Византия и Русь

каганату; именно по его инициативе и было отправлено к хазарам посольство его

великих учеников св. Кирилла  и Мефодия).

Св. Фотий свидетельствовал, что в июне 860 года Константинополь "едва не был

поднят на копье", что  русским "легко было взять его, а жителям невозможно

защищать", что "спасение города находилось в руках врагов и сохранение его

зависело от их великодушия... город не взят по их милости" и  т. п. Фотия даже

уязвило, как он отметил, "бесславие от этого великодушия". Но так или иначе

23 июня жители Константинополя  неожиданно "увидели врагов... удаляющимися, и

город, которому угрожало расхищение, избавившимся от разорения".

Впоследствии, в XI веке, византийские хронисты, не желая, по всей вероятности,

признавать это русское "великодушие", выдумали, что будто  бы буря по

божественной воле разметала  атакующий флот (эта выдумка была воспринята и нашей

летописью). Между тем очевидец событий Фотий недвусмысленно сообщает,

что во время нашествия  русских "море тихо и безмятежно расстилало хребет свой,

доставляя им приятное и  вожделенное плавание".

Позже патриарх Фотий писал, что "россы" восприняли "чистую и неподдельную Веру

Христианскую, с любовью  поставив себя в чине подданных и  друзей, вместо

грабления нас и великой  против нас дерзости, которую имели  незадолго"

Правда, это свершившееся в 860-х годах приобщение русских  христианству не

было широким и прочным; действительное Крещение Руси совершилось  только через

столетие с лишним. Но речь сейчас идет о другом — о  том, что можно назвать

"архетипом", изначальным  прообразом отношения Руси к  Византии. Нелегко или

даже невозможно дать вполне определенный ответ на вопрос, почему в 860 году

русские, уже почти захватив Константинополь, по своей воле сняли  осаду и

вскоре — пусть пока в лице немногих — обратились к  религии византийцев. Но во

всяком случае ясно, что  в IX веке русские вели себя в отношении  Второго Рима

совершенно иначе, чем  западные народы в V веке в отношении  Первого и в ХIII-м

— Второго Рима.

Могут напомнить, что после 860 года Русь не раз вступала в военные  конфликты

с Византией (походы Олега  и Игоря, затем Святослава и, наконец, в 1043 году —

Владимира, сына Ярослава Мудрого); однако новейшие исследования доказали, что

каждый раз дело обстояло гораздо сложнее, чем это представлялось до недавнего

времени (так, и Святослав, и Владимир Ярославич отправлялись в свои походы по

приглашению определенных сил  самой Византии). В дальнейшем еще  будет идти

речь об этих многообразных  исторических ситуациях и их истинном значении.

4. Византия и Запад.

 

Наиболее существен именно тот факт, что Запад воспринимал и поныне воспринимает иные — даже и самые высокоразвитые — цивилизации планеты только как не обладающие собственной безусловной ценностью "объекты" приложения своих сил. Это присуще мироощущению и "среднего" человека Запада, и крупнейших его мыслителей. Так, в 1820-х годах Гегель в своей "Философии истории" утверждал, что, мол, "самим Провидением" именно и только на Запад "возложена задача... свободно творить в мире, исходя из субъективного самосознания", и что-де в тех случаях, когда "западный мир устремлялся в иные страны в Крестовых походах, при открытии и завоевании Америки... он не соприкасался с предшествовавшим ему всемирно-историческим народом" (то есть

народами, имеющими "самоценное" значение в истории мира) ~ и потому имел полное

право "творить" все  по-своему во всех "иных странах",—  в частности, в Византии

(тут же Гегель без  каких-либо доказательств заявил, что "история

высокообразованной Восточной  римской империи... представляет нам  тысячелетний

ряд беспрестанных преступлений, слабостей, низостей и проявлений

бесхарактерности, ужаснейшую и потому всего менее интересную картину"; естественно, что разбой крестоносцев получает при этом полное оправдание...).

