Когнитивизм как общенаучное направление

– «переменные когниции», варьирующиеся от языка к языку; например, сведения о морфемах, о  синтаксических конструкциях, о фонологических противопоставлениях, даже о категориях, прототипах и семантемах (семантических  противопоставлениях и возможностях этих противопоставлений сочетаться в  рамках одной языковой единицы);

– универсальные стратегии  использования этих «знаний» (а точнее, «когниций») при продуцировании и  интерпретации сообщений на конкретном языке.

Такая идея созвучна положению, принятому в информационно-поисковой  парадигме, о хранении данных отдельно от алгоритмов использования данных. Сменный набор данных (причем не только языковых, но и внеязыковых) отделен от самих когнитивных  процессов. Все шире внедряется это  же положение и в генеративную лингвистику [N.Chomsky 1972, c.161-169].

4.2. Механика языковой когниции

Хранилище конкретных знаний «пристегивается» к универсальному и конечному (в любой конкретный момент, но потенциально не ограниченному) набору когнитивных стратегий, обладающих скорее контролирующей (распознающей, или интерпретирующей), чем продуцирующей  функцией [N.Chomsky 1972, c.14]. По мере взросления, «созревания» когниции человека, пополняется (корректируется) и хранилище конкретных знаний, и набор стратегий. Среди  новых стратегий есть и оптимизирующие, которые, в отличие от исходных универсальных  когнитивных стратегий, доступны далеко не каждому типу личности, хотя некоторые, возможно, тоже не зависят от конкретного  языка. Расширенные когнитивные  системы – результат взаимодействия опыта человека со все время расширяющимся запасом оптимизирующих стратегий (это – переформулировка положения Н.Хомского [N.Chomsky 1986, c.XXVI]), а не только абсолютного прироста конкретных знаний, представимых в виде атомарных пропозиций.

Неясным до сих пор, впрочем, остается вопрос относительно сущности правила грамматики:

– соответствует ли оно  структуре данных (или вычислительной процедуре, реализуемой мозгом) или

– хранится в виде «человекочитаемого»  спрессованного резюме данных о языковом суждении, будучи эпифеноменом «нейровычислительных»  процессов совершенно иного вида [S.Pinker, Prince 1991, c.230]?

Ответ на этот вопрос когнитивисты ищут то в разработке теории врожденности когнитивного устройства, то в исследовании причин развития языка в детстве.

Итак, активность человеческой когниции не следует рассматривать ни как функционирование единого и неизменного универсального механизма, ни даже как исключительно «совокупность приобретенных навыков» [У.Найссер 1976, c.23]. Эта деятельность опирается на механизмы обоих видов. Например, оптимизирующие стратегии позволяют квалифицированно и быстро извлекать нужные сведения при интерпретации текста.

Приобретение оптимизирующих стратегий – не простое пополнение, например, уже сложившегося набора стратегий, а случай, когда уже  модифицированный набор 

-29-

используется для своего дальнейшего усовершенствования. При  таком усовершенствовании [J.Rubin 1987, c.23] происходят: выдвижение гипотез, верификация  их, индукция, дедукция, используются новые  сведения и оценивается надежность такого использования, устанавливается место для новых сведений среди старых и методы доступа к ним. Важное место занимает в этом комплексе «ведение системы когниций», когда, например, возникает конфликт между старыми и новыми единицами хранения, между уже используемыми оптимизирующими стратегиями и новыми кандидатами. Исход таких конфликтов не всегда однозначно предопределен собственно когнициями: аффекты тоже играют роль. Крайней когнитивной депрессией можно назвать тот исход, когда интерпретатор отказывается вообще от попыток что-либо извлечь из текста и пребывает в интерпретативной прострации.

Главным же поводом для  изменения языковых когниций является конкретный эпизод удачного или неудачного использования языка, в частности при понимании другого человека. Каковы же мотивы для модификации когниций при понимании речи [V.McCabe 1982, c.495]?

