Средневековая ментальность, быт и нравы

Бог был частью мира, а весь мир существовал только благодаря божественной воле. Вторжения варваров связывались с наказанием за грехи, поэтому в хрониках Аттила назван «Бичом Божьим». Таким же испытанием для христиан считались и норманны. Подобное восприятие было связано с тем, что христианская церковь наилучшим образом отвечала и чаяниям отдельных людей, и общему настроению населения раннего средневековья.

Ощущение мира, постоянно находящегося на грани гибели (голод, войны, нашествия, крушение Западной Римской империи) соответствовало новозаветным пророчествам о грядущем Царстве Небесном. Голод, войны и болезни ассоциировались со всадниками Апокалипсиса. Человек был вынужден балансировать на грани выживания, поэтому материальная необеспеченность вызывала чувство неуверенности и тревоги. Шансы на жизнь и смерть были равны. Можно отметить и высокую рождаемость, и высокую смертность. Население жило в условиях «триады смерти» или «триады бедствий» – голода, болезней и войн.

Постоянная угроза голода, его непредсказуемость порождали навязчивые мысли о еде. Мечты нашли воплощение в народном фольклоре, в мифах о волшебной стране, изобилующей едой, а также в чудесах (связанных с едой), творимых святыми. С другой стороны, голоду противопоставлялось продуктовое изобилие, гурманство и чревоугодие, характерное для имущих слоев.

Регулярное недоедание и употребление недоброкачественной пищи приводили к тому, что вслед за голодом шли болезни и эпидемии – «мор». Их распространению способствовали скученность людей в городах, отсутствие медицинской помощи.

Средневековая медицина была тесно связана с христианским учением: болезнь человека являлась либо наказанием человека за грехи, либо испытанием его христианской добродетели. Из этого следует вера в целительную силу святых и их реликвий, мощей. Медицина лечила все болезни двумя средствами: кровопусканием и очисткой желудка. Знахари и колдуны, продолжая традиции народного целительства, совмещали его с магией.

Основным жизненным принципом раннего средневековья стала заповедь: «Заботься о дне насущном, не думай о дне завтрашнем». Привыкнув жить одним днем, человек не стремился делать продовольственных запасов, даже когда появлялась такая возможность. Следствием подобного жизненного принципа стал и застой в техническом развитии: изобретать ни крестьянину, ни ремесленнику не было смысла, семью он мог накормить и без новшеств. Ожидание конца света, назначенного на 1000 год, также заставляло человека не думать о дне завтрашнем.

Христианские проповедники активно обращали в свою веру варварских королей вместе с их народами. Христианская религия уже в раннее средневековье становилась могучим орудием политического влияния. Под воздействием христианства начинает зарождаться новый тип личности, новый менталитет – как индивидуальный, так и коллективный. В то время, когда сбор сокровищ земных, богатства, оказался невозможен, люди, следуя завету Христа, стали собирать сокровища небесные. Христианская религия оказалась важной опорой, помогавшей человеку не пасть духом и со смирением переносить все испытания, выпавшие на его долю.

Менталитет человека средневековья, который накапливал духовные, а не материальные богатства, был тесно связан с мистицизмом. Слабый телом, человек был силен духом. Только вера давала силы вытерпеть и постоянный голод, и болезни, и лишения. Выдержав эти испытания, человек мог считать себя избранником Божьим.

Презрение к плотскому началу – еще одна черта сознания в раннее средневековье. Человек смертен, потому что греховен, плоть – источник всякого греха, поэтому ее надо умерщвлять постами, молитвами, покаяниями. Монашество и отшельничество были формой отречения от мира и возможностью искупления греха – и своего, и всех предшествующих поколений.

Аскеза была в глазах средневекового человека высочайшим духовным подвигом. Дух христианства, укоренившийся в европейской культуре в раннее средневековье, определил все развитие западноевропейской цивилизации. Человек раннего средневековья демонстрирует, что его духовное начало абсолютно доминирует над материальным.

Над людьми всегда довлела боязнь греха, смерти, посмертного суда, вечного проклятья. Средневековье становится временем «великих страхов и великих покаяний», поэтому распространяются панические настроения, частыми становятся покаянные процессии и т.п.

Человек того периода не мог существовать отдельно от всех, он – один из представителей семейно-родственной группы, коллектива. Индивидуализм – понятие невозможное в мире средневековья, индивидуальное стремится раствориться в коллективном. С подобной особенностью раннесредневекового менталитета связана анонимность многих литературных произведений, хроник, историй и т.п.

