правил употребления хотя бы одного выражения. Если значение сводится к правилам употребления, то мы должны уметь формулировать правила употребления выражений так, чтобы эксплицировалось значение этих выражений. Другие философы, возможно, напуганные неспособностью своих коллег предложить какие-либо правила, отвергли модную в то время точку зрения, согласно которой значение сводится к правилам, и заявили, что подобных семантических правил вообще не существует.

      Дж. Серль был склонен думать, что их скептицизм преждевременен и что его источник кроется в неспособности разграничить разные виды правил. Дж. Серль проводил различие между двумя видами правил. Одни правила регулируют формы поведения, которые существовали до них; например, правила этикета регулируют межличностные отношения, но эти отношения существуют независимо от правил этикета. Другие же правила не просто регулируют, но создают или определяют новые формы поведения. Футбольные правила, например, не просто регулируют игру в футбол, но, так сказать, создают саму возможность такой деятельности или определяют ее. Деятельность, называемая игрой в футбол, состоит в осуществлении действий в соответствии с этими правилами; футбола вне этих правил не существует. Правила второго типа Джон Серль называл конститутивными, а правила первого типа – регулятивными. Регулятивные правила регулируют деятельность, существовавшую до них, - деятельность, существование которой логически независимо от существования правил. Конститутивные правила создают (а также регулируют) деятельность, существование которой логически зависимо от этих правил.

      Регулятивные правила обычно имеют форму императива или имеют императивную перифразу, например, «Пользуясь ножом во время еды, держи его в правой руке» или «На обеде офицеры должны быть в галстуках». Некоторые конститутивные правила принимают совершенно иную форму, например, королю дан мат, если он атакован таким образом, что никакой ход не может вывести его из-под удара; гол при игре в регби засчитывается, когда игрок во время игры пересекает голевую линию противника с мячом в руках. Если образцом правил для нас будут императивные регулятивные правила, то неимперативные конститутивные правила такого рода, вероятно, покажутся в высшей степени странными и даже мало похожими на правила вообще. Заметьте, что по характеру своему они почти тавтологичны, ибо такое «правило», как кажется, уже дает частичное определение «мата» или «гола». Но, разумеется, квазитавтологический характер есть неизбежное следствие их как конститутивных правил: правила, касающиеся голов, должны определять понятие «гол» точно так же, как правила, касающиеся футбола, определяют «футбол». То, что, например, в регби гол может засчитываться при таких-то и таких-то условиях и оценивается в шесть очков, в одних случаях может выступать как правило, в других – как аналитическая истина; и эта возможность истолковать правило как тавтологию является признаком, по  которому данное правило может быть отнесено к конститутивным. Регулятивные правила обычно имеют форму «Делай X» или «Если У, то делай X». Некоторые представители класса конститутивных правил имеют такую же форму, но наряду с этим есть и такие, которые имеют форму «X считается У-ом» (формулировку «Х считается (counts as) У-ом» Серлю подсказал Макс Блэк) [33].

       Непонимание этого имеет важные последствия для философии. Так, например, некоторые философы задают вопрос: «Как обещание может породить обязательство?» Аналогичным был бы вопрос: «Как гол может породить шесть очков?» Ответить на оба эти вопроса можно только формулированием правила вида «Х считается У-ом».

       Серль утверждал, что неумение одних философов формулировать правила употребления выражений и скептическое отношение других философов к самой возможности существования таких правил проистекает, по крайней мере частично, из неумения проводить различие между конститутивными и регулятивными правилами.

       Попытка сформулировать правила для иллокутивного акта может рассматриваться также как своего рода проверка гипотезы, согласно которой в основе речевых актов лежат конститутивные правила.

       Разные иллокутивные акты часто имеют между собой нечто общее. Рассмотрим произнесение следующих предложений:

       (1) Will John quit the room?;

       (2) John will quit the room;

       (3) Quit the room, John!

       (4) If John quits the room, neither do I.

       Произнося каждое из этих предложений в определенной ситуации, мы обычно совершаем разные иллокутивные акты. Первое обычно будет вопросом, второе – утверждением о будущем, то есть предсказанием, третье – просьбой или приказом, а четвертое – гипотетическим выражением намерения. Однако при совершении каждого акта говорящий обычно совершает некоторые дополнительные акты, которые будут общими для всех пяти иллокутивных актов. При произнесении каждого предложения говорящий осуществляет референцию к конкретному лицу – Джону – и предицирует этому лицу действие выхода из комнаты (в данном случае референция трактуется как речевой акт). Ни в одном случае этим не исчерпывается то, что он делает, но во всех случаях это составляет часть того, что он делает. Следовательно, в каждом из этих случаев при различии иллокутивных актов по меньшей мере некоторые из неиллокутивных актов референции и предикации совпадают.

      Референция к некоему Джону и предикация одного и того же действия этому лицу в каждом из рассматриваемых иллокутивных актов позволяет сказать, что эти акты связывает некоторое общее содержание. То, что может, видимо, быть выражено придаточным предложением «что Джон выйдет из комнаты», есть общее свойство всех предложений. Не боясь слишком исказить эти предложения, мы можем записать их так, чтобы выделить это их общее свойство: «Я утверждаю, что Джон выйдет из комнаты», «Я спрашиваю, выйдет ли Джон из комнаты» и т. д. [20].

