Отношение человека к смерти как феномен культуры

Содержание

 

1. Отношение человека  к смерти как феномен культуры

 

2. Менталитет русской  культуры

 

Список литературы

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

1. Отношение человека  к смерти как феномен культуры

Апология смерти и “метафизика  ужаса” занимают видное место в  культуре ХХ века. Это связано прежде всего с такими трагическими событиями  как первая и вторая мировые войны.

 

Возведение смерти в Абсолют  выросло до масштабов гигантского  социального явления, стало феноменом массовой культуры. Взять хотя бы эти фильмы ужасов. Да и не только они. Вспоминается французский фильм “Дива”. Обыкновенный фильм, не относящийся к разряду фильмов ужаса. И что же? На протяжении полутора часов в нем совершается множество убийств и притом с легкостью необыкновенной. Такое впечатление, будто не людей убивают, а семечки щелкают или консервные банки вскрывают. Жутко становится на душе. Неужели жизнь человека и в самом деле -- копейка? Демонстрируемые в фильмах многочисленные сцены насилия и убийства вольно или невольно воспитывают зрителя в духе философии “бытие перед лицом смерти”, т.е. постоянной обращенности сознания к смерти.

 

Ю.Н. Давыдов в книге  “Этика любви и метафизика своеволия” подверг тщательному анализу  этот феномен современной культуры, показал его истоки и всю его опасность. В главе с характерным названием “Метафизика ужаса” он пишет:

 

“Феномен страха нельзя считать ни локальным или периферийным, ни поверхностным или мимолетным явлением культуры... Об этом говорит  уже простой факт глубокой укорененности в ней целой отрасли “духовного производства”, специализирующейся на извлечении “эстетического” и всякого иного эффекта из демонстрации ужасного и чудовищного”(20).

 

Ю.Н. Давыдов убедительно  показывает, что в нагнетании атмосферы страха повинны и философы, те, кто стремится “представить Смерть единственным абсолютом”, а “беспредельный Страх перед нею -- истинно человеческим отношением к бытию”. Возник заколдованный круг: “”метафизика ужаса” ссылается на “ужасную жизнь”, последняя же снова отправляет нас к “метафизике ужаса.

 

Далее Ю.Н. Давыдов справедливо  отмечает, что нормальные люди, не зараженные бациллами философии “бытия перед  лицом смерти”, всегда относились к  смерти как подчиненному моменту  жизни, отодвигали ее с “авансцены жизни” в “сумрачный угол жизни, подальше от яркого солнечного света”. Он пишет: “...сколь бы пронизывающей, гипнотизирующей, поражающей воображение любого смертного ни была время от времени навевающая его мысль о том, что ему -- увы! -- не дано жить вечно, здоровая духоподъемлющая культура всегда находила эффективные средства справиться с нею: ... сделать так, чтобы вездесущий персонаж с косой в костлявых суставах не выступал на авансцену человеческого сознания, не застил свет жизни.

 

С точки зрения такой культуры смерть неизменно представляла как хотя и неотъемлемый, непременный, но все же лишь подчиненный, служебный момент целостности универсума, выполняющий в нем специфически “технические” функции... Ни одна человеческая кончина не рассматривалась при этом как результат спонтанного произволения смерти, хотя это совсем не исключало у нее (то есть у ее олицетворения, рожденного наивной фантазией народа) и собственного рвения и азарта. На костлявой ноге смерти всегда угадывалась невидимая, но прочная цепь, которую держал некто, неизмеримо более могущественный и властный, чем она, всегда имевший возможность поставить эту кровожадную старуху на свое место -- в сумрачный угол жизни, подальше от яркого солнечного света. Там и должна она была стоять в нетерпеливом ожидании, пока не исполнится срок, отведенный тому или иному конченому существу, -- лишь после этого ей дозволялось прикоснуться к нему, дабы свершить неизбежное... И между прочим, как раз это ощущение “подконтрольности” смерти, сознание того, что действует она отнюдь не на свой страх и риск, а покорствуя высшей воле, сообщало ее облику некий оттенок приниженности...

 

Вполне понятно, что такой  персонаж не мог глубоко и надолго  завладеть человеческим интеллектом: напряженно ищущая мысль быстро “проскакивала” через него, обнаруживая за его спиной гораздо более мощные силы, от которых зависела сама “конечность” и “смертность” человека и которые, следовательно, обусловливали и саму смерть. Обнаружив за исполнительной инстанцией законодательную, мысль теряла интерес к первой и тем с большей настойчивостью взывала ко второй, ища у нее разгадку смерти. Так преодолевался страх перед неистовой смертью, превращаясь в проблему смысла жизни... Живые, растущие культуры добуржуазного прошлого, да и сама буржуазная культура, не ставили -- не хотели и не могли ставить -- вопрос о смертности и смерти человека иначе как в форме проблемы самой жизни -- ее смысла и значения”(22).

