Византия и Русь

в качестве своего рода идеала западноевропейское монашество: "Франциск и

Доминик вывели монахов из сельских монастырей в широкий мир... Напрасно мы

будем искать какую-либо параллель  этому движению в православии".

Но ведь это "выведение" западного монашества в "широкий  мир" выразилось

"ярче" всего в создании  доминиканцами (и, отча-сти, францисканцами) "Святой

инквизиции", которая отправила  на пытки и казни сотни тысяч "еретиков"! А в

истории Византии действительно  не было "какой-либо параллели" этому  явлению.

Не менее характерна и  судьба иудеев на Западе и, с другой стороны, в

Византии. В западноевропейских странах в XII—XVI веках было уничтожено,

согласно сведениям "Еврейской  энциклопедии", примерно 400 тысяч  приверженцев

иудаизма — то есть 40 процентов  тогдашнего мирового иудейства... А  многие из

уцелевших нашли убежище  в Византии, где — несмотря на все конфликты христиан

и иудеев,— ничего подобного  западноевропейскому "геноциду" все же не

произошло.

Речь идет, разумеется, отнюдь не о том, что Византия являла собой

совершенство. Но безусловно необходимо преодолеть навязанное западной

идеологией представление  о Византийской империи как о  некоем "уродстве". Ведь

даже обладающий репутацией апологета равноценности цивилизаций  Тойнби

постоянно употребляет по отношению к Византии такие "термины", как

"уродование", "искажение", "дисгармония", "извращение" и т. п. Ясно, что в

качестве якобы беспристрастного "критерия" берется здесь цивилизация  и

культура Запада.

И в самом деле: Тойнби с какой-то даже наивной откровенностью утверждает, что

единственным "спасением" для Византии было бы превращение  ее в прямое подобие

Запада. Он пишет, например, что в Византии "в VII в. появились  некоторые

признаки... возвращения на путь, избранный для Запада папой  Григорием Великим

(590—604)". Однако "развитие  вселенского патриарха в духе  папства" все же не

свершилось, и в результате, мол, "православное христианство выглядело

болезненно дисгармоничным, что было платой за выбор неверного  пути". Вполне

понятно, что на "неверном пути" нельзя было достичь никаких  действительно

ценных результатов.

В 1984—1991 годах в Москве вышел в свет фундаментальный (объемом  около 180

авт. листов) трехтомный труд "Культура Византии", созданный  первоклассными

современными специалистами  России. Со всей доказательностью раскрывается

здесь богатейшее,— чрезвычайно  многообразное и глубоко самобытное —

культурное творчество, совершавшееся  в продолжение более чем тысячелетия  в

Византии. Но проштудировали этот труд немногие, и в сознании большинства из

тех, кто так или иначе  касается проблемы "византийского  наследства", по-

прежнему господствует заведомо ложное и по самой своей сути негативное

"мнение" об этом  наследстве,— мнение, в конечном  счете восходящее к идеологам

Запада. Очень характерно, что в России — под воздействием западно-европейских

представлений -- принято  относить Византию к "Востоку", хотя Константинополь

расположен западнее Киева  и, тем более, Москвы...

Еще раз повторю, что нельзя, да и ни к чему "идеализировать" Византию (хотя

такая тенденция — правда, весьма узкая — имела место  в русской мысли) и

усматривать в ее истории  — в противовес идеологам Запада — "превосходство"

над западной цивилизацией и культурой. Речь может и должна идти только об

имеющем полное право на существование своеобразии.

Если на Западе с давних времен средоточие церкви существовало (о чем говорит, в

частности, Тойнби) само по себе, "отдельно",— как специфическое  теократическое

государство (Stato Pontifico,—  т. е. Государство Первосвященника, в Папской

области, возникшей еще  в VIII веке), то в Византии так или  иначе сложилось

единство церкви и государства. Византийскую империю вполне уместно  поэтому

определить как идеократическое (имея в виду власть православных идей)

государство; между тем  Западу присуще то, что следует  определить термином

номократия — власть закона (от греч. nomos — закон); с этой точки зрения

азиатские общества уместно  определить термином "этнократия" — от греч.

etnos — обычай.

