Локус коммунальной квартиры в рассказах М. Зощенко

4. Зависимость использования  какого-либо набора локусов и  топосов от рода, жанра, направления или течения (например, локус ОРЕНБУРГ в оренбургской литературе в ХIХ веке используется только в прозе, оренбургская же поэзия предпочитает топосы УРАЛ, ЯИК, РИ-

ФЕЙ, СТЕПЬ, БЕРЕГ)

5. Локусы интертекстуальные  внутри национальной литературы (т.е. присущие многим художественным тестам, например, ГОРОД, ДОМ, ДОРОГА) и индивидуальные, формирующие идиолект писателя (например, КОТЛО-ВАН/К. Платонова, ЛАЗ В. Маканина, ОСТРОВ КРЫМ В. Аксенова и др.).

6. Локус как концепт,  формирующийся из «подлокусов»  и представленный в художественном произведении в виде текстовой тематической группы или лексико-семантического поля (например, локус ДОМ может формироваться из; пол, потолок, порог, окно, стена, лампа и принесших собственный смысл в контексте произведения).

7. Включение локуса / топоса в оппозиции

{ДОМ -А НТИДОМ, ДОМ - БЕЗДОМЬЕ, ДОМ - САД, СТОЛИЦА -ПРОВИНЦИЯ,  ГОРОД-ДЕРЕВНЯ и т.п.).

8. Соотнесенность: «локус / топос  - персонаж». Ю.М. Лотман говорит  о героях «пути» («замкнутого  локуса») и героях «степи» (открытого пространства). К первым можно отнести Пьера Безухова, Левина, Веничку Ерофеева (как героя «Москвы - Петушков»), ко вторым - деда Ерошку, Хаджи-Мурата, лирических героев поэзии символизма и т.п.

Итак, рассмотрев значение и бытование термина локус в современной филологической науке, мы пришли к выводу о том, что это понимание, на наш взгляд, не является полным и устоявшимся. В рамках нашего исследования мы будем исходить из понятия локуса как ограниченного пространства в составе безграничного; локус - текстовое представление социокультурного пространства, созданного и организованного человеком.

Глава II. Роль локуса «коммунальная квартира» в рассказах  М.Зощенко

2.1. Комунальная квартира как социокультурный феномен советской действительности.

Жилище – чрезвычайно емкий символ, который олицетворяет освоенное, покоренное и «одомашненное» пространство. Не менее многообразной символикой обладают и отдельные элементы дома. Например, наличие в доме двух лестниц – парадной и «черной» всегда служило знаком социального разграничения входящих. Весьма символично и то, что после революции рабочие и крестьяне наделили черный ход функциями парадного. Тогда как коммуналка вообще превратилась в некий символ советской повседневности, нашедший свое отражение в литературе и кинематографе: «Место встречи изменить нельзя» С. Говорухина, «Покровские ворота» М. Казакова, «Мой друг Иван Лапшин» А. Германа, «Окно в Париж» Ю. Мамина, «Вор» П. Чухрая и др. Вспомним и героиню известного рассказа А. Толстого «Гадюка», чьи представления о коммунальном 848g63ji быте послевоенных лет очень напоминали казарму. Или картину жизни студентов-химиков в общежитии имени монаха Бертольда Шварца, ярко описанную в «Двенадцати стульях» И. Ильфа и Е. Петрова. Архитектура многолюдных коммуналок создавалась так, чтобы, по словам М. Фуко, возникала возможность «внутреннего упорядоченного и детального контроля» жильцов и «сделать видимыми находящихся внутри». [Торопов 2004: с. 54].

