Роль Александра 1 в войне 1812 года

Все зал огласился словами: «Готовы умереть скорее, государь, нежели покориться врагу! Все, что мы имеем, отдаем тебе; на первый случай десятого человека со ста душ крестьян наших на службу».

Все бывшие в зале не могли  воздержаться от слез. Государь сам  был чрезмерно тронут и добавил: «Я многого ожидал от московского дворянства, но оно превзошло мое ожидание».

Потом император изволил  пойти в залу, где находилось московское купечество. Государь встречен был  с радостным восклицанием, и они  объявили его величеству, что на несколько миллионов рублей, которые  они приносят в дар отечеству, уже сделаны подписки. Император, окруженный толпой народа, который  отовсюду стремился навстречу его  величеству с беспрестанным криком «ура», - возвратился в Кремлевский дворец».

Для того чтобы оценить  значение этого события, необходимо учесть, что, во-первых, позади был длительный период крайней непопулярности Александра I среди дворянства, и, во-вторых, московское дворянство, как известно, всегда отличалось некоторой оппозиционностью. Когда  при первом известии о переправе  Великой армии через Неман  Александр произнес свою известную  фразу: «Я не примирюсь, покуда хоть один неприятельский воин будет оставаться в нашей земле», и потом эта  фраза, многократно варьируясь, повторялась  в официальных и неофициальных  документах, царь, видимо, еще не очень  хорошо представлял, на какие силы он может рассчитывать. Для этого  прежде всего необходимо было вступить в диалог с обществом. Поэтому  формирование идеологемы «народная  война» в июле 1812 года было в первую очередь направлено на поворот общественного  мнения от оппозиции к сотрудничеству. Тогда Александру I это представлялось вполне реальным. В письме к сестре Екатерине Павловне из Москвы царь писал: «Мое пребывание здесь не было бесполезным. Правительство Смоленска мне предоставило 20.000 человек, правительство Москвы - 80.000. Настроение умов превосходно». Материальная мощь - вещь существенная, но для Александра I в данном случае более важным было то, что встреча с «народом» в лице московского дворянства и купечества позволила ему обрести для себя новую роль - вождя народной войны. Теперь от него не требовалось специальных военных талантов, необходимых полководцу. И если раньше их отсутствие вызывало у царя ощущение собственной неполноценности и вселяло неуверенность в себе, то теперь он с высоты своего нового предназначения мог смело об этом говорить. В разговоре с Мадам де Сталь, состоявшемся по возвращении царя из Москвы в Петербург, Александр выразил сожаление, что он не обладает талантом полководца. «Я отвечала, - пишет Сталь, - на это признание, исполненное благородной скромности, что государей на свете меньше, чем полководцев, и что поддерживать своим примером дух нации значит одержать величайшую из побед, - ту, какой до сих пор никто не одерживал».

Противопоставление монарха  и полководца было неслучайным. В  основе его лежало убеждение, что  власть и сила Наполеона целиком  обусловлены его полководческим талантом, и европейские монархи, не пользующиеся любовью своих народов, не в силах ему сопротивляться. Во всей Европе только испанский народ  оказался в состоянии противостоять  французам, но в Испании нет государя, который мог бы придать стихийности  народной войны организованный характер и тем самым довести дело до полной победы. Монарха, пользующегося  народной любовью и не собирающегося  складывать оружие перед Бонапартом, европейское общественное мнение стремилось увидеть в Александре I. Почти  сразу же по вторжении Наполеона  в Россию наследный принц Швеции и бывший наполеоновский маршал Ж.-Б. Бернадот в письме к Александру I, предлагая вооружить местных жителей «по примеру испанцев», писал, что если даже придется отступать, «Ваше Величество одним только желанием легко может восполнить потери посреди своей империи, окруженный подданными, которые Вас любят и которые только и стремятся к тому, чтобы обеспечить Ваше счастье и Вашу славу, в то время как император Наполеон находится вдали от своего государства и ненавидим всеми народами, которые он подчинил своему ярму и которые видят в нем только предвестника разрушения». Отвечая на это письмо, Александр I полностью соглашался с ролью лидера нации: «Решившись продолжать войну до конца, я должен думать о создании новых военных резервов. Для этой цели мое присутствие внутри империи необходимо для того, чтобы электризовать умы и заставить их принести новые жертвы».