       Это общее содержание можно назвать суждением, или пропозицией (proposition), и можно описать эту черту данных иллокутивных актов, говоря, что при произнесении предложений (1)-(4) говорящий выражает суждение, что Джон выйдет из комнаты. Заметьте: Серль не говорит, что суждение выражается соответствующим предложением; он не знает, как предложения могли бы осуществлять акты этого типа. Но, тем не менее, он говорит, что при произнесении предложения говорящий выражает суждение. Серль также проводит разграничение между суждением и утверждением (assertion) или констатацией (statement) этого суждения. Суждение, что Джон выйдет из комнаты, выражается при произнесении всех предложений (1)-(4), но только в (2) это суждение утверждается. Утверждение – это иллокутивный акт, а суждение вообще не акт, хотя акт выражения суждения есть часть совершения определенных иллокутивных актов.

       Резюмируя описанную концепцию, Серль утверждает, что разграничивает иллокутивный акт и пропозициональное (связь с суждением, пропозицией) содержание иллокутивного акта. Конечно, не все высказывания имеют пропозициональное содержание, например, не имеют его восклицания «Ура!» или «Ой!». В том или ином варианте это разграничение известно и так или иначе отмечалось такими разными авторами, как Фреге, Шеффер, Льюис, Рейхенбах, Хэар.

       С семантической точки зрения мы можем различать в предложении пропозициональный показатель (indicator) и показатель иллокутивной функции. То есть о большом классе предложений, используемых для совершения иллокутивных актов, можно сказать, что предложение имеет две (не обязательно отдельные) части – это элемент, служащий показателем суждения, и средство, служащее показателем функции. В предложении «I promise, I will come» показатель функции отделен от пропозиционального компонента. В предложении «I promise to come», имеющем то же значение, что и первое предложение, и получаемом из него с помощью определенных трансформаций, один компонент не отделен от другого. Показатель функции позволяет судить, как надо воспринимать данное суждение, или, иными словами, какую иллокутивную силу должно иметь высказывание, то есть какой иллокутивный акт совершает говорящий, произнося данное предложение. К показателям функции в английском языке относятся порядок слов, ударение, интонациональный контур, пунктуация, наклонение глагола и, наконец, множество так называемых перформативных глаголов: можно указать на тип совершаемого иллокутивного акта, начав предложение с «I am sorry», «I warn», «I claim» и т. д. Часто в реальных речевых ситуациях иллокутивную функцию высказывания проясняет контекст, и необходимость в соответствующем показателе функции отпадает.

       Если это семантическое разграничение действительно существенно, то весьма вероятно, что оно должно иметь какой-то синтаксический аналог, и некоторые из достижений в трансформационной грамматике служат подтверждением того, что это так. В структуре составляющих, лежащей в основе предложения, есть различие между теми элементами, которые соответствуют показателю функции, и теми, которые соответствуют пропозициональному содержанию.

       Поскольку одно и то же суждение может быть общим для всех типов иллокутивных актов, мы можем отделить анализ суждения от анализа видов иллокутивных актов.

       Наряду с анализом иллокутивных актов в своих работах Джон Серль отводит большое место значению [20]. Речевые акты обычно производятся при произнесении звуков или написании значков. Какова разница между просто произнесением звуков или написанием значков и совершением речевого акта? Одно из различий состоит в том, что о звуках или значках, делающих возможным совершение речевого акта, обычно говорят, что они имеют значение (meaning). Второе различие, связанное с первым, состоит в том, что о человеке обычно говорят, что он что-то имел в виду (meant), употребляя эти звуки или значки. Как правило, мы что-то имеем в виду под тем, что говорим, и то, что мы говорим (то есть производимая нами цепочка морфем), имеет значение. В этом пункте, между прочим, опять нарушается аналогия между совершением речевого акта и игрой. О фигурах в игре, подобной шахматам, не принято говорить, что они имеют значение, и, более того, когда делается ход, не принято говорить, что под этим ходом нечто имеется в виду.

      Но что значит «мы что-то имеем в виду под сказанным» и что значит «нечто имеет значение»? Для ответа на первый вопрос Серль использовал некоторые идеи Пола Грайса.