Один из возможных ответов  таков. Сталкиваясь с нарушением некоторого предписания об употреблении языка, мы либо бракуем само конкретное выражение (так поступают многие, очень многие, следуя в этом школьным учителям), либо начинаем подозревать  себя в неполной компетентности. Этот ответ приводит к следующему положению: главное различие между языками  состоит не в том, что они могут  выразить, а в том, что они должны выражать: «Естественно, внимание говорящих и слушающих на родном языке будет постоянно сосредоточено на таких именно единицах, которые обладают статусом принудительности в их речевом коде. В своей когнитивной функции язык в минимальной степени зависит от грамматической структуры, потому что определение нашего опыта находится в дополнительном отношении к металингвистическим операциям: когнитивный уровень языка не только допускает, но и прямо требует интерпретации-перекодировки, т.е. перевода (translation). Но в шутке, в сновидениях, в магии, словом, в том, что можно назвать обыденной речевой мифологией, а также прежде всего в поэзии, грамматические категории обладают большим семантическим весом» [R.Jakobson 1987, c.433].

Элементы хранилища знаний, соответствующие обязательным категориям данного языка, ассоциированы с  инвариантными схемами (в когнитивистском  смысле термина «схема»), а сигналами  для модификации хранилища являются:

– осознание отсутствия нужной схемы – непонятность слова, словосочетания, странность конструкции  предложения и т.п.;

– нехватка нужных слов для  выражения требуемых отношений  между схемами (случай обратный первому);

– ощущение, будто вы воспринимаете  и продуцируете речь, лишь как в  тумане отдавая себе отчет о ее смысле.

Но одного сигнала еще  мало. Необходимы еще: намерение понять речь и готовность к самоусовершенствованию. Это намерение тем сильнее, чем больше аффективная окраска, аффективный аккомпанемент интерпретации речи. Может быть, за этим намерением лежит еще что-то, аналогичное влечению, аппетиту и т.п.? Об этом читаем у Николая Кузанского в работе 1440 г.: «Натурфилософы говорят, что влечению к пище предшествует некоторое болезненное чувство в преддверии желудка, побуждающее природу, которая стремится к самосохранению, подкреплять себя. По-моему, точно так же и сильное удивление, начало философии, предшествует жажде познания, благодаря которой интеллект, чье бытие есть понимание, укрепляет себя исследованием истины. А задевает нас обычно редкостное, даже если оно ужасно» [Н.Кузанский 1440, c.49].

4.3. Усвоение языковых и внеязыковых когниций

Между «языковым модулем» и остальными видами когниции нет  пограничного столба: язык влияет на пути образования и развития понятий [A.Dunlea 1989, с.IX], а остальные типы когниции – на усвоение языка [A.Dunlea 1989, c.155]. Как  бы оптимистично мы ни смотрели на

-30-

возможности человека, его  когниция ограничена в принципе: чтобы  преодолеть когнитивные границы, человеку придется эволюционировать дальше, а  между его будущей когницией  и когнитивными способностями сегодняшнего цивилизованного человека будет  примерно та же разница, что между  интеллектом homo sapiens и неандертальца. Вследствие этого, далеко не любая знаковая система может стать языком для homo sapiens. Есть границы у «языка, доступного когниции» (cognitively construable language) человека [D.L.Finer, Roeper 1989, c.177], не все возможности которого еще, впрочем, исчерпаны: не любой «язык, доступный для когниции» годится в качестве средства общения между людьми. Выбирая из всех возможностей при усвоении языка, дитя человеческое действует сообразно со своими когнитивными природными задатками.

И при эволюции видов, и  в развитии индивидов когнитивные  структуры, интерпретирующие воспринимаемые предложения и инициирующие продуцируемые  предложения, устанавливаются в  период предъязыкового развития, в  результате усвоения адаптивного поведения [Osgood 1980, с.329]. Как современному ребенку, так и гуманоидам, еще не имевшим  языка, необходимо:

– осознавать значимость состояний  и событий вокруг себя,

– научиться соответственно действовать.

Чем больше предложение внешне соответствует структурам, выработанным в предъязыковом опыте, тем быстрее  оно будет освоено детьми и  тем легче будет «переработано» при понимании и выражении взрослыми. Более того [Osgood 1980, c.330], эта «глубинная» когнитивная система присуща одновременно и неязыковому (перцептивному), и языковому каналам обработки информации.

