Париж 17 века

В Париже, как и во всей Франции, наступает пора смуты – Фронда. Однако устойчивость экономики и мудрая политика кардинала Мазарини обеспечивают успешный выход из этого положения.

Он весьма дальновидный политик и умеет наступить  на горло собственной песне. Юный Людовик увлекается племянницей  кардинала Марией Манчини. Как все  итальянцы, Мазарини души не чает в  своих родных, но в этой сложной  для его самолюбия ситуации кардинал настоял, чтобы король отказался от завиральных планов жениться на «неровне».[14]

Мазарини добивается для Людовика брака с самой  завидной невестой Европы – испанской  инфантой Марией-Терезией. Дочь Филиппа  Четвертого является родной племянницей Анны Австрийской и кузиной Людовика.

Если в XVI веке первую роль в международных отношениях Европы играла Испания, то в XVII веке можно  говорить о настоящей гегемонии  Франции, по крайней мере на континенте. [13]

После нескольких лет  смут, связанных с малолетством Людовика XIII, власть в свои крепкие руки взял кардинал Ришелье, первый министр и фактический правитель Франции. Ришелье был типичным представителем интересов среднего и мелкого дворянства того времени, когда дворянская монархия шла еще по восходящей линии. В области внешней политики и дипломатии он был продолжателем «реалистической» политики Генриха IV. Поиски «естественных границ» Франции, отражавшие все возраставшую мощь французской монархии, и сохранение «политического равновесия» ради ослабления Габсбургов, — таковы были основы его дипломатии.

Время Ришелье в Париже ознаменовалось появлением первой газеты, которую Ришелье сразу же поставил на службу своим планам. Ришелье старался и юридически обосновать свои притязания. В то время когда Ришелье был первым министром (1624–1642 гг.), угроза нового усиления Габсбургов снова нависла над Францией. [12]

Началась так называемая Тридцатилетняя война (1618–1648 гг.), последняя попытка императора подчинить себе Германию. Если бы подобного рода планы осуществились, рядом с Францией выросла бы огромная держава. Ришелье напрягал все свои силы, чтобы не допустить этого. Длительная война, которая опустошила Германию и окончательно похоронила всякие надежды на ее политическое объединение, закончилась только в 1648 г. Вестфальским миром история дипломатии начинает обычно историю европейских конгрессов. Он был заключен после длительных переговоров, которые начались еще в 1644 г. в городах Оснабрюке и Мюнстере в Вестфалии.

Значение Вестфальского  мира заключается в том, что он окончательно установил внутренний строй Германии и закрепил ее политическое распыление, фактически покончив с Империей.

Международная обстановка в первую половину правления Людовика XIV (с 1661 по 1683 г.) была чрезвычайно благоприятной для Франции. Вестфальский и Пиренейский мир свидетельствовали о полном унижении исконных врагов Франции — немецких и испанских Габсбургов. Реставрация Стюартов в Англии (с 1660 г.) и их реакционная политика ослабили международное значение этой страны, только что закончившей свою буржуазную революцию. Английский король Карл II, будучи в непрерывной ссоре с парламентом, искал опоры против своих подданных во вне и, можно сказать, был на жалованьи у французского короля. [13]

Людовик XIV мог спокойно заниматься историческими изысканиями на тему, что принадлежало древним франкам и древним галлам и что должно поэтому теперь принадлежать ему. В первую половину его царствования его первым министром или, как он назывался, генеральным контролером финансов был замечательный государственный деятель Франции XVII века Кольбер. Хотя Людовик XIV и любил говорить про себя, что он сам свой первый министр, фактически дела государства находились в руках у Кольбера. Кольбер много сделал для насаждения во Франции мануфактур, всемерно оберегая интересы промышленности, торговли, и был одним из наиболее последовательных представителей политики меркантилизма. [15]

В 80-х годах Людовик XIV начал захватывать земли по Рейну. Кольбера, который сдерживал  короля указаниями на недостаток средств, уже не было в живых. Военный министр Лувуа был истинным представителем французского дворянства, которое жаждало воинской славы и готово было воевать во имя «славы короля», не считаясь с ресурсами страны. Началась третья война (1688–1697 гг.), крайне истощившая обе стороны. Это, однако, не остановило Людовика XIV. Его четвертая и последняя война оказалась для Франции подлинным разорением. Эта четвертая война носит название войны за испанское наследство.[16]

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

3. Жизнь и нравы парижан 17 века

 