В 1919 г. Наркомздрав РСФСР принял санитарные нормы жилья. Например, сначала все жилье в Москве было поделено на доли в 10 квадратных метров (на взрослого и ребенка до 2-х лет) и 5 «квадратов» на ребенка от 2 до 10 лет, а в1924 г. независимо от возраста была установлена единая норма в 8 квадратных метров. В первые годы советской власти, когда городские советы стали активно «уплотнять» квартиры, в качестве основного мотива выдвигалось стремление уравнять жизнь рабочих и буржуазии. Кроме того, в Москве революционный «жилищный передел» был направлен на разрушение иерархической кольцевой структуры города. Именно с этой целью рабочих с окраин столицы переселяли в «богатые» дома и квартиры в центре. В результате такой «миграции» число рабочих в пределах Садового кольца выросло с 1917 г. по 1920 г. с 5% до 40-50%. Всего в столице до 1924 г. в национализированные дома было вселено свыше 500 тысяч рабочих и членов их семей. И это при том, что рабочие всячески тормозили процесс переезда в новые квартиры из-за более высоких затрат на отоплении «апартаментов» и транспортных неудобств. [Белая 2008: 31-36].

Что из себя представляло в начале двадцатых годов подобное «уплотненное» жилище, наглядно свидетельствует  сохранившееся воспоминание поэтессы И. Одоевцевой: «В Москве, на Басманной  в квартире из шести комнат двадцать один жилец всех возрастов и всех полов живут в тесноте и в обиде:

Эх, привольно  мы живем –

Как в гробах покойники:

Мы с женой в комоде спим,

Теща в рукомойнике».

В первое годы большевистского  правления власть отказалась от взимания квартирной платы, однако с переходом  к нэпу в 1922 г. произошло восстановление квартплаты. Правда, летом этого же года рабочие были освобождены от оплаты за электроэнергию и воду. При этом, многоквартирные дома, переданные после национализации в распоряжение работодателя (завода, учебного заведения и пр.) и нередко заселенные посторонними лицами, тяжким бременем ложились на плечи трестов, всячески стремившихся избавиться от обузы. [Громов 1998: 31-36].С другой стороны, привилегии по оплате жилья, предоставленные рабочему классу, с лихвой компенсировали «нетрудовые элементы» и лица «свободных профессий», платившие повышенный налог за занимаемую площадь

Коммунальная  организация жизни (одна кухня на всех и использование прихожей как  мест общего пользования) была не только неизбежной в условиях послереволюционного  дефицита жилья, но и полностью отвечала новой социально-политической системе. Более того, коммунальные идеи находили широкую поддержку в рабочей среде. Так, в 1926 г. в № 4 журнала «Современная архитектура» были опубликованы результаты опросов общественного мнения о коммунальных домах. [Виноградов 1998: 31-36].Поразительно, что, хотя все участники опроса отстаивали право на уединение, домашний уют (а именно отдельная квартира выступали символом последнего) не относился респондентами к разряду необходимых жизненных условий. Весьма примечательно, что все коммунальные проекты двадцатых годов предусматривали личное жизненное пространство семьи (спальни, ванна, реже - кухня), а коммунальное пространство предназначалось для совместной деятельности жильцов - комнаты для занятий по интересам, общественные столовые и т.п. Например, в Магнитогорске первые капитальные дома строили по проекту, который вообще не предусматривал кухонь, поскольку предполагалось, что все будут питаться в общественных столовых.

Однако наиболее радикальные архитекторы 1920-х годов предпочитали проектировать коммунальные квартиры для рабочих с общими кухнями и ванными, так как «жизнь в коммуне» требовала упразднения семьи как частной экономической общности и замены ее коллективным хозяйством. Экономический совет в 1927 г. постановил обратить внимание ведомств, осуществляющих жилищное строительство, [Виноградов 1998: 31-36]. на «целесообразность проведения в жизнь строительства типов домов с коллективным использованием вспомогательной площади». Экономические требования совпадали с идеологическими декларациями: социалистический город должен преодолевать противоположность города и деревни и, главное, противостоять капиталистическому общежитию. При таком подходе место для сна, отдыха, личной гигиены и частной жизни вполне могло соответствовать одной комнате. В 1929 г. был спланирован такой настоящий дом-коммуна, принятый за образец для массового строительства. Его планировка предусматривала одну общественную кухню и одно общее пространство. При этом размер комнат был минимальным, чтобы сократить время пребывания там и расширить, в свою очередь, коллективное времяпровождение. [Ноева 1998: 31-36].

