Архитектоника ранних книг А.А. Ахматовой «ВЕЧЕР», «ЧЕТКИ», «БЕЛАЯ СТАЯ»

Короткое уже кончалось лето,

Дымилось тело вспаханных равнин [1, с. 107].

Но язык этого рассказа лишен прозаичности, привычной будничности, стертости. Это язык высокой поэзии, значительный, богатый изобразительными средствами: метафорами («дымилось тело... равнин»), эпитетами («тихая дорога»), сравнениями («как груз отныне лишний»). Неожиданно прервав на многоточии свое описание, автор сменяет его на горестно-лирическое признание:

Закрыв лицо, я умоляла Бога

До первой битвы умертвить меня [1, с. 106].

На миг возникает отдаленная ассоциация с пушкинским «Пророком», где шестикрылый серафим «умерщвляет» поэта-пророка, чтобы он обрел слух, зрение и голос. Но у Ахматовой своя вариация. Её героиня сама умоляет Бога умертвить ее, чтобы ничего не видеть и не слышать в пору войны. А затем следует нечто аналогичное тому, что происходит с пророком. Поэт лишается способности творить в привычном духе:

Из памяти, как груз отныне лишний,

Исчезли тени песен и страстей [1, с. 106].

«Изнеженная лира», как у Пушкина, оказывается разбитой. И проделывает такие преобразования в душе героини сам Бог, который велит ее памяти запечатлеть ужасы войны. Пятистопный ямб стихов звучит теперь торжественно и величественно:

Ей – опустевшей – приказал Всевышний

Стать страшной книгой грозовых вестей [1, с. 106].

Обращение к пушкинской традиции помогло автору выразить свою боль в связи с войной и задуматься о новом назначении поэта и поэзии в годы человеческих страданий.

В «Молитве» Ахматова признается, что готова пожертвовать всем дорогим в своей жизни, способна вынести годы недуга,

Чтобы туча над темной Россией

Стала облаком в славе лучей. [1, с. 99].

В «Белой стае» происходят значительные изменения и в сфере элегической лирики. Она обретает философское наполнение. В этом можно убедиться, остановившись на стихотворении «Уединение». В нём можно увидеть несколько планов, как бы наложенных один на другой. Первый план – автобиографический. Он заявлен в самом начале стихотворения и обнаруживает себя в отдельных скупых деталях:

Так много камней брошено в меня,

Что ни один из них уже не страшен... [1, с. 73] –

так начинает свой монолог Ахматова. За этими строчками открывается человеческая судьба, уже само начало которой отмечено суровым драматизмом. Это и расхождение с близкими, и «брошенность» другом, и клеветнические домыслы, и многое другое... В упомянутой далее усадьбе, ставшей «западней», лирическая героиня предстает как узница, тоскующая о свободе. Тут невольно возникает ассоциация с пушкинским «Узником», вступающим в диалог с вольной птицей, зовущей улететь. В стихотворении Ахматовой родственную функцию собеседника выполняет голубь («И голубь ест из рук моих пшеницу...»).

Но за этим автобиографическим планом скрывается второй: раскрытие темы поэта, способного своим творчеством преобразовывать действительность. Силою своего воображения и вдохновения Ахматова перестроила свою «западню» в «стройную башню»:

И стройной башней стала западня,

Высокою среди высоких башен [1, с. 74].

Поразительно это умение увидеть «низменную» действительность как мир возвышенного. Дважды повторяет автор слово «высокая» и передает преувеличенную вытянутость своей башни и ее устремлённость вверх. Но это вовсе не «башня из слоновой кости», где творец отъединен от мира глухими стенами. И эта «башня» не похожа на ту, что была у Вяч. Иванова. Тут мир творческого уединения и одновременно – место для принятия всех ветров и красок жизни, чтобы дать им отклик:

Отсюда раньше вижу я зарю,

Здесь солнца луч последний торжествует [1, с. 74].

Возникает новая ассоциация – со стихотворением сборника «Вечер» «Молюсь оконному лучу» [1, с. 23] и с образом из «Вечера» В.А. Жуковского – «последний луч зари на башне умирает...». Но если у поэта XIX века в его элегии луч «умирает», то у Ахматовой он «торжествует», что характерно для жизнеутверждающего мироощущения автора. Вдохновенный труд подготавливает встречу с музой, которая сама должна продолжить начатое поэтом творение. За вторым планом приоткрывается ещё один – мифологический. Возникает ассоциация с Данаей, заключенной в башню ее отцом Акрисием. И Ахматова делает свою героиню затворницей именно башни. Теперь по-новому раскрывается смысл того, почему плодоносный «солнца луч» в стихотворении не гаснет, а торжествует. Это жизнь, любовь и творчество утверждают себя вопреки плену.

Есть в шедевре Ахматовой и ещё один план – начало сюжета о евангельской грешнице, побиваемой камнями. Мотив этот не развит, он обрывается, чтобы уступить место другим, но гордое торжество героини в стихотворении очевидно. Наложение всех этих планов и сплетение их в едином тексте сделало произведение удивительно многослойным.