И именно об этом неприязненно и саркастически писал Гердер. В Византии, согласно

его по-своему достаточно метким характеристикам, христианская идея "сбила  с

толку ум человеческий ("ум", конечно, понимается в чисто западном смысле.— 

В. К.)— вместо того, чтобы жить на зnмле, люди учились ходить по воздуху...

долг людей по отношению  к государству путали с чистыми  отношениями людей к Богу

и, сами не ведая того, положили в основу Византийской христианской империи...

религию монахов,— как  же могли не утратиться верные соотношения... между

обязанностями и правами, наконец, даже и между сословиями государства?.. Здесь,

конечно, произносили речи боговдохновенные мужи патриархи, епископы,

священники, но к кому они  обращали свои речи, о чем говорили?.. Перед безумной,

испорченной, несдержанной толпой должны были изъяснять они  Царство Божие... О

как жалею я тебя, о  Златоуст, о Хризостом!.."

(великий деятель византийской  церкви IV—V вв. Иоанн Златоуст).

Все это, повторю, по-своему метко и даже — не побоюсь сказать  — верно. И

западные государства, цель которых в конечном счете сводилась  к установлению

строго упорядоченных  соотношений "между правами и  обязанностями" и "между

сословиями", к четкому  утверждению "долга людей по отношению  к государству" и

т.п., предстают, в сравнении  с Византией, действительно как  нечто

принципиально более "рациональное", всецело направленное на устроение

реальной, земной человеческой жизни.

И нельзя не видеть, что большинство  русских идеологов (да и вообще русских

людей). Х1Х—XX веков относилось к "благоустроенности" западной цивилизации  с

глубоким уважением или  даже преклонением и, более того, острой завистью.

Правда, в России не столь  уж редко раздавались голоса, обличавшие

"бездуховность" этой  цивилизации, но можно со всей  основательностью

утверждать, что подобные нападки чаще всего порождало  стремление

противостоять господствующему  в России безоговорочному пиетету  перед Западом.

Между тем в западной идеологии  не только царило принципиально негативное

восприятие Византии (и  — о чем еще пойдет речь —  ее наследницы России), но и,

как мы видели, отрицалось по сути дела само ее право на существование. И

поглощение Византии в XV веке Османской империей Запад воспринимал  как

совершенно естественный итог. Гердер говорил даже об "удивлении", вызываемом

у него тем фактом, что "империя, так устроенная, не пала еще гораздо  раньше"

(ту же точку зрения  отстаивал через полтораста лет  и Тойнби, утверждая, что

Византия была "тяжелобольным  обществом... задолго до того, как  на

исторической сиене появились  тюрки",— то есть задолго до XI века!).

Как уже сказано, фактическая, реальная история Византии подчас все  же заставляла

Гердера и других западных идеологов впадать в прямое противоречие с

утверждаемым ими мифом  о ней. Так, например, Гердер, для  своего времени неплохо

знавший византийскую историю, признавал, что главную роль в  падении

Константинополя сыграли  чрезвычайно динамичные и мощные западные силы —

Венецианская (она, кстати, нанесла  Византии наибольший урон еще во время

крестовых походов) и Генуэзская республики; их атаки и грабеж (Гердер даже

назвал его "позорным") продолжались в течение нескольких веков, и (цитирую

Гердера) "империя была в итоге так ослаблена, что  Константинополь без труда

достался турецким ордам" (вспомним, что еще Петрарка столетием  ранее призывал

генуэзцев и вообще Запад  поскорее "выкорчевать" Византию...).

Короче говоря, Византийская империя прекратила существование  не в силу некой

своей внутренней, имманентной  несостоятельности; она была раздавлена между

беспощадными жерновами  Запада и Востока: такому двустороннему  давлению едва

ли бы смогло противостоять  какое-либо государство вообще...

Предпринятое мною своего рода оправдание Византийской империи  продиктовано

стремлением "противустать" отнюдь не цивилизации и культуре Запада, имеющим

свою великую самобытную ценность, но навязываемой западными  идеологами

тенденциозной дискредитации  Византии,— дискредитации, объясняемой  тем, что

эта сыгравшая громадную  роль в истории,— в том числе  и в истории самой

Западной Европы! — цивилизация  шла по принципиально "незападному" пути.

