Концепция кризиса культуры в ХХ веке в работе Х.Ортеги-и-Гассета "Восстание масс"

Сопоставляя историю Рима с девизами Муссолини, Ортега выводит  закономерность: чрезмерная мощь государства  становится причиной его упадка и  разложения. "Костяк государства  пожирает живое тело нации", народ  обращается в горючее для питания  государственной машины. Примером тому служит фашизм – "типичное движение людей массы".

"Этатизм – высшая  форма политики насилия и прямого  действия, когда она возводится  уже в норму, в систему, когда  анонимные массы проводят свою  волю от имени государства  и средствами государства, этой  анонимной машины"

Насилие становится нормой, способом разрешения проблем. Но силой  проблемы не решаются, лишь загоняются вглубь, нарастают. Парадигма "борьбы и власти" в своей высшей точке  переходит предел разумного и приводит, в конечном счете, к безвластию и хаосу. Крайности сходятся.

Н. Бердяев являлся приверженцем идей Ортеги и вслед за ним свидетельствовал  пришествие "человека массы": "Идет новый человек, parvenue, одержимый волей  к мировому могуществу и овладению  всей землей", ощутил свет Логоса: "День новой истории кончается. Рациональный свет ее гаснет. И может наступить  новый хаос народов, из которого не так скоро образуется космос... Духовная культура если и погибает в количествах, то сохраняется и пребывает в  качествах. Она была пронесена через  варварство и ночь старого средневековья. Она будет пронесена и через  варварство и ночь нового средневековья.

Когда общество подменяется  массами, когда между понятиями "гражданин" и "житель" все более и более  уверенно ставится знак равенства, когда  гражданин нивелируется по меркам представителей пролетариата (социальных низов), демократия становится невозможна и сменяется  охлократией. Большинство современных  демократий Запада (может быть, за исключением  швейцарской) за таковые не признали бы не только античные и средневековые  историки, но и ученые-правоведы XIX в. Современные западные демократии лишь называют себя "демократиями", но, перейдя к всеобщим прямым равным и тайным выборам, устранив цензы, они превратились в охлократии

"Восстание масс" не  обязательно бунт, это восстание  из чрева земли, – но само  действие разрушительно. Все погибает, оставаясь без попечения разума. Человек массы – неупорядоченная  стихия, в каком-то смысле полу-реальная. Они делают вид, что существуют, играют роли, но тоже не свои. "Человек массы" не ощущает собственной судьбы, отсюда склонность к камуфляжу.

"Вихрь всеобщего, всепроникающего  шутовства веет по Европе. Почти  все позы – маскарадно и лживы. Все усилия направлены к одному: ускользнуть от собственной судьбы, не замечать ее, не слышать ее призыва, уклониться от встреча с тем, что должно быть... Потому-то никогда еще столько жизней не было вырвано с корнем из почвы, из своей судьбы, и не неслось неведомо куда, словно перекати-поле".

Прежнее исчерпало себя, и "восстание масс может предвещать переход к новой, еще неведомой организации человечества; может привести к катастрофе". Так или иначе, "восстание масс" вызвало подъем исторического уровня, и это требует нового ко всему отношения, новых форм и напряженной работы ума и духа.

"Европа не сможет  сделать смелого прыжка, которого  от нее требует вера в ее  будущее, не сбросив с себя  всей истлевшей ветоши, не представ  снова в своей обнаженной сущности, не вернувшись к своему подлинному "Я"". Ортега приветствует предстоящее очищение, "обнажение" Европы, что позволит ей вернуться к подлинному бытию. Жить во имя будущего и от него получать "приказы, определяющие наше отношение к прошлому", из прошлого брать то, что служит будущему.

Хосе Ортега-и-Гассет ощупывает  искусство с социологической  стороны, задаваясь вопросом: «Отчего  новое в искусстве сопровождается таким оглушительным неуспехом?»  Он ищет и находит причины столь  очевидной непопулярности нового искусства  в массах. Что же в новом искусстве  такого, отчего общество искренне не понимает его и отшатывается? Оказывается, что неуспех молодого искусства - это не случайность, а закономерность. Дело в том, что большинство несведущих в искусстве обывателей (если называть обидно, а если ласково, то простых  смертных) больше всего ценит в  искусстве его близость к жизни. Чем более искусство походит  на жизнь, тем полнее счастье среднестатистического  человека, вдруг почувствовавшего себя в понятном и родном, и потому чрезвычайно милом его сердцу художественном окружении. Ведь, чтобы там не говорили критики, народ, погуляв в смущении по пустынным залам ЦДХ, все равно, придет за картинкой на ближайший рынок на набережной, где висят разлюбезные его сердцу белые березки, и где травка обязательно зеленая и пушистая, а небо стопроцентно голубое. А новое искусство по-прежнему все также далеко от народа. Что же его ждет? Как чертик из коробочки, выскакивает ответ Ортеги-и-Гассета: «Новый стиль должен пройти инкубационный период». Где же оно скрывается? Может быть, в подвале мастера, где незаметно для всех творит новую историю?