Итак, внешние и внутренние диссонансы, ставшие в «Вечере» и «Четках» катализатором самосовершенствования, в «Белой стае» предстают как показатели духовного роста лирической героини – постигшей в них Промысел Божий. Все основные мотивы, постепенно видоизменяющиеся от книги к книге, отныне получают сугубо духовную интерпретацию. «Белая стая» является своеобразной панорамой многогранного самопроявления окрепшего духа личности.

 

3.2. Художественная организация стихотворений

 

В сборнике «Белая стая» намечается переход от описательности к философским обобщениям («Нам свежесть чувств и чувства простоту…», 1915); любовное чувство передается в более сдержанных тонах («Все обещало мне его…» 1916), акцент  с факта, художественной детали бытового колорита переносится на психологию («Как белый камень в глубине колодца…», 1916 г.). Стихотворениям Ахматовой присуща сюжетность, дифференцированность  и тонкость лирических переживаний. Любовь главенствует в цикле, но лирическая героиня внутренне изменилась, она независима от диктата жестокой юности» [11, с. 59].

Третий сборник стихов Ахматовой «Белая стая» отличается расширением тематического репертуара поэтессы. В этой книге заметное место стали занимать темы, касающиеся не только личных переживаний, но и «теснейшим способом связанных с событиями войны и приближающейся революции» [17, с. 21]. В стихотворениях происходит решительное изменение поэтической манеры Ахматовой, на смену интонациям живого разговора приходят интонации одические, пророческие, что влечет и смену в стиховом плане.

Многоаспектная архитектоника книги слагается из противоречивых, нелинейно развивающихся внутренних процессов, организующих каждую главу.

В первой главе при явно просматриваемой устремленности личности к гармонии, мудрости, преодолению боли и благодарности обидчикам, процесс внутреннего поиска и становления лирической героини крайне разнонаправлен: состояние умиротворения и ощущение могущественной силы; сменяется страданиями прошлого, смирение – разочарованием; возвышенно-творческое – обыденно-женским. Подобная антиномичность чувств оттеняет объективность душевного противоборства, его трудность, актуализирует мотив внутренней борьбы. В главе сохраняются два пути преображения, намеченные в «Четках»: духовное развитие и творчество. Усиление стремления к внутреннему совершенству увеличивает значимость и актуальность этих аспектов бытия. Разведенные в предыдущей книге по двум главам, здесь, они тесно взаимодействуют в одной главе и даже в одном произведении. Принципиальное отличие соотношения основных мотивов в первой главе «Белой стаи» от «Четок» в том, что над их ярко и разнообразно представленным взаимным переплетением неизменно довлеет мотив духовного, убежденно христианского понимания всего происходящего [9, c. 21].

Наверно, поэтому книга «Белая стая» открывается именно таким стихотворением:

Думали: нищие мы, нету у нас ничего,

А как стали одно за другим терять,

Так, что сделался каждый день

Поминальным днем, –

Начали песни слагать

О великой щедрости Божьей

Да о нашем бывшем богатстве [1, с. 73].

Во второй главе запечатлен важный этап сложного процесса духовного перерождения лирической героини. Настойчивое, но неопределенное состояние безысходности порождает уже в самом начале главы ощущение плена, уникальным воплощением, которого в итоге станет образ «затвора тесного».

В стихотворениях запечатлен важный этап сложного процесса духовного перерождения лирической героини. Настойчивое, однако неопределенное состояние безысходности, невозможности избежать разочарований, утрат, грехов, одиночества, смерти» создает уже в самом; начале главы ощущение плена, уникальным воплощением которого в итоге станет образ «затвора тесного». В противоположность ограниченности внешней» жизни обнаруживается богатство внутреннего мира, познаются новые категории любви: тишина, покой, свет, терпение, блаженство. Отныне благодатное чувство становится вариантом исправления душевной дисгармонии. Героиня начинает воспринимать нравственные мучения как свой крест и сознательно стремится к ним.

Не оттого ль, уйдя от легкости проклятой,

Смотрю взволнованно на темные палаты?

Уже привыкшая к высоким, чистым звонам,

Уже судимая не по земным законам,

Я, как преступница, уже влекусь туда,

На место казни долгой и стыда.

И вижу дивный град, и слышу голос милый,

Как будто нет таинственной могилы,

Где день и ночь, склоняясь, в жары и холода,

Должна я ожидать Последнего суда [1, с. 117].

Композиционно архитектоника главы воплощается в мозаичной россыпи многочисленных, порою контрастных, иногда синонимичных образов: «черные ангелы», «малиновые костры», «синие звезды» и «пушистый иней», «горные склоны», «горячая каменная тропа», «крест» и др., которые символизируют этапы качественного изменения мировидения.