Кстати сказать, тот факт, что Византия сыграла грандиозную  и необходимую роль в

развитии самого Запада, не могут полностью игнорировать никакие ее

критики. Так, по словам того же Гердера, "благодеянием для всего  образованного

мира было то, что греческий  язык и литература так долго сохранялись  в

Византийской империи, пока Западная Европа не созрела для того, чтобы принять

их из рук константинопольских  беженцев", и даже "венецианцы и генуэзцы

научились в Константинополе  вести более крупную торговлю... и оттуда перенесли

в Европу множество полезных вещей".

Впрочем, и признавая "заслуги" Византии в развитии Запада и мира в целом (эти

заслуги, конечно, не сводятся к указанным Гердером фактам) западные идеологи

тем не менее всегда были готовы объявить ее тысячелетнюю историю  в целом

"уродливой" и бесперспективной.

И это западное неприятие  Византии основывалось не только на том, что она была

идеократическим государством; Запад отталкивала и евразийская суть

Византийской империи. Ибо  даже самые "гуманистические" идеологи не были

свободны от своего рода "западного расизма". Вот выразительный  пример. В

1362—1368 годах Петрарка  жил в Венеции, куда пираты-купцы  свозили тогда из

Причерноморья множество  рабов; это были, как нам известно, люди, принадлежавшие

к различным народам Кавказа, половцы и — в меньшей мере — русские. Многие из

этих людей (что также  хорошо известно) были христианами. Но Петрарка, чей

гуманизм простирался  только на народы Запада (он ведь и самих  греков именовал

"малодушными гречишками"), писал об этих людях как  о неких полуживотных:

"Диковинного вида толпа  мужчин и женщин наводнила  скифскими мордами прекрасный

город..." (Венецию). И выражал  свое настоятельное пожелание, чтобы "не наполнял

бы мерзкий народ узкие  улицы... а в своей Скифии... по сей  день рвал бы ногтями

и зубами скудные травы".

В Византии же никто не усматривал в людях, принадлежавших к народам  Азии и

Восточной Европы, "недочеловеков", и, в частности, любой человек,

исповедующий христианство, мог занять в Империи любой  пост и достичь высшего

признания: так, император  Лев III Великий (VIII век) был сирийцем, Роман I

Лакапин (X век) — армянином, а патриарх Константинопольский  Филофей (XIV век)

— евреем.

Между тем тот же прославленный  западный гуманист Петрарка отказывал  в высшем

"благородстве" даже и самим грекам, утверждая, в частности, что-де "никакой

самый наглый и бесстыжий  грек не посмеет сказать ничего подобного", а "если кто

такое скажет, пусть уж говорит  заодно, что благородней быть рабом, чем

господином"...

Гердер, живший через четыре столетия после Петрарки, не был  склонен к такому

неприкрытому "расизму", но, рассуждая об "омерзительной  византийской истории",

он все же счел необходимым  сказать, что в основу этой истории  легла "та

злосчастная путаница, которая  бросила в один кипящий котел... и варваров, и

римлян" (византийские греки  называли себя "ромеями", то есть римлянами). Таким

образом, и для западного  идеолога XVIII века был неприемлем многоплеменный

евразийский "котел" Византии...

Россия — единственное из государств — в сущности унаследовала евразийскую

природу Византии. Характерно в этом отношении "крылатое" словцо,

приписываемое двум совершенно разным (это важно отметить, ибо, значит, мы

имеем дело с западной ментальностью  вообще) европейцам — Наполеону  и его

непримиримому противнику графу  Жозефу де Местру: "Поскоблите русского и вы

найдете татарина". Отсюда уже не так далеко до нацистской концепции

"неарийства" русских.

Не могу не сказать в  связи с этим, что меня ни в  коей мере, абсолютно не

волнует проблема расовой  и этнической "чистоты" русских людей, ибо тезис об

особой ценности этой самой  чистоты не имеет никакого реального  обоснования;

это только один из характерных  западных мифов. Едва ли уместны, например,

сомнения в высшем человеческом совершенстве Пушкина, а между тем, если

обратиться к третьему (прадедовскому) поколению его предков, то пятеро из

восьми его прадедов и  прабабок, возможно, были "чисто русского" — или, шире,

славянского — происхождения (хотя и в них не исключена столь  характерная для

России "примесь" тюркской или финской "крови"): Александр  Петрович Пушкин