Ментальность средневековой личности опиралась и на конкретность его мышления: отсутствие абстрактных понятий в «варварских» законах.

Конкретность проявлялась и в культе определенных личностей. В разной социальной среде это могли быть правители (вожди, конунги, короли), отношение к которым зачастую определялось долгой народной памятью об их славных деяниях и специфических прозвищах – «Добрый», «Справедливый», «Могучий» и т.п.

Для раннего средневековья характерна сакрализация власти, наделение верховных правителей сакральными качествами. При возведении, например, франкских королей на престол в Реймсе осуществлялся обряд помазании священным елеем, который якобы принесла голубка (образ Святого духа). На королей тем самым распространялась часть сакральности Святой троицы, что позволяло правителям подтверждать исполнение властных функций чудесами.

3 Средневековая ментальность как тип культуры

Отечественный исследователь-медиевист А.Я.Гуревич посвятил ряд работ изучению средневековой ментальности. Он поставил в центр собственного культурологического анализа категорию личности. Все особенности исторической ментальности — восприятие времени и пространства, отношение к природе и сверхъестественному, понимание возрастов человеческой жизни, трудовая мораль и отношение к богатству и бедности, право, мир эмоций — все это различные обнаружения человеческой личности. Без ее истолкования нельзя подойти к проблеме ментальности.

Речь идет не о совокупности ценностей, а именно о постижении ментальности. Все упомянутые культурные феномены как раз в личности организованы в единую систему. Они находят выражение в ее сознании и бессознательном. Культурные самообнаружения направляют активность личности, придают человеческому поведению исторически своеобразные формы, специфический стиль. Однако в теории ментальности слабо разработаны категории индивидуальности, то есть отдельного человеческого экземпляра, и личности.

А.Я.Гуревич проводит различие между индивидуальностью и личностью. В известной мере личность можно определить, по его мнению, как средний термин между обществом и культурой. Индивид оказывается личностью, усваивая, интериоризируя конкретное культурное наследие — систему ценностей, видение мира, характерные для того или иного общества или группы. Вот почему в каждом социуме в определенную эпоху и в исторически специфический миг вырабатывается своеобразный тип личности. Что же касается индивидуальности, то предполагается постижение обособленного человека, некое саморефлектирующее Я.

Когда мы изучаем личности конкретной эпохи, то одновременно погружаемся в пучины ментальности. Постигается то содержание сознания, которое индивид разделяет с другими членами своей группы. При разборе личности постигается не общая ментальность, а некоторые черты самосознания и самоанализа человека. Поэтому вполне логичной оказывается мысль о том, что для истолкования самосознания индивида лучше всего использовать такие исторические памятники, как автобиографии и исповеди. Однако здесь историка культуры подстерегает непредвиденное. Жанр этих памятников позволяет упрятать уникальное и личное за стойкими трафаретами.

Средневековая ментальность такова, что человек той эпохи обязательно будет отождествлять себя с какой-либо моделью или образцом, взятым из древних текстов — библейских, созданных первыми христианами или отцами церкви. Речь идет вовсе не о простом пиэтете перед авторитетами прошлого. Точнее сказать, что средневековая личность может опознать себя только в том случае, когда она использует «фрагменты» других личностей, взятых напрокат из литературных текстов.

А.Я.Гуревич приводит выразительные иллюстрации. Средневековый теолог Гильбер де Ножан пытается реализовать себя, подражая «Исповеди» Августина, и видит образ собственной матери в облике Моники.

Припоминая наиболее критические эпизоды собственной жизни, французский богослов Абеляр подражает святому Иерониму. Он описывает, как разбиралось его дело церковным советом, используя почти буквально те же выражения, которыми в Евангелии рассказывается о приговоре, вынесенном Христу Синедрионом. О том, что личность Абеляра уникальна, не приходится и говорить. Но он выражает себя по канонам XII в. Абеляр воссоздает свою индивидуальность, опираясь на архетипные конструкции. То же самое можно сказать и об Элоизе. Свою любовь к Абеляру она оркеструет ссылками на «Песню песней». Она ощущает себя Корнелией, вдовой Помпея; после его поражения Корнелия готова была принести себя в жертву, чтобы умилостивить богов. Элоиза намерена уйти в монастырь, чтобы оказать помощь супругу.

Это ли не парадокс особого типа мышления: самобытность личности выражается прямо противоположным ходом — через отвержение собственной уникальности. Так возникает возможность для сопоставления средневековой и современной ментальности. Личность средневековой культуры ориентирует себя на внешние по отношению к ней нормы и формы. Ядро современной личности гнездится внутри самого индивида. Вот разительный культурный контраст.