 

Ю.Н. Давыдов очень хорошо показывает также, что возведение смерти в абсолют стало возможным  благодаря абсолютизации в человеке “вот этого”, принадлежащего только ему как индивиду, изолированному, противопоставленному другим людям, обществу в целом.

 

Чтобы смерть предстала, пишет  он, “уже не как служанка высших сил, а как самовластная госпожа, как единственное абсолютное божество, -- необходимо было весьма существенное, далеко идущее изменение миросозерцания, мироощущения и самой жизни людей. Для того чтобы индивид воспринимал смерть таким образом... чтобы смерть превратилась в его глазах в единственно достоверный Абсолют -- негативный, в отличие от прежних позитивных абсолютов, “микрокосмос” конечного, неизбежно партикулярного существования индивида должен был не просто подняться на уровень “макрокосмоса” универсальной жизни, но и полностью заслонить его: тогда-то гибель этого “микрокосмоса” с необходимостью представала как поистине космическая катастрофа, перед лицом которой все утрачивает свой смысл.

 

Важнейшим, определяющим моментом такого мироощущения необходимо становилась  не просто утрата веры в бога, но полная утрата веры в какие бы то ни было общезначимые идеалы и ценности вообще, в какие бы то ни было абсолюты... кроме Смерти, которая и занимала их место по принципу “свято место пусто не бывает”. Человек, взятый в качестве “вот этого” -- конечного: частного, одностороннего и ограниченного индивида, -- должен был осознавать себя единственным кумиром, своим собственным идеалом, своей высшей и последней ценностью. Себе, любимому, должен был он воскурять фимиам, приносить жертвы и петь восторженные религиозные песнопения -- только при таком самоощущении и самосознании он мог прийти к устрашающему выводу о том, что над ним есть только одна высшая инстанция, одна абсолютная власть -- власть Смерти. Вывод, ошарашивающий, тем более что он возник как столь же непредвиденный и неожиданный, сколь и закономерный и даже фатально необходимый, результат эгоистического самоутверждения и неизбежно вытекающего отсюда самообожествления...

 

Таким образом, факт человеческой “конечности”, с которым по-своему справлялась каждая из великих культур  прошлого, выдвинулся на передний план. Смерть стала солировать на сцене  человеческого сознания, привлекая  напряженное внимание индивида, завораживая его рассудок, усыпляя нравственное чувство, парализуя волю...”.

 

Другим результатом абсолютизации  “вот этого” в человеке является разрыв связей с другими людьми, с обществом, т.е. уничтожение того, что продуцирует  и обеспечивает реальное бессмертие человека.

 

“Человек этот, -- пишет  Ю.Н. Давыдов, -- должен сознавать и  чувствовать себя абсолютно одиноким в мире, он уже не может ощущать  свои природно-социальные связи, свои душевные привязанности, свои духовно-культурные определения как нечто неотъемлемое от него, непосредственно достоверное, имеющее внутреннее отношение к подлинности и аутентичности его существования. Его кровно-родственные узы -- отношение к родителям и дальним родственникам, его семейные привязанности -- отношение к жене, детям, внукам, его душевно-духовные связи -- отношение к друзьям, к своему поколению, к современникам вообще, наконец, его традиционно-культурные зависимости -- отношение к более отдаленным предкам и потомкам, -- все это утрачивает для него свое живое содержание, свое поистине одухотворяющее значение: формализуется, принимает форму чего-то совершенно необязательного, внешним образом навязанного, если не чуждого и враждебного...

 

Революция в отношении  к смерти, по Ариесу, наступает в  начале XX века. Истоки ее - в определенном умонастроении, сформировавшемся еще в середине XIX века: окружающие щадят больного, скрывают от него тяжесть его состояния. Однако со временем стремление оградить последние мгновения, отпущенные человеку в этом мире, от напрасных мучений приобретает иную окраску: оградить от эмоционального шока не столько самого умирающего, сколько его близких. Так постепенно смерть становится постыдным, запрещенным предметом. Эта тенденция усиливается с середины XX века, что связано с изменением места умирания. Человек теперь уходит из жизни, как правило, не у себя дома, среди родных, но в больнице, встречает смерть один. Опять изменяется "главное действующее лицо" драмы: для XVII-XVIII веков Ариес констатирует переход инициативы от самого умирающего к его семье, сейчас же "хозяином смерти" становится врач, больничная команда. Смерть обезличивается, банализируется. Обряды в главных чертах сохраняются, но лишаются драматизма, слишком открытое выражение горя вызывает уже не сочувствие, а воспринимается как признак либо дурного воспитания, либо слабости, либо умственного сдвига.

 

Сегодняшнее отношение к  смерти включает в себя следующие  черты-установки:

 

1. Терпимость. Смерть притерпелась, стала заурядным и обыденным  явлением в играх политиков  (Чечня), у криминалитета (заказные убийства) и "отморозков" (убить бабушку из-за того, что та не дала на дозу внуку-наркоману). Смерть, т.о., выходит на периферию сознания, делается незаметной, подсознательной, вытесненной. Причем это происходит не только в сознании выше названных "представителей" человеческого рода, но и в обыденном сознании среднего обывателя.

