Особенности имперской государственности в России

Еще более жестко оценивал превращение  России в федерацию известный  публицист русского зарубежья Иван Лукьянович Солоневич: “Можно было бы предположить, что полтораста петлюр во всех их разновидностях окажутся достаточно разумными, чтобы не вызвать и политического и хозяйственного хаоса — но для столь оптимистических предположений никаких разумных данных нет: петлюры режут друг друга и в своей собственной среде”. “Всякий истинный федералист проповедует всякую самостийность только, пока он слаб. Когда же он становится силен, - или ему кажется, что он становится силен, — он начинает вести себя так, что конфузятся самые застарелые империалисты. Федерализм есть философия слабости...”; “...всякий сепаратизм есть объективно реакционное явление: этакая реакционная утопия предполагающая, что весь ход человеческой истории — от пещерной одиночной семьи, через племя, народ, нацию — к государству и империи — можно обратить вспять”. 

Россия  с ее исторически предопределенной мобилизационной системой не могла позволить себе никаких внутренних политических субъектов, как и сложной системы согласования решений в рамках полисубъектного суверенитета. Сложность ситуации в пределах границ Российского Государства и на границах отражалась в сложной системе управления, где не согласовательные процедуры, а региональная автономия подотчетных монарху наместников давала возможность отвечать на местное своеобразие уникальными управленческими решениями. 

В Московском царстве институт кормления означал, с одной стороны автономию  и самовластие наместников, а с другой – систему обязательств и личных особенных отношений между наместником и монархом. Судебная (губная) и земская реформы Ивана IV унифицировали управление, но в то же время пограничный режим в сравнении с режимом центральных территорий был иным – если в центре вводились элементы самоуправления, то на периферии власть принадлежала воеводам – высшим местным властителям, соединявшим военные, хозяйственно-административные, фискальные и судебные функции. Таким образом из хаотически организованных территорий выросла имперская система, различающая центр и периферию. 

К сожалению, имперская организация регионального  управления продержалась недолго. Смута, а потом преодоление ее требовали централизованного военного порядка на всей территории. Поэтому при царе Михаиле Федоровиче воеводство стало повсеместным. Особое положения сохранялось лишь для Малороссии, что было обусловлено наличием собственной удельной элиты, не успевшей соединиться с общероссийской и имевшей ресурсы для автономного существования. 

Губернская  реформа 1708 г., проведенная Петром I, еще более усилила военный компонент системы управления – имперская экспансия требовала дополнительных ресурсов. Соответственно региональная система начинала соответствовать экономической – губерния должна была платить налоги и содержать расквартированные на ее территории полки. Особые территории выделялись ввиду военной опасности. Угрозы со стороны Швеции и Турции отмечены назначением в них генерал-губернаторов: из восьми губерний – только в Ингерманландской (с 1710 г. — Санкт-Петербургская) и Азовской. 

Губернская  система регионального управления в России в XVIII веке претерпевала изменения в основном поверхностного характера, не затрагивая неписаного принципа выделения особых территорий и неизменной централизации управления. По достижении достаточной прочности государственного управления провинции были ликвидированы, а губернии стали более дробными и примерно равными по численности населения. Дробление потребовало введения промежуточной властной инстанции – наместничества (генерал-губернаторства), включающего в себя 2-3 губернии. Фактически эта промежуточная ступень власти сосредотачивала в себе в основном функции политического надзора со стороны центра и координации местных властей. Вместе с тем право введения чрезвычайного положения в сочетании в беспрерывно чрезвычайной исторической ситуацией привело в 1775 г. к возвышению генерал-губернаторской власти до фактически самовластного правления. Имперская система качнулась в сторону децентализации, которая не разрушала государство лишь в связи с личными отношениями удельных властителей с монархом. 

Требование  унификации управленческих решений  для однотипных регионов привело Павла I к ликвидации в 1797 г. генерал-губернаторства в центрально-русских областях, чем был создан унифицированный “градиент” имперской власти, позволявшей сатрапиям быть только на периферии – там, где закон не мог иметь твердой опоры. Александр I до некоторой степени вернул прежнюю екатерининскую систему - утвердил генерал-губернаторов уже не как надзирателей за местной властью, а как правителей. В то же время весь XIX в. статус генерал-губернаторов оставался неопределенным, что отражало уникальность периферийных ситуаций. При всей сложности и конфликтности такой системы управления, считается, что во второй половине XIX — начале XX вв. институт генерал-губернаторов эффективно функционировал на всех окраинах Российской империи: на Дальнем Востоке, в Туркестане, на Кавказе, в Северо-Западном крае, в Великом княжестве Финляндском.