10 (22 августа) Александр  отправился в Або для личных  переговоров с Бернадотом. По  пути он ненадолго остановился  в Гельсингфорсе, где в разговоре  с И. А. Эренстремом изложил  свое понимание народной войны.  В своих записках Эренстрем  приводит обращенную к нему  речь царя: «С тех пор, как  Россия стала европейскою державою, ей пришлось не раз вести  продолжительные войны, но они  велись всегда вне ее пределов. Необходимый набор рекрутов постоянно  вызывал ропот и неудовольствие  со стороны владельцев этих  людей. Когда исход войны не  был благоприятен для государства,  то подымались клики против  правительства, утверждавшие, что  оно могло бы избежать войны,  что война велась дурно, выбор генералов был плохой. Вследствие чрезвычайной отдаленности театра военных действий, людям праздным и пустым болтунам представлялась хорошая пища для всевозможных измышлений, так как даже наиболее прискорбные события войны, которою они мало интересовались, затрагивали их только косвенно. Теперь же нужно было убедить народ, что правительство не ищет войны, что оно вооружилось только на защиту государства, надобно было сильно заинтересовать народ в войне, показав ее русским по прошествии ста слишком лет впервые вблизи, у них на родине; это было единственным средством сделать ее народною и сплотить общество вокруг правительства, для общей защиты, по его собственному убеждению и по собственной его воле; вот главные причины, заставившие принять решение - ожидать неприятеля, не переходя границы. В настоящее время обнаруживаются уже благотворные результаты этого решения. Дух народа при этих результатах сделался превосходный. Большинство готово принести отечеству величайшие жертвы. Бонапарт надеется, может быть, на сочувствие к нему некоторой части русского населения, но он ошибается в расчете, так как все классы общества ожесточены против него и против французов».

Из этого отрывка видно, во-первых, то, что народная война  не является войной европейской, а следовательно, она ведется не в международных  интересах и не связана с теми обязательствами, которые русское  правительство берет на себя по отношению  к другим правительствам. Во-вторых, народная война может быть только навязанной и вынужденной, а следовательно, правительство не может нести  за нее ответственность. И, в-третьих, народная война исключает даже мысль  о мирных переговорах с противником. Таким образом, фраза Александра I, брошенная им в самом начале войны, о том, что он не примирится с Наполеоном, пока хотя бы один вражеский солдат будет находиться на территории России, приобретала прочный идеологический фундамент.

В этой же беседе с Эренстремом  Александр I в очередной раз заверил, что не подпишет мирного договора с Наполеоном «даже на берегах Волги». Постепенно эта фраза приобретала все большие пространственные очертания и внешнюю народность. Вернувшись из Або в Петербург, в разговоре с Р. Вильсоном, состоявшемся незадолго до Бородинского сражения, Александр I к уже ставшим крылатыми словам прибавил: что «он лучше отрастит бороду до пояса и будет есть картофель в Сибири».

Сразу после получения  известия об оставлении Москвы иллюзии  царя о своем единстве с народом  и о принесении совместной жертвы достигли апогея. Привезшему это известие полковнику А. Ф. Мишо 4 сентября 1812 года Александр I сказал: «Возвращайтесь же в армию, скажите нашим храбрецам, скажите моим верным подданным всюду, где вы будете проезжать, что если у меня не останется ни одного солдата, то я сам стану во главе любезного мне Дворянства и добрых моих крестьян, буду сам предводительствовать ими и испытаю все средства Моей Империи». А 19 сентября (1 октября) он писал Бернадоту: «Ныне более, нежели когда-либо я и народ, во главе которого я имею честь находиться, решились твердо стоять и скорее погрести себя под развалинами империи, чем начать переговоры с новейшим Аттилою».

Здесь идеологема народной войны приобретает имперский  оттенок. Под народом в данном случае понимаются народы, населяющие Российскую империю от Прибалтики до Сибири включительно, которые составляют не просто единое тело, но и единое цивилизованное пространство, испытывающее на себе варварское нашествие во главе с Наполеоном-Аттилой. Примирение с Наполеоном невозможно, как невозможно примирение варварства и цивилизации. Поэтому либо нашествие  варваров будет отражено, либо под  обломками империи погибнет цивилизация.