 

2. Технологичность. Толерантно-личное  отношение к смерти отодвигает  на задний план собственную  смерть как таковую, но выносит  вперед вопросы технологии после-смертия: похороны, денежные траты на них, надгробия, памятники, некрологи и т.п. факторы престижа родственников. Эти технологии не утрачивают свое значение после похорон и поминок: надгробные камни, плиты, памятники изготавливают несколько месяцев, иногда даже лет.

 

3. Феномен бессмертия. "Вокруг  умирают, умирают другие, но не  я, до моей смерти еще далеко. Смерть - выдумка фантастов". Эта  бессмертная установка находится  в подсознании современного человека. Слова Фомы Аквинского: "Живем  для других, а каждый умирает сам за себя персонально", - приобретают зловещий смысл, все время отодвигаемый "на потом". Видели Вы когда-нибудь, чтобы люди трезво размышляли о собственной смерти перед лицом смерти другого? Этого нет, потому, как нет осознания собственной смерти.

 

4. Театральность. Смерти  нет как события, сопереживания.  Как сказал Эпикур: "Пока мы  есть, нет смерти, а когда есть  смерть, то нет нас". Таким образом,  смерть разыгрывается по литературным  сценариям и обставляется согласно  сценариям. Вследствие этого смерть предстает перед нами в виде спектакля в театре. Театральность смерти и саму жизнь делает театральной.

 

5. Игровой характер. Игры, в которые играют люди: бизнес, политика, машины, оружие, женщины, наркотики,  деньги - все это работает на  выигрыш-победу или самоубийство. Любая игра, направленная на победу любой ценой "репетирует" смерть. Т.е. либо выигрыш, как репетиция смерти, либо проигрыш, как "маленькая смерть", падение по социальной лестнице. Т.о. смерть человека становится ставкой в его "игре".

 

6. Никто не равен перед лицом смерти. Неравенство в умирании обусловлено наличием капиталов - социальных, экономических политических. Смерть одинокого бомжа в теплотрассе и смерть первого президента России - разные смерти. Люди умирают в соответствии с теми капиталами и иерархией, какие имелись до смерти.

 

Можно сказать, что в данное время толерантное отношение  к смерти оборачивается не толерантным  отношением к людям и их разнообразию (полисубъектности), вследствие чего человек  деперсонализируется, нивелируется до простого представителя общества потребления, безличного агента массовой культуры.

 

Нынешнее западное общество стыдится смерти, больше стыдится, чем  страшится, и в большинстве случаев  ведет себя так, будто смерти не существует. Это можно заметить, даже обратившись к поисковым машинам Интернета, которые дают на слово "death" в среднем в восемь раз меньше ссылок, чем на слово "life". Одним из немногочисленных исключений является популярность на Западе идей естественной смерти и "правильно" прожитого предшествующего периода.

 

Нынче мы живем в обществе, которое отталкивает смерть, заставляя  человека умирать в одиночестве. Между тем смерть - это то, что  должно подготавливать нас, эмоционально и духовно, к видению мира в  своей соответствующей перспективе. Умирающий человек становится, таким образом, центром необходимой и полезной драмы, важной частью изучения жизни. Больницы иногда помогают закрывать личность от живой связи с семейством и друзьями, делая более трудным окончание жизни из-за отсутствия выражений любви.

 

Сегодняшняя модель смерти определяется популярным словом "privacy", ставшим еще более жестким и требовательным, чем раньше. И рядом с этим идет желание уберечь умирающего от его собственных эмоций, до последнего момента скрывая от него его состояние. Врачи тоже приглашаются, а в некоторых странах даже обязуются, соучаствовать в этой любящей лжи.

 

К счастью, сказанное выше относится к так называемой западной цивилизации, а некоторые другие культуры дают нам образцы иного  культурного отношения к смерти.

 

Над современным цивилизованным миром веют настроения о том, что смерть - простой переход в лучший мир: в счастливый дом, где мы вновь обретем наших исчезнувших близких, когда придет наш час, и откуда они, в свою очередь, являются навестить нас. Таким образом комфортность жизни на Западе просто проецируется и на мир загробный. К тому же каждый четвертый житель Центральной Европы верит в переселение душ. Об этом недавно заявила немецкая исследовательница Ютта Бургграф, выступая на XXII Международном теологическом симпозиуме.

 

Европейцы охотно верят в  реинкарнацию, словно хотят оставить за собой "шанс попробовать еще  раз". За последние сорок лет  учение о переселении душ распространилось по всему западному миру, поскольку  оно кажется очень привлекательным  для тех умов, которые отказываются смотреть в "глаза смерти". Если мы с такой легкостью меняем место жительства, профессию, супруга, то почему бы не считать, что и жизнь сменится другой? Хотя с точки зрения христианских богослов (равно католических или православных) спасение возможно сразу для тела и души, отчего восточные доктрины о переселении душ не представляются чем-то необходимым.