Всякий ли новый стиль  сопровождается неуспехом? Нет, Ортега-и-Гассет поясняет, что это не грозит искусству, которое избегает уходить в сторону  от реальности, например, романтизм, пришелся по душе массам, поскольку он был народным стилем.

Ортега-и-Гассет писал в  то время, когда он мог наблюдать  модернизм в искусстве, тогда  время постмодернизма еще не пришло и оттого, возможно, он столь категоричен, говоря о смысле нового искусства. Он тоталитарен в искусстве: «…в  основе современной действительности лежит глубокая несправедливость –  ошибочно постулируемое равенство  людей», он предпочитает видеть отдельно искусство для масс и отдельно для «привилегированных». «Большинству не нравится новое искусство, а меньшинству  нравится». Низведение масс по признаку их антихудожественности, невосприимчивости  к новому искусству: «Новое искусство  характеризуется тем, что делит  людей на тех, кто его понимает, и тех, кто не понимает». Поскольку  работа писалась в 1927 г, то можно предположить, что идеи господства над миром витали в воздухе, и проникали повсюду – в политику и общественную жизнь: «Это искусство не для человека вообще, а для особой породы людей, которые отчетливо отличаются от прочих».

В чем же сущность нового искусства? Раз оно не понятно  всем, значит оно не стоит на основе человеческого, его фундамент другой. Люди и страсти, говорит Ортега-и-Гассет, это предметы, которыми занимается искусство. Пока искусство играет в них, люди его понимают, но, стоит ему подняться над реальностью, как понимание истончается и рвется как натянутая нить, за которую привязан шаловливый воздушный шар. Ортега-и-Гассет приводит метафору: что воспринимающий произведение искусства как будто смотрит сквозь оконное стекло в сад, т.е. на «люди и страсти», и не замечает стекла, т.е. самого художественного приспособления, сквозь которое он их видит. Конечно, ведь изощренные художественные формы для неискушенного то же, что замутненное стекло, сквозь которое он силится разглядеть что-либо ему интересное. Если ему это удается, он ощущает свою избранность, если нет, - то мы его теряем. Ортега-и-Гассет ничуть не жалеет о такой потере, он радуется, что искусство возвращается на круги своя, становится уделом избранных, узкого «круга ограниченных людей».

«Это будет искусство  для художников, а не для масс людей. Искусство касты, а не демократическое  искусство». Новое искусство надменно отворачивается от зрителя, его не интересует успех среди многих, ему важнее прослыть законодателем художественной моды. Оно не боится преобладания эстетики над человеческими образами, оно  не боится быть непонятым, ведь это  только подтвердит его новизну и  отличие от традиций.

Ортега-и-Гассет считает, что  искусству невозможно быть направленным одновременно и на красоту художественных форм и на «человечность» восприятия, такое искусство стало бы «косоглазым». Реализм и истинная художественность, по его мнению, две вещи несовместные. Нельзя соединить стекло и сад, не повредив в какой-то степени тому или другому.

История современного искусства  подтверждает выводы Ортеги-и-Гассета: если модернизм еще был понятен  многим, а теперь и освоен во многом, то постмодернизм укусил себя за хвост  и закрутился волчком, обратившись  в «бесконечный тупик», предоставив  большинству абсолютную свободу  для непонимания. Реальность напоминает гнездо птицы, например, малиновки, в  котором из года в год воспроизводились более или менее похожие на родителей реалистические птенцы, и  вдруг в нем неожиданно появился кукушонок модернизма, явно отличающийся от остальных, однако, когда он вырос и улетел, то гнездо опустело, и наступил век постмодернизма – все знают, что в гнезде реальности теперь может поселиться кто угодно и кроме того, что его может не быть вообще.

В чем же сущность нового искусства? Ортега-и-Гассет возвещает, что оно возвращается к стилю. Ключевым становится слово «стилизация». Вот это стильно, говорим мы, а  вот это не стильно. Стилизация - это деформация реального, его дереализация. «Стилизация включает в себя дегуманизацию. Нет другого пути дегуманизации».

Ортега-и-Гассет точно уловил поступь приближающегося постмодернизма, ведь когда он говорит об отрыве от реальности, нет более страшного  примера, чем пример с умирающим  и наблюдателями (его женой, доктором, газетным репортером и художником, случайно оказавшимся рядом). Самым далеким от умирающего, от «живой реальности» оказался художник. «Все эти реальности эквивалентны» - уточняет Ортега-и-Гассет. Вот реальность разбивается на множество шариков, каждый из которых не больше и не меньше другого, постмодернисты высыпают их на пол, они прыгают, сталкиваясь в воздухе и окончательно запутывая читателя и зрителя.