Российское  имперское правление во второй половине ХIX века, в отличие от предшествующего периода, характеризовалось стремлением к унификации, что соответствовало европейским либеральным веяниям – уравнительная модель подданства должна была преобразоваться в гражданство, империя с открытыми и проблемными границами превратиться в обычное государство, отличное от прочих только обширностью территории. Эта стратегическая ошибка, угадываемая лишь интуитивно самими просвещенными умами Российской Империи (более всего в связи с “польским вопросом”), вела к утрате решающего преимущества имперской системы регионального управления, сочетающего местную специфику с централизацией ключевых позиций государства, утверждающих его суверенитет. Унификация заменяла доверительное управление – локальные автаркии на периферийных территориях в сочетании с общеимперской лояльностью. За унификацией системы управления шла унификация частного права, открывающая простор социальной и пространственной мобильности, а также ослабление ранее жесткого культурного стандарта метрополии, далеко опережавшего локальные культурные стандарты. Фактическая демократизация провинций, воспринимавших европейские стандарты права только с одновременной утратой укорененности в своей локальной культуре, и уравнивание коренного населения в правах сначала с имперским контингентом, растворявшимся в местном быте, а потом – и с жителями метрополии, разрушало естественную иерархию отношений и гибкость управленческих схем. 

Естественно, провинции начинали “созревать”  до польской модели политического протеста – чем мягче становился имперский пресс, тем более зычными становились голоса, изобличавшие цивилизационный центр в “имперском гнете”. Ускоренная модернизация управления имперской периферии, значительно опережавшая рост промышленного потенциала и развитие локальных культур, оставляло просвещенным слоям этнических элит лишь политическую активность. Этим подталкивалась дальнейшая модернизация – фактическое введение политико-правового равенства с русским национальным ядром, которое при этом вынуждено оставалось в угнетенном положении: равный статус был предоставлен заведомо неравным субъектам. Возмущение еще недозревшей для политической модернизации периферии вело, таким образом, к одновременному возмущению перезревшей (в отношении введения национальной демократии) метрополии. 

Штамп “колониального гнета”, проставленный  в истории Российской Империи  в советское время, сохраняется до сих пор. Что особенно нелепо при наличии реальной и ускоренной интеграции подчиненных территорий в тело России (в сочетании с местной автономией и налоговыми послаблениями), в противовес изматывающим колониальным поборам, принятым европейскими странами в отношении заморских территорий. Напротив, ускоренная европеизация оказывалась губительной для России – требовавшей огромных затрат и организационных усилий. Европа, отказавшись от такой интеграции, сделала колоссальные накопления и без особого сожаления уступила политическую власть в своих колониях марионеточным режимам. Россия же могла пройти по средней линии между европейским колониализмом и европеизацией своих провинций – сохраняя свою отличительно-имперскую специфику. Увы, этот шанс не был использован. 

Казалось  бы, Россия не торопилась распространять на провинции судебную, земскую и прочие реформы, осуществляемые в центральной части страны. Распространение преобразований из центра к периферии всегда имело естественный градиент. Беды следовало ждать, когда он перестал быть существенным. Тогда и реформы тормозятся, и периферия теряет свою структурную зависимость, перестает фиксировать свое место в общеимперских отношениях. Именно в этих условиях возникают регионалистские движения, федералистские потуги и реальный сепаратизм – локальные столицы пытаются обрести абсолютный статус государственных центров, а локальные элиты – стать носителями суверенитета. Именно такие возможности для периферии в полной мере были предоставлены советской системой. 

Отделенность окраин и особый режим управления в них – принцип, неизменный в региональной политики исторической России, усиливавший свое влияние по мере становления империи. Периферия должна иметь определенную автономию и в некоторых вопросах выведена за рамки общероссийского законодательства в силу своего особого статуса. Причем особый статус означает вовсе не большую меру свобод и прав, а приближенность к чрезвычайному положению и усечение возможностей для деятельности независимых общественных институтов. 

Империя как расширяющаяся государственная  система всегда имеет нечеткие границы, на которых внутренняя и внешняя политика не разделены резкой гранью. В то же время неуклонная унификация и усиление имперской централизации порождают конфликт между этим особым статусом рубежных провинций и требованиями центральной бюрократии, стремящейся окончательно интегрировать периферию и унифицировать систему управления. В этом смысле самовластие генерал-губернаторов в России выполняло охранительную функцию имперской системы, а унификаторские усилия ее разрушали, смешивая государствообразующую нацию с населением провинций и уравнивая их в материальном, культурном, правовом положении. Центральная бюрократия, таким образом, ликвидировала имперский градиент и породила сепаратистские этнические элиты. 

