Й. Хейзинга о рыцарской культуре в книге «Осень средневековья»

Рыцарская идея.

 Общественным мнением  Средневековья владеет "рыцарская  идея". С ней связывают предназначение  аристократии, добродетели и героические  подвиги, романтическую любовь  к Прекрасной flave, далекие походы и турниры, доспехи и воинские доблести, риск для жизни, верность и самоотверженность.

Конечно, в рыцарском идеале было немало далекого от реальности, изобилующей  примерами жестокости, высокомерия, вероломства, корыстолюбия. Но это был  эстетический идеал, сотканный из возвышенных чувств и пестрых фантазий, освобожденный от своих греховных истоков. Именно рыцарскому идеалу средневековое мышление отводит почетное место, он запечатлен в хрониках, романах, поэзии и житиях.

Для каждого настоящего рыцаря была важна умеренность и аскеза. Во времена расцвета средневековья в духовных рыцарских орденах рыцарский идеал порой был един с монашеским. Со временем соблюдать сдержанность становилось все труднее, и она все дальше уходила в образ фантазии. Примером для всех рыцарей стал герой-путешественник, благородный рыцарь, защищающий добро и справедливость и не располагающий никаким имуществом.

Рыцарский идеал соединялся с ценностями религиозного сознания - состраданием и мипосердием, справедливостью  и верностью долгу, защитой веры и аскетизмом. Странствующий рыцарь свободен, беден, не располагает ничем, кроме собственной жизни. Но есть еще одна черта, необычайно важная для понимания рыцарства как стиля жизни. Это - романтическая Любовь Рыцарь и его дама сердца, благородные подвиги во имя любви, преодоление страданий и препятствий, демонстрация силы и преданности, способность переносить боль в состязании и поединке, когда наградой был платок возлюбленной, - все эти сюжеты отмечены в литературе того времени. "Эротический характер турнира требовал кровавой неистовости", - писал Й. Хейзинга.⁴ Это был апофеоз мужской силы и мужественности, женской слабости и гордости, и таким он прошел через века. Изысканная вежливость, преклонение перед женщиной, не претендующее на плотские наслаждения, делает мужчину чистым и добродетельным. Возникает эротическая форма мышления с избыточным этическим содержанием, отмечает Й. Хейзинга.

Рыцарские ордена и рыцарские обеты.

Само понятие «орден»  имеет множество значений – это  и общественное положение, и духовное состояние, и сочетание монашеского и рыцарского начал. Рыцарский орден «…воспринимался как крепкий, священный союз». Ордена Золотого Руна,  Звезды, Подвязки… Эти и другие рыцарские объединения имели долгую и славную историю, в каждом из них состояли герцоги, графы, а, порой, и короли.

              По утверждению автора, «…в пышно  разработанных ритуалах новых  рыцарских орденов многие видели  не что иное, как пустую забаву».  Вместе с тем, подчеркивать  благие и высокие цели новых  орденов было необходимо, ведь в четырнадцатом веке их организация «вошла в моду». Так или иначе, среди множества других орденов (а в XV веке они были уже каждого правителя, и создавались для самых разных, часто не особенно значительных или хороших целей) Золотое Руно выделялось своим богатством и пышностью. Сыграл свою роль и удачно выбранный символ – многое в легенде о Золотом Руне средневековые священнослужители интерпретировали в христианском духе.

              Хейзинга обращает внимание на  то, что кроме рыцарей в орден входили и служащие: канцлер, казначей, секретарь, герольдмейстер со штатом герольдов, свиты. Все они были призваны организовывать благородную рыцарскую забаву. Герольдам чаще всего присваивали имена по названиям городов и местностей, или аллегории, взятые из рыцарских романов, эта традиция до сих пор жива в современной Англии. Коллективные обеты, налагавшиеся на всех рыцарей ордена, были ничем иным, как формой обетов индивидуальных, тех, что накладывали обязательство совершить тот или иной подвиг. Судя по описаниям, многие обеты носили весьма примитивный, и даже дикарский характер, порой мало походя на рыцарские подвиги в классическом представлении. Позднесредневековые обеты во многом восходят к традициям эпохи варваров, пусть и обретшим пышный и церемониальный характер. С течением времени этого великолепия становилось все больше, однако, все громче становился и смех аристократии над собственными идеалами.

Значение обета состояло, как правило, в том, чтобы, подвергая  себе воздержание, стимулировать тем самым скорейшее выполнение обещанного. В обетах позднего средневековья особое значение все еще придается волосам и бороде, неизменным носителям магической силы. Бенедикт XIII, авиньонский папа и по сути тамошний затворник, в знак траура клянется не подстригать бороду, покамест не обретет свободу.