3. Государство как высшая угроза

     Ортега пишет,  что действовать   самовольно   означает   для   массы   восставать   против собственного  предназначения,  а поскольку  лишь  этим она и занята, он говорит о восстании масс. В конце концов, единственное, что действительно и по  праву можно считать восстанием, -  это восстание против себя, неприятие судьбы. И когда массы торжествуют,  торжествует и насилие,  становясь единственным  доводом   и единственной доктриной.  Он давно уж отмечал, что насилие стало бытом. Сейчас оно достигло апогея, и это обнадеживает, поскольку должен же  начаться спад. Сегодня насилие – это риторика века, и его уже прибирают к рукам пустомели.

Затем Ортега переходит   к  наихудшей  из   опасностей,  грозящей  европейской  цивилизации.  Как  и  все  прочие  угрозы,  она  рождена  самой цивилизацией  и,  больше  того,  составляет ее славу.  Это современное для Хосе Государство. Он пишет: « В   наши  дни   государство   стало   чудовищной   машиной   немыслимых возможностей,  которая  действует  фантастически  точно  и  оперативно.  Это средоточие общества, и  достаточно  нажатия кнопки, чтобы гигантские  рычаги молниеносно обработали каждую пядь социального тела.

     Современное   государство – самый явный  и наглядный продукт цивилизации.  И отношение к нему массового  человека проливает свет на  многое. Он  гордится государством  и знает, что  именно оно  гарантирует ему  жизнь, но  не сознает, что это  творение  человеческих рук, что  оно   создано определенными людьми  и держится  на определенных  человеческих  ценностях, которые  сегодня  есть, а завтра  могут   улетучиться.  С  другой  стороны,  массовый  человек  видит   в государстве безликую силу, а  поскольку и себя ощущает  безликим, то  считает его своим.  И если в жизни  страны  возникнут какие-либо трудности,  конфликты, проблемы, массовый человек  постарается, чтобы  власти  немедленно вмешались и взяли   заботу  на   себя,   употребив   на   это,  все  свои  безотказные   и неограниченные средства.

     Здесь-то  и   подстерегает  цивилизацию  главная  опасность  -  полностью огосударствленная  жизнь,  экспансия власти, поглощение государством  всякой социальной  самостоятельности -  словом, удушение  творческих начал истории, которыми в конечном счете держатся,  питаются  и движутся  людские  судьбы». Я считаю, что это наблюдается и сегодня, и не только в европейских странах, но и нашей.

Хосе пишет: «Масса говорит:  «Государство – это я» – и  жестоко ошибается. Государство  идентично массе лишь в том  смысле, в каком Икс  идентичен  Игреку,  поскольку никто  из них  не  Зет. Современное государство  и массу  роднит лишь их безликость  и безымянность. Но массовый человек  уверен, что он-то и есть государство, и не упустит случая  под любым  предлогом  двинуть рычаги,  чтобы  раздавить какое бы  то ни было творческое меньшинство, которое раздражает его  всегда и всюду, будь то политика, наука или производство.

     Кончится   это   плачевно.  Государство   удушит  окончательно   всякую  социальную самодеятельность, и  никакие новые семена уже не  взойдут. Общество вынудят   жить  для  государства, человека  - для государственной  машины.  И поскольку это всего лишь  машина, исправность и  состояние  которой зависят от живой силы  окружения, в конце концов,  государство,  высосав из  общества  все соки,  выдохнется, зачахнет  и  умрет самой  мертвенной  из смертей  - ржавой смертью механизма».

Даже сегодня диктат государства  – это апогей насилия и прямого  действия, возведенных в  норму. Масса  действует самовольно, сама по  себе, через безликий механизм государства.

Заключение

"Масса", как полагает  Ортега-и-Гассет, есть "совокупность  лиц, не выделенных ничем". По  его мысли, плебейство и гнет  массы даже в традиционно элитарных  кругах - характерный признак современности: "заурядные души, не обманываясь  насчет собственной заурядности,  безбоязненно утверждают свое  право на нее и навязывают  ее всем и всюду". Новоявленные  политические режимы оказываются  результатом "политического диктата  масс". В то же время, согласно  убеждению Ортеги-и-Гассета, чем  общество "аристократичней, тем  в большей степени оно общество, как и наоборот". Массы, достигнув  сравнительно высокого жизненного  уровня, "вышли из повиновения,  не подчиняются никакому меньшинству,  не следуют за ним и не  только не считаются с ним,  но и вытесняют его и сами  его замешают". Автор акцентирует  призвание людей "вечно быть  осужденными на свободу, вечно  решать, чем ты станешь в этом  мире. И решать без устали и  без передышки". Представителю  же массы жизнь представляется "лишенной преград": "средний  человек усваивает как истину, что все люди узаконенно равны". "Человек массы" получает  удовлетворение от ощущения идентичности  с себе подобными. Его душевный склад суть типаж избалованного ребенка.