В третьей главе, посвященной переживанию трагических событий военного времени, героиня поднимается до самоотречения: во имя будущего, живет мучительными мыслями о судьбе России; ощущает неразрывную связь с Родиной. Бездонные муки приводят ее к великому прозрению, даже в войне проявлен Промысел Божий, а страдания – универсальный способ очищения грехов.

Прозрачная ложится пелена

На свежий дерн и незаметно тает.

Жестокая, студеная весна

Налившиеся почки убивает.

И ранней смерти так ужасен вид,

Что не могу на Божий мир глядеть я.

Во мне печаль, которой царь Давид

По-царски одарил тысячелетья [1, с. 95].

В четвертой главе обретенная мудрость и духовный опыт открывают лирической героине область чувства на совершенно ином уровне. Постижение его Божественной природы, вневременности, неисчерпаемости, неделимости на земное и неземное приводит к тому, что отныне смыслом жизни становится испытание, признание и переживание Любви в верующем сердце.

Перед весной бывают дни такие:

Под плотным снегом отдыхает луг,

Шумят деревья весело-сухие,

И теплый ветер нежен и упруг [1, с. 106].

Обретенная внутренняя цельность восстанавливает в преобразившемся сознании уникальную взаимосвязь времен. Прошлое оценивается как неотъемлемая часть гармоничного духовного многообразия, как катализатор свершившихся внутренних преобразований. Память выступает своеобразным дополнением к многочисленным проявлениям Любви. Снова и снова возвращаясь посредством, ее в прошлое, героиня обнаруживает в нем прежде неоцененное благо. Прозрения в области духа открывают первозданную гармонию и уникальность дольнего мира. Долго находящееся в дисбалансе мироощущение начинает звучать в унисон.

Преобладание формы лирического повествования, в которой вербализация духовного и чувственного опыта предполагает или ответ собеседника, или следующий логический вывод, или эмоциональный отклик, свидетельствует об интенсивном проживании и осмыслении происходящего, стремлению выплеснуть наружу внутреннюю радость категорически изменившегося восприятия жизни.

Заканчивается книга «Белая стая» поэмой «У самого синего моря» (1914 г.). Поэма Ахматовой также состоит из отдельных страниц лирической биографии героини – автора, связанных между собою не столько движением времени и внешних событий, сколько сопровождающим его неспешным, поступательным ходом рассказа, его повествовательной и медитативной интонацией, каждый отрывок имеет свой законченный сюжет, который служит канвой для обобщающих лирических раздумий.

Итак, исследование, казалось бы, частного вопроса об изменении эстетического сознания Ахматовой на сравнительно узком участке времени (1913 – 1916 годы) имеет, однако, не только локальное значение, но подключается к вопросу о путях преодоления поэтом греха индивидуализма и обретения важнейшего, без чего искусство лишается права называться таковым, – народности. Но путь Анны Ахматовой к обретению народности оказался далеко не простым – вся долгая, отпущенная ей жизнь ушла на это, стала трудной дорогой к народу.

Выводы:

В «Белой стае» проявились и новые тенденции стиля Ахматовой, связанные с нарастанием гражданского и национального самосознания поэтессы. Годы первой мировой войны, национального бедствия обострили у поэтессы чувство связи с народом, его историей, вызвали ощущение ответственности за судьбы России. Подчеркнутый прозаизм разговорной речи уже нарушается пафосными интонациями, на смену ему приходит высокий поэтический стиль.

Муза Ахматовой уже не муза символизма. Восприняв словесное искусство символической эпохи, она приспособила его к выражению новых переживаний, вполне реальных, конкретных, простых и земных.

В третьей книге лирики Ахматовой «Белая стая» широко раздвинуты границы постижения бытия: оно осуществляется с высоты многих переживаний, обилия точек зрения. В этом проявляется удивительное архитектоническое мастерство автора – способность прочертить общую линию духовных исканий и свершений, раскрыть сам процесс противоборства полярных мыслей, чувств, усложнить это противоборство  участием иных мотивов и в результате всего открыть рождение нового само- и мироощущения.

Намеченные в сборниках «Вечер» и «Четки» два пути преображения: духовный рост и творчество, – сохраняются незыблемыми и в «Белой стае». Усиление стремления к внутреннему совершенству увеличивает значимость и актуальность этих аспектов бытия.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

Итак, тайна вечных и вещих соответствий нашла себе в ахматовской поэзии живое и художественное воплощение, широко определяя внутренний смысл, движущую силу первых книг вдохновенного художника слова. Архитектоника «Вечера», «Четок» и «Белой стаи» вбирает в себя сложное соотношение неудержимой устремленности личности к внутренней цельности и гармонии с миром, мучительных поисков духовной основы, непреходящей Истины и одновременно важных жизненных ориентиров конкретного человека определенного времени. Пристальное внимание ко множественности подчас необъяснимых импульсов духа и сознания, наблюдение невероятного много- и своеобразия интерпретаций категорий жизни, смерти, времени, творчества, памяти, любви позволило выявить глубинные истоки и проследить становление онтологии поэтессы, расширить представление об уникальности ее творчества.