       В статье 1957 г. под названием «Значение» П. Грайс дает следующий анализ одного из осмыслений понятия meaning (то осмысление понятия meaning, о котором здесь идет речь, не имеет соответствия среди значений русского слова «значение» [4]. Английское слово meaning в этом значении является дериватом от глагола mean в тех его употреблениях, которые переводятся на русский язык как «иметь в виду, хотеть сказать». Поскольку в русском языке субстантивные дериваты указанных выражений отсутствуют, то для выражения указанного значения английского meaning будем использовать условный термин «субъективное значение». Итак, переводя термин mean как «иметь в виду», мы переводим его дериват meaning как «субъективное значение», пытаясь таким искусственным способом сохранить внешнее сходство двух выражений, соответствующих двум разным значениям английского слова meaning: «объективное значение» и «субъективное значение»). Сказать, что А что-то имел в виду под х (А meant something by x) – значит сказать, что «А намеревался, употребив выражение х, этим своим употреблением оказать определенное воздействие на слушающих посредством того, что слушающие опознают это намерение» [4]. Это весьма плодотворный подход к анализу субъективного значения, прежде всего потому, что он показывает тесную связь между понятием значения и понятием намерения, а также потому, что он улавливает то, что, как кажется, является существенным для употребления языка. Говоря на каком-либо языке, мы пытаемся сообщить что-то нашим слушателям посредством подведения их к опознанию нашего намерения сообщить именно то, что мы имели в виду. Например, когда мы делаем утверждение, мы пытаемся сообщить нашим слушателям об истинности определенного суждения и убедить их в ней; а средством достижения этой цели является произнесение нами определенных звуков с намерением произвести на них желаемое воздействие посредством того, что они опознают наше намерение произвести именно такое воздействие. Приведем пример П. Грайса: «Я мог бы, с одной стороны, пытаться убедить вас в том, что я француз, все время говоря по-французски, одеваясь на французский манер, выказывая неумеренный энтузиазм в отношении де Голля и стараясь поддерживать знакомство с французами. Но, с другой стороны, я мог бы пытаться убедить вас в том, что я – француз, просто сказав вам, что я – француз. Какова же разница между этими двумя способами воздействия? Коренное различие заключается в том, что во втором случае я пытаюсь убедить вас в том, что я – француз, делая так, чтобы вы узнали, что убедить вас в этом и есть мое подлинное намерение. Это входит в качестве одного из моментов в адресуемое вам сообщение о том, что я – француз. Но, конечно, если я стараюсь убедить вас в том, что я – француз, разыгрывая вышеописанный спектакль, то средством, которое я использую, уже не будет узнавание вами моего намерения. В этом случае вы, я думаю, как раз заподозрили бы неладное, если бы распознали мое намерение» [35].

       Несмотря на большие достоинства этого анализа субъективного значения, он представляется в некоторых отношениях недостаточно точным. Во-первых, он не разграничивает разные виды воздействий, которые мы можем хотеть оказать на слушающих, - перлокутивные в отличие от иллокутивного, и, кроме того, он не показывает, как эти разные виды воздействий связаны с понятием субъективного значения. Второй недостаток этого анализа состоит в том, что он не учитывает той роли, которую играют в субъективном значении правила, или конвенции. То есть это описание субъективного значения не показывает связи между, тем, что имеет в виду говорящий, и тем, что его высказывание действительно значит с точки зрения языка. В целях иллюстрации данного положения можно привести контрпример для этого анализа субъективного значения. Смысл контрпримера состоит в иллюстрации связи между тем, что имеет в виду говорящий, и тем, что значат слова, которые он произносит.

       Допустим, я – американский солдат, которого во время второй мировой войны взяли в плен итальянские войска. Допустим также, что я хочу сделать так, чтобы они приняли меня за немецкого офицера и освободили. Лучше всего было бы сказать им по-немецки или по-итальянски, что я – немецкий офицер. Но предположим, что я не настолько хорошо знаю немецкий и итальянский, чтобы сделать это. Поэтому я, так сказать, пытаюсь сделать вид, что говорю им, что я немецкий офицер, на самом деле произнося по- немецки то немногое, что я знаю, в надежде, что они не настолько хорошо знают немецкий, чтобы разгадать мой план. Предположим, что я знаю по- немецки только одну строчку из стихотворения, которое учил наизусть на уроках немецкого в средней школе. Итак, я, пленный американец, обращаюсь к взявшим меня в плен итальянцам со следующей фразой: «Kennst du das Land, wo die Zitronen bluhen?»

       Теперь опишем эту ситуацию в терминах П. Грайса: я намерен оказать на них определенное воздействие, а именно убедить их, что я немецкий офицер; и я намерен достичь этого результата благодаря опознанию ими моего намерения. Согласно моему замыслу, они должны думать, что я пытаюсь сказать им, что я немецкий офицер. Но следует ли из этого описания, что, когда я говорю «Kennst du das Land...», я имею в виду «Я немецкий офицер»? Нет, не следует. Более того, в данном случае кажется явно ложным, что, когда я произношу это немецкое предложение, я имею в виду «Я немецкий офицер» или даже «Ich bin ein deutscher Offizier», потому что эти слова означают не что иное, как «Знаешь ли ты страну, где цветут лимонные деревья»? Конечно, я хочу обманом заставить тех, кто взял меня в плен, думать, что я имею в виду «Я немецкий офицер», но чтобы этот обман удался, я должен заставить их думать, что именно это означают произносимые мною слова в немецком языке. В одном месте в «Философских исследованиях» Витгенштейн говорит: «Скажите «здесь холодно», имея в виду, «здесь тепло». Причина, по которой этого сделать нельзя, заключается в важной закономерности: то, что мы можем иметь в виду, является функцией того, что мы говорим. Субъективное значение обусловлено не только намерением, но и конвенцией [35].