Назначение  главнокомандующим М.И.Кутузова

Волна ура-патриотизма заставила  Александра Павловича назначить  пожилого, но популярного в войсках  Михаила Кутузова. Выражаясь современным  языком, в 1812 году сложился тандем императора Александра I и фельдмаршала Кутузова, причем если самодержец решал, в основном, политические, дипломатические вопросы, то фельдмаршал (а им Михаил Илларионович стал повелением императора сразу после Бородино, но до сдачи Москвы) - военные, причем оба действовали грамотно и в стратегии, и в тактике. В противопоставлении фельдмаршала императору есть лишь один момент истины - отношения между Александром I и Кутузовым действительно желали лучшего. Однако итогом сложного сочетания мотивов и компромиссов, включая всплеск ненависти к иностранцам на русской службе, стало решение царя назначить Михаила Илларионовича на должность главнокомандующего  русской армии.

Тем не менее на практике Александр I обозначил для себя предел допустимого: отступать нельзя было дальше Москвы. Собственно, не сдавать Москву и не вести переговоры с Наполеоном ему пообещал при назначении и Кутузов. Отсюда и Бородино, и коллизия знаменитого совещания в Филях: военные соображения подсказывали Кутузову отступление, политические и в конце концов гражданские - не отдавать Москву и затевать новое сражение. Принятое вопреки мнению большинства генералов решение, однако, оказалось в итоге правильным и с политической, и с гражданской точки зрения. Но тогда, в сентябре 1812-го, когда война, если присмотреться внимательнее, была уже давно и бесповоротно проиграна Наполеоном, сдача Москвы - особенно после обнадеживающих итогов Бородинской битвы - была воспринята очень болезненно, особенно в Петербурге. 

Вскоре после взятия французами Москвы от той эйфории, которая сопровождала царя во время его июльского посещения  первопрестольной, не осталось и следа. Популярность царя стремительно падала и скоро достигла той же отметки, что и после Тильзита. Речь идет об опасности, грозившей царю в сентябре 1812 года, после получения в Петербурге известия о занятии французами Москвы. Приближалось 15 сентября, день коронации, обыкновенно празднуемый в России с большим торжеством. Он был особенно знаменателен в этот год, когда население, приведенное в отчаяние гибелью Москвы, нуждалось в ободрении. Уговорили государя на этот раз не ехать по городу на коне, а проследовать в собор в карете вместе с императрицами. Тут в первый и последний раз в жизни он уступил совету осторожной предусмотрительности; но по этому можно судить, как велики были опасения. Судя по тому, что опасности ждали на улице, можно предположить, что речь идет не о каком-то дворцовом заговоре, а о возможной народной расправе с царем.

7 сентября царь писал  сестре: «Уверяю вас, что мое решение сражаться еще более непоколебимо, чем когда бы то ни было. Я лучше предпочту прекратить свое существование, чем примириться с чудовищем, которое причиняет всем несчастье <...>. Я надеюсь на Бога, на восхитительный характер моего народа и на настойчивость, с которой я решил не склоняться под ярмо».

Итак, царь называет три фактора, на которые ему остается уповать  в борьбе с Наполеоном: Бога, народ  и собственную твердость. Характерно, что армия даже не упоминается. Причина  этого, возможно, заключена в последней  фразе письма: «С 29 августа я не получал ни строчки от Кутузова - это почти невероятно». Александр I, видимо, еще не очень хорошо представлял, в каком положении находится его армия, и существует ли она вообще.