Французский историк  Пьер Шоню назвал 17 век «недобрым». 
Слышать это от француза, вообще говоря, странновато: ведь для Парижа это было столетие наивысшего взлета, «великий век» короля-солнца Людовика Четырнадцатого. Но ученый решил быть не патриотом, а объективным оценщиком. Глубокий кризис 30-х годов, перешедший в длительный, почти до конца столетия, экономический застой; опустошительная всеевропейская Тридцатилетняя война, которая сократила население Центральной Европы с 20 до 7 миллионов; впавшие на три столетия в глубокий упадок Италия и Испания; десять лет политических смут в Англии…  И даже для Франции это время не одних лишь триумфов, но и серьезнейших потрясений: войны, междоусобица Фронды, гонения на гугенотов, истощение ресурсов в борьбе за европейскую гегемонию, чудовищное падение уровня жизни народа…[3]

Еще в 1640 году Гастон Орлеанский писал брату Людовику Тринадцатому, как бы подводя итог его царствованию: «Менее трети твоих подданных  в провинциях едят нормальный хлеб, другая треть живет только на хлебе из овса, и еще одна треть вынуждена не только нищенствовать, но прозябает в такой прискорбной нужде, что некоторые буквально умирают от голода; остальные же едят только мозги и кровь, которые вылавливают из канав на бойнях» (цит. по: Ф. Эрланже. Эпоха дворов и королей… – С. 131).[3]

И все же взлет гения  французского народа был так велик, что в области культуры 17–19, да и первую половину 20 века можно обозначить как культурную гегемонию Франции в Европе. Да и сейчас французы высокомерно называют англичан «нацией лавочников», а США – «страной варваров», с грустью наблюдая, как сокращается сфера применения французского языка во всем мире.

Попав в начале 17 века в Париж, известный барочный поэт итальянец Джамбаттиста Марино писал  другу: «Что же мне сообщить Вам об этом городе? Скажу, что это – целый мир. Мир, говорю я, не столько по величине, населенности и пестроте, сколько по изумительному своему сумасбродству… Весь Париж полон несообразностей и диспропорций, каковые, слагаясь в некое согласное несогласие, поддерживают его существование. Обычаи причудливые, страсти свирепые, перевороты непрестанные, гражданские войны, непрерывные, смуты беспорядочные, крайности неумеренные, путаница, сумятица, разнобой и бестолочь, – словом, все то, что должно было бы разрушить этот город, но, на самом деле, каким-то чудом его поддерживает! Поистине – это целый мир, вернее, мирок, еще более экстравагантный, чем сама вселенная» (Цит. по: Литература семнадцатого века. Хрестоматия. – М., 1949. – С. 32–33).

У французов есть даже поговорка: «Жить, как бог во Франции», – и это высшая степень счастья. Марино, вращавшийся, правда, в высшем парижском обществе, вроде бы вторит этому: «Дамы, не стесняясь, позволяют целовать себя при всей публике, и обращенье здесь такое свободное, что любой пастушок может изложить нимфе свои чувства. Впрочем, вообще здесь ничего не видишь, кроме игр, пиров и балов; так среди балетов и банкетов здесь все время кутят без просыпа или, как говорят французы, «благодушествуют» (там же, с. 34–35).[3]

Но из письма Гастона  Орлеанского королю мы уже знаем, как жил простой народ. Однако жизнерадостный характер французов  определил акценты бытовой культуры и во дворце, и в лачуге. Обычно центром дома называют «очаг», –  но для любого француза в 17–18 вв. это была кровать. В Версале важнейшие придворные церемонии – это утреннее пробуждение и вечерний отход ко сну королевских особ. Знатные дамы принимают утренних визитеров, лежа в постели, – собственно, из этой традиции родились знаменитые аристократические и литературные салоны. Обычай этот продержался до начала 19 столетия. Бережливые буржуа (даже и гугеноты) не жалели средств на разукрашиванье своей кровати, которая была чем-то вроде выставки их благополучия. А в лачуге бедняка огромная кровать была местом пристанища всей семьи, особенно если учесть, что 17 век – эпоха заметного похолодания климата в Европе.

Естественно, при таком  культе «кровати» (в прямом значении) расцвел и культ «койки» в  переносном смысле. Французы того времени  обожают секс и плодятся, как кролики. В результате они становятся европейскими гегемонами в области демографии на целых двести с лишним лет. Проще говоря, это в то время самая многочисленная европейская нация (15 миллионов). Понадобились бесконечные войны Людовиков и Наполеона, выкосившие массу мужского населения страны, чтобы Франция передала пальму первенства Германии, а отчасти и Англии (считая население колоний).[3]

Амурные отношения во Франции именно тогда стали просто притчей во языцех у всей Европы. Если «голубоватый» Людовик Тринадцатый женщин не жаловал и даже как-то выплюнул содержимое кубка в вырез платья чрезмерно (докучно, по его мнению) декольтированной дамы, то Людовик Четырнадцатый обожал слабый пол, всегда снимал перед дамами шляпу, а герцогинь при встрече целовал. Лишь в шестьдесят лет он отказался от этого обычая, объясняя свой отказ тем, что дамам может быть и неприятен поцелуй «старикана».