              Несмотря на весь свой скепсис  по отношению к рыцарской идее  позднего средневековья, Хейзинга  говорит, что она продолжала  оказывать сильное влияние на  политику и войны того времени,  а, значит, все-таки была не только игрой. Одним из примеров рыцарства, проявленного в политике, стало создание в 1363 году Бургундского государства – король Франции Иоанн даровал герцогство своему младшему сыну, который, в отличие от старшего, не покинул отца в битве при Пуатье. Подобная щедрость была в традициях рыцарства. Правда, уже в скором времени Бургундия повернула свое оружие против Франции в Столетней войне…

              Кроме того, в XIV-XV вв. европейские короли продолжали жить идеей освобождения Иерусалима из рук неверных, и это при том, что теперь уже сама Османская империя угрожала Европе - коварный турецкий полумесяц, словно занесенный ятаган, навис над Балканскими странами. И в до сих пор жившей идее крестовых походов рыцарский идеал стоял на первом месте – многие мечтали вернуть Гроб Господень, тем самым повторив подвиги крестоносцев во времена первых походов.

              Нередко короли присваивали имя  крестового похода войнам, устроенным  вовсе не ради освобождения  Святой Земли. Так в 1383 году англичане устроили крестовый поход против Фландрии, 1387 - Филипп Храбрый – против Англии, в 1391 – Карл VI против Италии.⁵

              Еще одним пережитком былого  рыцарства, а так же и более  древних времен стали судебные поединки, а также дуэли между правителями враждующих государств. Последние всегда обставлялись с особенной пышностью. Правда, как становится известным из книги Хейзинги, до настоящей схватки в то время доходило уже достаточно редко…

Стилизация  любви.

"Любовь стала полем, на котором можно выращивать всевозможные эстетические и нравственные совершенства", - пишет Хейзинга в главе "Стилизация любви". Благородная, возвышенная любовь получила название "куртуазной", в ней сочетались все христианские добродетели.

Но облагороженная эротика не была единственной формой любви. Наряду с ней в жизни и литературе существовал и иной стиль, который Й. Хейзинга называет "эпиталамическим". Он обладал более древними корнями и не меньшей жизненной силой. Для него были характерны страстная безудержность на грани бесстыдства, двусмысленность и непристойность, фаллическая символика и насмешки над любовными отношениями, скабрезные аллегории, доходящие до грубости. Этот эротический натурализм отразился в комическом жанре повествований, песенок, фарса, баллад и сказаний. Искусство любви, соединявшее чувственность и символику, определялось целой системой установленных норм, ритуалов и церемоний Особое значение придавалось символике костюма, оттенкам цветов и украшений. Это был язык любви, который лишь комментировался различными высказываниями. Все эти формы любовных отношений сохраняют свою жизненную и культурную ценность еще долгое время за пределами Средневековья, отмечает Хейзинга.

Образ смерти.

 В противовес Любви,  воплощающей витальную силу, в средневековой культуре возникает образ Смерти. Ни одна эпоха, - пишет Хейзинга, - не навязывает человеку мысль о смерти с такой настойчивостью, как XV столетие. Три темы объединяются в остроте переживаний страха смерти: во-первых, вопрос о том, где все те, кто ранее наполнял мир великолепием; во вторых, картины тления того, что было некогда человеческой красотой; в-третьих, мотив Пляски Смерти, вовлекающей в свой хоровод людей всех возрастов и занятий. Возникает представление о Зеркале Смерти в религиозных трактатах, поэмах, скульптуре и живописи. На надгробиях появляются изображения тел в смертных муках; иссохших, с зияющим ртом и разверстыми внутренностями. Смерть внушает страх и отвращение, мысли о бренности всего земного, когда от красоты остаются лишь воспоминания. Смерть как персонаж была запечатлена в пластических искусствах и литературе "в виде апокалипсического всадника, проносившегося над грудой разбросанных по земле тел; в виде низвергающейся с высот эринии с крылами летучей мыши; в виде скелета с косой или луком и стрелами; пешего, восседающего на запряженных волами дрогах или передвигающегося верхом на быке или на корове".⁶ Возникает и персонифицированный образ Пляски Смерти с идеей всеобщего равенства. Смерть изображается в виде обезьяны, передвигающейся неверными шажками и увлекающей за собой папу, императора, рыцаря, поденщика, монаха, малое дитя, шута, а за ними все прочив сословия. Человеку надлежало помнить о смертном часе и избегать искушений дьявола.

Религиозные переживания  и религиозные представления.

 Среди смертных  грехов значились "нетвердость  и сомнение в вере; уныние из-за  гнетущих душу грехов; приверженность  к земным благам; отчаяние вследствие  испытываемых страданий; гордыня  по причине собственных добродетелей". Смерть как неизбежный конец всего живого воспринимается с той же неумолимостью, как свет обращается во тьму.

 Средневековая культура  насыщена религиозными представлениями,  а христианская вера почитается  как главная духовная ценность. "Нет ни одной вещи, ни одного  суждения, которые не приводились бы постоянно в связь с Христом, с христианской верой", - пишет Й. Хейзинга. Атмосфера религиозного напряжения проявляется как невиданный расцвет искренней веры. Возникают монашеские и рыцарские духовные ордена, которые впоследствии вырастут в громадные политические и экономические комплексы и финансовые державы. В них создается свой уклад жизни, принимаются обеты послушания, устанавливаются ритуалы и церемонии посвящения.

Искусство и  литература.