И только 18 сентября царь смог написать сестре длинное письмо, в  котором с откровенностью полной горечи писал о своем положении. То, что армией практически некому было командовать, и «из трех генералов, равно не способных быть главнокомандующими», царь выбрал Кутузова, «за которого было общее мнение», - все это было не самое страшное. Намного тяжелее для Александра I были упреки в отсутствии личного мужества. Вынужденно оправдываясь перед сестрой, он писал: «Впрочем, если я должен унизиться до того, чтобы останавливаться на этом вопросе, я вам скажу, что гренадеры Малороссийского и Киевского полков смогут подтвердить, что я умею вести себя под огнем так же спокойно, как и другие. Но еще раз я не могу поверить, что это то мужество, которое было поставлено под сомнение в вашем письме, и я полагаю, что вы имели в виду мужество моральное». И здесь Александр I уже не оправдывается, а старается понять сам и объяснить сестре безвыходность положения, в котором он оказался. Он не полководец и не может командовать войсками, он не пользуется народной поддержкой и поэтому не может выступать и в роли лидера нации. Сложившуюся ситуацию Александр пытается представить сестре, и, видимо, сам в этот убежден, как результат воздействия на общественное мнение наполеоновской пропаганды. «Весной, еще до моего отъезда в Вильно, - продолжает он свое письмо, - я был предупрежден доброй стороной, что постоянный труд тайных агентов Наполеона должен быть направлен на дискредитацию правительства всеми возможными средствами, чтобы поставить его в прямую оппозицию с нацией, и для того чтобы преуспеть в этом, было решено, если я буду при армии, то все поражения, которые могут происходить, записывать на мой счет и представлять меня как приносящего в жертву своему самолюбию безопасность империи и мешающего более опытным генералам добиться успеха; и напротив, если меня не будет с армией, тогда обвинять меня в недостатке личного мужества». Но это еще не все. Александр I далее утверждает, что адский замысел Наполеона включал в себя и намерение внести раскол в императорскую фамилию, и в первую очередь поссорить Александра с его любимой сестрой Екатериной Павловной. Этим самым царь как бы намекал на то, что письмо великой княгини - возможно, часть этого злого замысла.

Следует учесть, что письмо Александра I писалось действительно в тяжелую для него пору: Москва в руках Наполеона, планы Кутузова не ясны, непонятно также и то, что происходит с армией, общество им недовольно и не старается это скрыть, и даже самый близкий человек - Екатерина Павловна - сомневается в его мужестве. И на фоне всего этого царь не перестает повторять: «Только одно упорство, понимаемое как долг, должно стать средством от зла этой ужасной эпохи».

В это время в мировоззрении  Александра I происходят существенные изменения. «Пожар Москвы осветил мою душу, - признавался он впоследствии прусскому епископу Эйлерту, - и наполнил мое сердце теплотою веры, какой я не ощущал до тех пор. Тогда я познал Бога». По свидетельству Эдлинг, которая при этом ссылается на признания, сделанные ей самим царем, Александр I под влиянием военных неудач и падения собственной популярности от «естественной религии» переходит к «пламенной и искренней вере». «Чудные события этой страшной войны окончательно убедили его, что для народов, как и для царей, спасение и слава только в Боге».

О том, каким образом менялся  царь, сохранился подробный рассказ  непосредственного наблюдателя  и инициатора этого обращения - князя  А. Н. Голицына. Голицын, приписывающий  себе главную роль в обращении  царя, рассказал о том, что Александр I, руководимый им в первоначальном чтении Священного Писания, сразу же пошел не тем путем, который рекомендовал ему Голицын. Рекомендации заключались в том, «чтобы он пока приостановился еще читать Ветхий Завет, а читал бы только одно Евангелие и Апостольские послания. Тайное мое побуждение, давая этот совет государю, - продолжает Голицын, - состояло в том, чтобы сердце Александра I напиталось и прониклось сперва мудрою простотою учения Евангельского, а потом уже приступило бы это дорогое для меня сердце к восприятию в себе и более крепкой пищи ветхозаветных обетований и символов».

Однако с самого начала Александра I заинтересовало не столько Евангелие, сколько Апокалипсис и Ветхий Завет. По прошествии некоторого времени, выражая свое восхищение Новым Заветом, Александр I не удержался и сказал Голицыну: «Меня очень соблазняет твой Апокалипсис; там, братец, только и твердят об одних ранах и зашибениях». Да и в самом Новом Завете царя, видимо, в первую очередь интересовали отсылки к Ветхому. «Знаешь ли, - продолжал князь, - каким образом приступил Александр I к чтению Ветхого Завета? Причина сего побуждения очень замечательна. Однажды Государь в Новом Завете вычитал сие знаменитое Послание Апостола Павла, где так подробно говорится о плодах веры, как она, эта вера, низлагает врагов внешних, как побеждает миром силы супротивные. В сем послании указывается и на Ветхий Завет, где апостол берет из оного сильные и блестящие уподобления. Государь вдруг пожелал напитать себя чтением и Ветхого Завета, напитать себя прежде, чем разразилось над ним и государством то страшное испытание, которое грозно к нему приближалось». Голицын, как видимо, относит обращение Александра I к предвоенному времени и, как бы забывая об авторстве Шишкова, указывает на «те достопамятные воззвания и манифесты, в которых твердость благородного и великодушного духа невольно обличала в нем христианский строй сердца».