Особенно поучительны  в этой связи исследования того, как усваивают свой родной язык дети, лишенные одного из каналов когниции. Оказывается, они иначе, чем в  обычном случае, конструируют гипотезы о значении слов и символов вообще. В частности, к особенностям слепых детей относится следующее [A.Dunlea 1989, c.155]:

– в лексиконе есть только продуктивно образуемые производные  единицы, а слова, усвоенные в  самом начале, редко выходят из употребления;

– усваиваемые слова всегда связаны с действиями самого ребенка (как бы в вакууме), – в то время  как зрячие дети активно пользуются обозначениями деятельности при  общении с другими людьми и  с предметами;

– функциональные термины  и термины отношений (типа: да, больше, снова) не используются для отражения динамического состояния сущностей; зрячие же дети четко указывают на различные изменения состояний;

– отсутствие зрительной информации на использовании иллокутивного  потенциала речи сказывается меньше, чем на использовании внекоммуникационных  единиц [A.Dunlea 1989, с.159];

– относительная частота  императивов по сравнению с утверждениями  четко коррелирует с отсутствием  зрения и наоборот, относительная  частота утверждений связана  с доступом к зрительной информацией [A.Dunlea 1989, c.160]. Для зрячих существенны стратегии предлагания чего-либо и указания, для незрячих же – стратегии привлечения внимания.

5. Вывод: языковая когниция – акт интерпретации

Итак, понятие языковой когниции совпадает с тем, что в последние  годы, в рамках интерпретационизма, называют интерпретацией в широком  смысле, охватывающей фактически все  действия над языком, когда для  этих действий появляется повод –  речь. Если эту речь нужно продуцировать, внутренний мир интерпретируется в  виде речи. Когда же речь задана как  объект восприятия – интерпретируется она.

Вырисовывается следующая  картина. В общечеловеческой когниции заложены универсальные когнитивные стратегии. Человеческий опыт их использования приводит к накоплению «объектных» знаний и «оптимизирующих стратегий». Модифицируя гипотезу, сформулированную Ф.Либерманом [Lieberman 1984, c.VII], можно предположить, что

-31-

универсальные стратегии  встроены в человеческий мозг, заданы самой его биологической структурой и аналогичны электронным схемам в составе компьютера. Объектные  же знания и оптимизирующие стратегии  представляют собой нечто вроде  самонакапливающегося программного обеспечения (случай пока еще необычный для  современных компьютеров, но вполне возможный). Особенность эволюции человеческой когниции состоит в том, что с  течением времени это программное  обеспечение приводит к перестройке  «электронных схем», причем осуществляемой без вмешательства извне (в случае компьютера вмешался бы человек). Эта перестройка – результат взаимодействия между когнициями людей, отчего каждое следующее поколение индивидов реализует в виде «электронной схемы» то, что раньше входило частично в программное обеспечение. Но на любом этапе эволюции, для любой индивидуальной когниции различение «запаянных» и «вырабатываемых» элементов (возможно, в новом составе) остается.

В пользу этого говорит  следующее соображение [J.M.Carroll 1981, c.13]. Если бы не было универсальных стратегий (т.е. «когнитивно непроницаемых  процессов», в смысле [Z.W.Pylyshyn 1980]), то иллюзии восприятия не были бы однотипными  у разных людей. С другой стороны, если бы когнитивная система была полностью непроницаемой, т.е. неспособной  к усвоению новых когниций (в частности, новых стратегий интерпретирования), то не смогла бы адаптироваться к окружению, что привело бы – а возможно, уже когда-то привело или еще  приведет – к эволюционному краху. В то же время не только эволюция человека, но и само восприятие естественного  языка, интерпретация текстов сопряжены  с процессами обоих видов –  это прекрасно продемонстрировал  Дж.Фодор [J.A.Fodor 1983].

В каждом элементарном акте речи и когниции есть элементы статики (синхронии) и динамики – диахронии, подвижности системы, ее изменения, приспособления к перерабатываемому  объекту в конкретном окружении. С абсолютизацией статики мы сталкиваемся, когда пытаемся интерпретировать старые тексты, в опоре лишь на логику сегодняшнего дня [R.Paultre 1986, c.8], что исключает реконструирующую интерпретацию. Абсолютизация же динамики граничит с некритичным восприятием, с внушением чужих мыслей, без  поправок на сиюминутность и неповторимость момента восприятия: это обезличенность интерпретатора. Нормальное интерпретирование  находится где-то посередине между  двумя этими крайностями.