Задачи  имперского строительства сами собой  привели к образованию своеобразных механизмов управления рубежными территориями, где присутствие имперского ядра обозначалось обособленными вкраплениями – городскими учреждениями и городской средой, жившей по стандартам имперского ядра, и казачеством, сочетавшим трудовую и военную миссию. Основанные русскими города и крепости были закрыты для свободного размещения мигрантов из местного населения. Обособленность от сохраненных для прочего населения местных обычаев гарантировала имперское присутствие и само чувство империи в самосознании ее подданных. 

Вовремя не остановленное взаимное проникновение  местных и имперских норм жизни означало размывание имперского принципа. Развившись в полной мере в советской системе усреднение жизни бывших рубежных территорий и провинций доказывает антиимперских характер государственной доктрины коммунистов, как и ее полную бесперспективность, продемонстрированную крушением СССР, где чувство империи было полностью изжито. 

Как отмечается современными исследователями, для анализа имперской региональной политики крайне неудачными и эмоционально нагруженными терминами являются “метрополия” и “колония”, а термин “регион” носит преимущественно административно-территориальный характер. Если в первом случае мы чаще должны говорить “центр” (национальное ядро, столичный регион и т.п.) и “провинция” (периферия, окраина, рубеж и т.п.) и стремиться к отказу от эмоционально нагруженных доводов, то во втором случае - рассматривать пространство империи как динамично структурированное и воплощенное в систем историко-географических общностей, в разной степени обладающими субъектностью государственно-исторического процесса (к слову сказать, далекими от этнической идентификации). Разной мерой регионам должны быть отмерены политические и экономические права, по-разному организовано административное управление. Именно от такой гибкой, стремящейся к равновесию не столько локальному, сколько глобальному (общеимперскому), следует отталкиваться при анализе ошибок или успехов региональной политики Российской Империи. В этом смысле имперскую регионализацию, понимаемую как иерархическое структурирование пространства, следует считать позитивным явлением, а либеральную регионализацию (федерализацию) как политически произвольное явление – бесспорно антигосударственным. 

Федералистские  устремления в России были сподручны лишь для крушения государства, и потому использовались только большевиками. Но, как отмечает А.Б.Зубов, “социалисты-федералисты в 1906 — 1917 гг. составляли незначительное меньшинство даже в своих партиях. Только В.Ульянов, к удивлению и негодованию товарищей по партии, предложил летом 1913 г. изменить программу российской социал-демократии, вставив в нее положение о праве наций на самоопределение вплоть до полного отделения”. Требование независимости и автономии только в конце XIX — первые годы ХХ в. начало звучать в призывах польских, украинских, балтийских партий (в основном “левого” толка). Но все эти партии “самостийников” потерпели провал на выборах в Государственную Думу и уже не шли дальше требования весьма ограниченной автономии или даже просто местного самоуправления при безусловном соблюдении государственного единства России. 

“Правые”  партии совершенно иначе видели развитие российской государственности. В воззвании “Союза 17 октября” 1905 года говорилось: “Мы безусловно полагаем необходимым сохранение единства и нераздельности российского государства, понимая под этим сохранение за ее строем исторически сложившегося унитарного характера и допуская известное автономное государственное устройство лишь для Финляндии... При широком развитии местного самоуправления на всем пространстве Империи, при прочно установленных основных элементах гражданской свободы, при участии равно всех русских граждан, без различия национальности и вероисповедания в создании правительственной власти, при признании за отдельными национальностями права на удовлетворение и защиту своих культурных нужд в пределах, допустимых идеей государственности и интересами других национальностей, такое положение, отрицающее идею федерализма в применении к русскому государственному строю, вполне допускает объединение отдельных местностей Империи в областные союзы для разрешения задач, входящих в пределы местного самоуправления, и нисколько не препятствует местным особенностям и интересам различных национальностей найти себе выражение и удовлетворение в законодательстве и управлении, основанных на признании безусловного равенства в правах всех русских граждан”. 

Если  рассматривать Россию как принципиально  имперскую цивилизацию (сначала существующую в форме непрерывно расширяющегося пространства, потом в системе метрополия – сателлиты), то многое становится ясно в процессе отщепления от нее обширных территорий. Как только Империя ослабевала и замыкала свои интересы в рамках метрополии, ее периферия сразу начинала тяготеть к сепаратизму и внутри самой Империи выделялось ядро новой метрополии. Именно поэтому от Империи отделились Польша и Финляндия. Только пережив катаклизмы гражданской войны, Россия смогла снова выйти из своих пределов и вернуть некоторые территории, первоначально решительно отпавшие от нее.