Наконец, третий «столп»  французской бытовой культуры того и дальнейшего времени – кулинария  и все, что вообще окружает процесс приготовления и поглощения пищи. Даже и теперь какой-то французский космонавт жаловался, как не хватает ему на борту красиво сервированного стола, как неприятно вкушать из тюбиков (пусть и привычную пищу). Натуралист Белон восхищался «величественностью» французов за столом (Ф. Эрланже, с. 135).[3]

При этом количество блюд было неимоверно. Вот меню «скромного»  походного обеда болезненного Людовика Тринадцатого. «Протертый суп из каплунов, заваренный хлебом; простой суп с  прожаренным в жире мясом, сдобренным лимонным соком; отварная телятина; костный мозг; рубленые каплуны с хлебными крошками; желе; два печеных яблока с сахаром; груша в сиропе; начинка из яблочного пирога; три пакета вафельных трубочек; хлеб; легкое, слабоокрашенное, но хорошо выдержанное вино» (Э. Мань. Повседневная жизнь в эпоху Людовика Тринадцатого. – Спб, 2002. – С. 65).

У его сына Людовика Четырнадцатого все было в разы обильней. К тому же ему нужно было иметь поистине луженый желудок. Из-за церемоний  блюда продвигались к королевскому столу так медленно, что зимой успевали остыть, застыть, загустеть, а вино превращалось в лед, – в Версале было очень холодно из-за плохой тяги каминов.

Забавно, что в тот  галантный век образец светской утонченности маркиза де Рамбулье (Рамбуйе) вынуждена была в зимнем Версале носить под платьем медвежью шкуру, а другая дама придумала некую бочку-печку, внутри которой отогревалась после похожих на моржевание церемоний…

При этом, согласно пересмешнику Мольеру, эти дамы продолжали изъясняться  пышным иносказательным языком эпохи барокко. Вот как одна из его «жеманниц» приглашает любимого сесть в кресло: «Умоляю вас, сударь, не будьте безжалостны к этому креслу, которое вот уже четверть часа простирает к вам свои объятия: снизойдите же к его желанию прижать вас к своей груди» (комедия «Смешные жеманницы», – цит. по: С.Д. Артамонов. История зарубежной литературы XVII – XVIII вв. – М, 1978, – С. 178).

Что ж, таковы были условия  жизни и нравы парижан 17 столетия.

 

 

 

 

 

4. Культура и искусство Парижа 17 столетия

 

Но, естественно, львиная часть работы должна быть посвящена не столько политике и королям Парижа, сколько искусству, культуре этого великого города. 

В середине XVII века французская культура переживает 
высокий подъем. Во Франции начинается крупное культурное движение. 
Оно проявилось особенно плодотворно в искусстве. Его предпосылкой 
было сложение централизованного государства, французской 
абсолютной монархии. Борьба за него привела в движение все пружины 
французского общества.

Во французском  искусстве 17 в. нашли наиболее полное отражение представления о человеке и его месте в обществе, порожденные эпохой сложения в Европе централизованных монархий.

Философ Декарт разрабатывает теорию воли, провозглашает господство человеческого разума. Он призывает к самопознанию и завоеванию природы; опираясь на математический метод, закладывает основы науки, рассматривает мир, как разумно организованный механизм. Рационализм становится характерной чертой французской культуры.

К середине 17 в. складывается общенациональный литературный язык — в нем утверждаются принципы логической ясности, точности и чувство  меры. В творчестве Корнеля и Расина достигает апогея французская классическая трагедия. В своих драмах Мольер воссоздает «человеческую комедию». Париж переживает расцвет национальной культуры,— не случайно Вольтер назвал 17 в. «великим веком».

 

 

 

 

4.1. Изобразительное искусство Парижа 17 столетия.

 

Самым крупным  явлением художественной жизни Парижа был классицизм, в котором нашли отражение общенациональные художественные идеалы, сложившиеся к 30-м гг. 17 в. Основные этические проблемы — отношение человека и общественной среды — получили в нем глубокое отражение. Центральное место занял образ разумного, мужественного человека, наделенного сознанием общественного долга. Писателей и художников вдохновлял идеал совершенного общественного устройства, основанного на законах разума, образ гармоничного человека. В оценке человека теперь большое значение имели моральные элементы, понятие о норме, добродетели. Резко противополагаются добро и зло, возвышенное и низменное. Классицизм 17 в. заключал в себе не только утопические идеалы, но и глубоко-жизненные наблюдения. Изучение душевных движений, психологии, поступков человека определяет реалистическую основу классицизма. [3]