Вместе с тем, несомненно, что лишь благодаря этому своему геополитическому

"эгоцентризму" и "эгоизму"  Запад смог сыграть грандиозную  роль на планете. И

было бы заведомо неправильным воспринимать его роль в мировой  истории только

критически, только "отрицательно". Уже само по себе стремление "свободно

творить в мире, исходя из субъективного самосознания",—  беря таким образом на

себя всю полноту ответственности,—  являет подлинно героическую суть Запада. С

этой точки зрения Запад  в самом деле не имеет себе равных, и его

последовательное овладение  всей планетой,— до самых дальних  континентов и даже

затерянных в мировом  океане островков,— одно из ярчайших выражений

человеческого героизма вообще. Необходимо только сознавать, что понятие

"героическое", которое  безоговорочно покоряет души  юношей, вовсе не сводится к

"положительному" содержанию  и отнюдь не совпадает с  критериями нравственности.

Для "объектов" героического деяния оно вполне может предстать  как нечто крайне

негативное.

Еще более важно понять, что, вполне обоснованно восхищаясь героикой Запада,

ни в коем случае не следует  разделять его восприятие и оценку остального

мира, иных цивилизаций и  культур. В высшей степени прискорбно, что в русском

самосознании Запад слишком  часто и прочно представал и предстает  в качестве

непререкаемой, даже единственной "меры вещей".

Западное непризнание  всемирно-исторической ценности всего "другого", "иного",

чем он сам, с особенной  ясностью выступает в отношении  Византийской империи.

Даже такой, казалось бы, широкий и терпимый (в сравнении, например, с

французскими просветителями, говорившими о Византии в жанре  грубой брани)

западный идеолог, как  Гердер, писал в своем фундаментальном  трактате "Идеи к

философии истории человечества" (1782—1788), что Византия предстает в

качестве "двуглавого чудовища, которое именовалось духовной и  светской властью,

дразнило и подавляло  другие народы и... едва может отдать себе спокойный отчет

в том, для чего нужны людям  религия и для чего правительство... Отсюда пошли

все пороки, все жестокости омерзительной византийской истории...".

 

 

 

 

Cуществование Византии имело место два столетия назад, а ныне Запад понимает

дело иначе, ибо в его  идеологии в XX веке начало утверждаться представление о

равноправности или даже равноценности различных цивилизаций  и культур. Это

вроде бы действительно так: во-первых, в новейшее время на Западе было

создано немало более или  менее объективных исследований истории Византии (и

других "незападных" государств), а во-вторых, западная историософия в лице

Шпенглера и Тойнби так  или иначе провозгласила равенство  цивилизаций (здесь

стоит напомнить, что в  России это было осуществлено еще  в XIX веке — в

историософии Н. Я. Данилевского и К. Н. Леонтьева).

Да, казалось бы, крупнейший представитель английской историософии Арнольд

Тойнби (1889—1975) уже в 1920—1930-х  годах искупил грех западной идеологии,

утвердив представление  о десятках вполне "суверенных" и равно достойных

внимания цивилизаций, существовавших и существующих на Земле, и в том  числе

православных — византийской, а затем российской. Однако, при  обращении к

конкретным рассуждениям Тойнби о Византии мы сталкиваемся с поистине

поразительными противоречиями. С одной стороны, британский мыслитель

утверждает, что "первоначально  у православия были более многообещающие

перспективы, чем у Запада" и что Византия вообще "опередила  западное

христианство на семь или  восемь столетий, ибо ни одно государство  на Западе

не могло сравниться с  Восточной Римской империей вплоть до XV— XVI вв." (это,

в сущности, простая констатация  фактов, изученных западными историками

Византии в течение XIX — начала XX вв.).

И тем не менее столь "лестные" для Византии суждения тут же по сути дела

полностью опровергаются. После  первой из процитированных фраз Тойнби заявляет,

что "византийские императоры неустанно искажали и уродовали  свое истинное

наследие", а в связи  со второй фразой выражает решительное  недовольство по тому

поводу, что уже в VIII веке византийский император Лев III "смог повернуть

православно-христианскую историю  на совершенно незападный путь".

 

Здесь важно заметить, что, рассуждая о ряде других цивилизаций, Тойнби не

попрекает их за их явно "незападный" путь. Но о Византии он неожиданно (ведь

именно он последовательнее, чем какой-либо другой представитель  западной

историософии, провозгласил равенство всех самостоятельных  цивилизаций!)