Франко-бургундская  культура позднего Средневековья знакома нашему поколению более всего по изобразительному искусству, прежде всего по живописи. Братья ван Эйки, Рогир ван Вейден, Мемлинг, вместе со скульптором Слютером, господствуют, на наш взгляд, в искусстве этого времени.

Теперь, по прошествии отделяющих нас от той эпохи веков, перед нами сияет высокая, исполненная достоинства серьезность, глубина и умиротворенность ван Эйка и Мемлинга: мир пятисотлетней давности кажется нам просветленным, простым и веселым, истинным сокровищем внутренней сосредоточенности. Темнота и дикость стали в нашем восприятии миром и ясностью. Ибо с какими бы проявлениями жизни этого времени мы ни сталкивались вне изобразительного искусства — здесь все пронизано красотой и мудростью, будь то музыка Дюфaи и его сподвижников или творения Рюйсбрука и Фомы Кемпийского. Даже там, где жестокость и бедствия эпохи звучат в полную силу: в судьбе Жанны д'Арк и поэзии Франсуа Вийона, от этих персонажей исходит нечто такое, что возвышает и смягчает душу.

Искусство тех времен еще неразрывно связано с жизнью. Жизнь облечена в строгие формы. Она приведена в единое целое церковными таинствами и соразмерна течению суток и чередованию праздников по времени года. Труды и радости заключены в твердо установленные рамки. Важнейшие ее формы определяются религией, рыцарством, куртуазной любовью. Задача искусства — наполнять красотою формы, в которых эта жизнь протекает. Люди ищут не искусства самого по себе, а прекрасного в жизни. При этом они не стремятся вырваться, как в последующие времена, из более или менее повседневной рутины, чтобы насладиться искусством через индивидуальное его созерцание, предаться грусти или всколыхнуть душу; искусство воспринимают как приложение к жизни, долженствующее возвысить жизненную рутину. Оно хочет звучать в согласии с упоением жизнью — будь то в высочайших порывах религиозного чувства, будь то в пышных мирских развлечениях. Как собственно область прекрасного искусство Средних веков еще не осознано.⁷ В весьма большой степени — это прикладное искусство, даже в произведениях, которые мы сочли бы совершенно самостоятельными; иными словами, стремление обладать таким произведением вызвано его назначением, тем, что оно служит определенному жизненному укладу; если же, не принимая этого в расчет, художник руководствуется чистым влечением к прекрасному, то происходит это полубессознательно. Первые ростки любви к искусству ради него самого проявляются в разрастании художественной продукции; при дворах и у знати скапливаются собрания предметов искусства; они вполне бесполезны, и ими наслаждаются как роскошными безделушками, как драгоценной частью фамильных сокровищ — и лишь на этой почве вырастает чисто художественное чувство, которое полностью раскрывается в Ренессансе.

В великих художественных произведениях XV в., именно в алтарных образах и надгробиях, важность темы и назначение далеко уводили современников от ценности прекрасного как такового. Произведения эти должны были быть прекрасными, так как создавались на священный сюжет или же имели высокое предназначение. Это предназначение всегда было более или менее конкретным. Предназначение алтарного образа двояко: его выставляют во время торжественных праздников, чтобы оживить благочестие толпы; к тому же он хранит память о благочестивых донаторах, чьи молитвы непрестанно возносят их коленопреклоненные изображения. Известно, что Поклонение Агнцу Хуберта и Яна ван Эйков открывали для обозрения лишь изредка.⁸

Значению произведения искусства, исстари заключавшемуся в том, что  цель его определяется предметом  изображения, в немалой степени отвечает портрет. Живые чувства, которым служил портрет: любовь к родителям и семейная гордость, в новейшие времена дополненные прославлением героев и культом собственного "я", — действенны до сих пор, тогда как дух, некогда наполнявший аллегорические сцены отправления правосудия и превращавший их в нравоучительные образцы, уже улетучился. Портрет нередко служил средством для знакомства друг с другом при обручении.

Практическое назначение произведения искусства нигде не выступает  столь заметно, как в надгробных памятниках, где мастерство скульптора того времени находило для себя богатейшее поле деятельности. Но и помимо искусства скульптуры: острая необходимость иметь зримый образ умершего должна была быть удовлетворена уже во время церемонии погребения.

Заказ на художественное произведение делается почти всегда с намерением чисто житейского свойства, с практической целью. Тем самым фактически стирается  грань между свободным художественным творчеством и изготовлением  произведений прикладного искусства, вернее, эта грань пока что вовсе отсутствует. Что касается самой личности мастера, здесь тоже не делается различий. Множество художников с яркой индивидуальностью, из тех, что находятся на придворной службе во Фландрии, Берри и Бургундии, сочетают писание картин не только с иллюминированием рукописей и раскрашиванием статуй; они не жалеют усилий, расписывая гербы и знамена, создавая костюмы для участников турниров и образцы парадной одежды. Ни свадебные церемонии, ни похороны князей не обходятся без привлечения к работе придворных художников. В мастерской Яна ван Эйка расписывают статуи, сам же он изготовляет для герцога Филиппа карту мира, на которой можно было видеть с изумительной ясностью и изяществом выписанные города и страны.