Представитель средневековой культуры, составляя собственную апологию, станет порицать себя за беспредельную гордость и будет рассматривать собственные беды как справедливый Божий гнев, вызванный человеческими грехами. Так поступает, скажем, Абеляр. Незаурядная личность нелегко вписывалась в рамки средневековой культуры. Она казалась подозрительной даже в собственной самооценке.

Другая иллюстрация, которую приводит А.Я.Гуревич, имеет отношение к личности итальянского монаха первой половины XIV в. Опицинуса де Канистриса. Психотическая концентрация на мысли о грехе и невозможности его искупления превратила Опицинуса в классический пример психопатологии. Однако даже душевное безумие выражается в специфических формах культуры. Это душевное неблагополучие современника культурного кризиса средневековья. Воскрешая черты средневековой ментальности, А.Я.Гуревич излагает жизнеописание монаха на основе написанных им религиозных трактатов и рисунков.

И вот что поразительно. С параноидальным постоянством повторяются в этих материалах символические изображения церкви, Христа, Девы Марии, патриархов и пророков, знаки зодиака и другие характерные для средневековья изображения библейских сцен, микрокосма и макрокосма, которые сопровождаются отрывочными и не всегда ясными записями. Особенность этих рисунков в том, что Опицинус привносит в священный контекст элементы картографии и анатомии, создавая новые символические значения. Не утрачивая связи со своими предшественниками и современниками, Опицинус творит собственное духовное пространство.

Так, на одном из автопортретов Опицинуса на груди его или, точнее, в отверстой груди изображен медальон. В нем нарисована перевернутая карта Средиземноморья. Контур Европейского материка напоминает фигуру мужчины: его голова — Иберийский полуостров, бюст — север Италии и юг Франции, сердце — в Авиньоне, где находилась тогда папская резиденция. Мужчина склонился к женщине, контур которой образует побережье Северной Африки. Надпись, сделанная под рисунком, указывает, что мужчина и женщина олицетворяют Адама и Еву в момент грехопадения.

Однако это еще не все. Контуры Средиземного моря напоминают Опицинусу гротескную и внушающую страх фигуру дьявола, сидящего на троне и подталкивающего людей к отпадению от Господа. Психоаналитик мог бы прокомментировать: больной использует в своих фантазиях культурный материал эпохи. А.Я.Гуревич разъясняет: антропоморфная карта Опицинуса оказывается одновременно «морализованной картой», «символической географией». Грех и дьявол царят в мире, но зло не просто распространено вокруг, оно гнездится в душе самого Опицинуса. Вспомним святую Хильдегарду из Бингена (XII в.). Рисунки, иллюстрирующие ее видения, отличаются совершенной упорядоченностью, гармонией и равновесием между микро- и макрокосмом. Хильдегарда, как и Опицинус, постоянно изображает себя на этих рисунках. Она рисует себя склонившейся у ног человеческой фигуры, внизу и вне картины, воссоздающей микрокосм и макрокосм. Она видит себя зрителем, который, не участвуя в тайне гармонической симфонии «большого» и «малого», оказывается простым свидетелем благодати Божьей.

Все выгладит иначе у Опицинуса. В его рисунках, как и в картинах Хильдегарды (неизвестных ему), круги и овалы охватывают видения макрокосма и микрокосма. Однако гармония между этими мирами обнаруживается не в откровении, явленном набожному и аскетичному визионеру, а в постоянно возобновляемой попытке угнетенного ума выразить мучающие его страхи и ожидания. Хильдегарда — только посредник между небом и землей. Опицинус же творит образы двух миров, не переставая утверждать собственную субъективность.

Можно ли, сопоставляя видения Хильдегарды и Опицинуса, говорить об изменениях в религиозном сознании с XII по XIV в. Обозначилась ли в поздней культуре новая ментальность? Безусловно. Гармония сменилась дисгармонией, картина священного космоса, не превратившись еще в дезорганизованный хаос, стала образом дьяволического мира. Рисунки Опицинуса говорят о его глубоком отчуждении от мира, о противоречиях в его отношениях с Богом. Через патологическое состояние Опицинуса проступает новая ментальная ситуация, когда люди были травмированы неискоренимым страхом Последнего Суда, и этот страх разрастался до степени фобий и массового психоза. Опицинус ищет собственный прототип и находит его в христианском философе Боэции времени «Утешения философией». Менталитет средневековой культуры выражается в нарастании личностного самосознания. Это не только безличные штрихи культуры. Это самовыражение человека, способ его самореализации и самопонимания.