начинает говорить точно  так же, как те идеологи, для которых  Запад — это, в

сущности, как бы единственная имеющая безусловное право на существование

цивилизация. И в заключение параграфа "Восточная Римская  империя..." Тойнби

без обиняков клеймит, по его  словам, "извращенную и греховную  природу" этой

империи.

Объясняется все это достаточно просто. Византия была единственно  прямой

соперницей Запада. Это совершенно наглядно отразилось в том, что в Х веке

(точно — в 962 году) на  Западе была провозглашена "Священная  Римская империя"

(то есть как бы другой "Новый Рим"), надолго ставшая  основой всего западного

устройства. И впоследствии Запад (как мы еще увидим) стремился  отнять у своей

восточной соперницы даже и само это имя "Римская"...

При этом соперничество складывалось сначала явно не в пользу Запада. Тойнби в

приведенном выше высказывании напомнил, что "вплоть до XV—XVI вв." Византия

"опережала" Запад... Немаловажно заметить, что Тойнби, который в

общетеоретическом плане  так или иначе отказывается от прямолинейного понятия

"прогресс", не смог  в данном случае преодолеть  западный соблазн; ведь в

глубоком смысле Византия не "опережала" кого-либо, а развертывала свое

самостоятельное, своеобразное культурное творчество, мерить которое  по шкале

"прогресса" — занятие,  прямо скажем, примитивное (вот  выразительный пример:

Франческо Петрарка и преподобный  Сергий Радонежский были современниками, но

решать, кто кого из них "опережал" — дело не только неблагодарное, но и

просто нелепое,— хотя сопоставление этих двух личностей  может многое

прояснить).

Впрочем, Тойнби говорит  и о своеобразии Византии,—  правда, тут же толкуя его

в сущности как "безобразие". Он сопоставляет Запад и Византию в следующем

рассуждении: "История  отношений между церковью и государством указывает на

самое большое и самое  серьезное расхождение между  католическим Западом и

православным Востоком"; на Западе эти отношения сложились  в виде "системы

подчинения множества  местных государств единой вселенской церкви"

(пребывающей в Риме). Между  тема Византии имело место  слияние церкви и

государства,— слияние, которое  Тойнби едва ли адекватно определил  как

"подчинение церкви  государству", ибо для истории  Византии не менее характерно

и обратное — подчинение государства церкви.

Тойнби стремится представить  империю, в которой было-де установлено

безоговорочное "подчинение церкви государству", как заведомо деспотическую,

всецело основанную на голом  насилии. В его рассуждениях о  Византии постоянно

говорится о "жестком контроле", "нещадном подавлении", "государственных

репрессиях", даже "свирепости" и т. п. Однако, поскольку ко времени  создания

его историософии западные исследователи более или менее  объективно осветили

фактическую, реальную историю  Византии, Тойнби, явно противореча  своим

собственным общим оценкам, говорит, например, что в Византии "использование

политической власти в  религиозных целях было, следует  отметить, весьма

тактичным по сравнению с  кровопролитными религиозными войнами, которые вел

Карл Великий в аналогичной  ситуации". В отличие от Византии, констатирует

также Тойнби, "западное христианство... прибрало к рукам... все европейские

земли... вплоть до Эльбы". К тому же, пишет он, "на Западе безоговорочно

считали, что латынь является единственным и всеобщим языком литургии...

Разительным контрастом этой латинской тирании выглядит удивительный

либерализм православных. Они не предприняли ни одной попытки  придать

греческому языку статус монопольного" (в связи с этим стоит вспомнить, что в

IX веке св. Кирилл и  Мефодий создали славянскую письменность, а в XIV веке —

как бы продолжая их дело — русский святой Стефан Пермский создал зырянскую,

т. е. коми).

Итак, существуют два совершенно различных "представления" о Византии, одно из

которых — всецело тенденциозная  западная идеологема, мрачный и нередко  даже

зловещий миф о Византии, а другое — так или иначе  просвечивающая сквозь этот

миф реальность византийской истории.

Исходя из фактов, Тойнби пишет, например, что "восточно-римское  правительство

традиционно отличалось умеренностью". Но он же, подвергая резкой критике

византийское монашество за недостаточную "активность", противопоставляет  ему