Однако попытки  реализовать идеи «коллективной  жизни» на практике провалились: строительство  домов-коммун оказалось делом дорогим, общественные столовые пустовали, в прачечных была очередь на месяц вперед. Официальный идеал коммунальной квартиры и обобществленного быта просуществовал фактически до 1930 г. – до момента выхода постановления ЦК ВКП (б) «О работе по перестройке быта». Да и семья упорно не разрушалась. Уже в 1931 г. власти признали, что игнорировать существование семьи нельзя. И хотя ликвидация частного домохозяйства и семьи остались в проекте построения коммунистического общества, она откладывалась на неопределенное будущее, а в настоящем утверждалась необходимость строительства жилищ «переходного периода», где «формы обобществления быта могут проводиться только на основе добровольности». Разочарованию в «коллективизации быта» способствовала и смена направления в архитектуре: от конструктивизма архитекторы переходят к «сталинскому классицизму»

Правительственные учреждения утопали в просьбах и  жалобах граждан на отсутствие подходящего  жилища. Тридцатишестилетний ленинградский  рабочий, пять лет проживший в  коридоре, умолял В.М. Молотова дать ему  комнату для «построения в  ней личной жизни», а дети одной московской рабочей семьи из шести человек просили не вселять их в каморку под лестницей, без окон, общей площадью 6 квадратных метров. [Ноева 1998: 31-36].

Именно в  тридцатые годы коммунальное жилье (бараки, общежития, коммунальные квартиры) превращается в некий социокультурный феномен, когда, во-первых, оно становится преобладающим типом жилища в больших городах (на каждые 100 жилищ в конце 1930-х гг. приходилось чуть больше 150 семей) и, во-вторых, перестает восприниматься как временное бытие. Огромный поток переселенцев из деревни с их идеалом публичности личной жизни, нашедшим свое организационное воплощение в жилищных товариществах и в «товарищеских судах», привел к тому, что с учетом личных домов, которые в предвоенный период составляли около трети городского жилищного фонда, около половины городских семей (а в крупных городах больше) не имели изолированных жилищ и вынуждены были жить без элементарной бытовой изоляции.

При этом жильцы в «домах-коммунах» с однородным населением (одинаковым уровнем образования, социального положения или профессионального статуса) отличались большей сплоченностью, чем жители других домов. «Единообразие» жилища в Москве было нарушено в 1930-е годы, когда право на владение домами перешло от города к предприятиям, что привело к автоматическому выселению «посторонних» вне зависимости от того, получат ли они другую площадь от местного совета или нет. В 1930 г. эта политика была применена к домам, принадлежащим угольной и сталелитейным отраслям, в 1931 г. - к домам транспортных ведомств, армии и флота, в 1935 г. НКВД (в 1939 г. эта процедура в отношении домов НКВД была повторена). Это можно рассматривать как новое своеобразное издание «черты оседлости» для рабочих разной ведомственной принадлежности.

Тем не менее, дефицит  жилья и долголетние очереди на него заставляли мириться с коммунальным образом жизни. Плохие жилищные условия отчасти компенсировались его дешевизной, так как квартплата определялась не только в соответствии с количеством квадратных метров, но и зарплатой квартиросъемщика. В соответствии с бюджетами индустриальных рабочих в 1932-1933 гг. на жилье уходило всего 4-5% всех расходов семьи. Низкая квартирная плата рабочих, не окупавшая даже ремонта жилищ, создавала у обитателей коммуналок чувство «псевдохозяина» - по принципу: «все, что мной освоено – мое». Но с другой стороны, коммунальная квартира порождала массовое соглядатайство и доносительство, особенно в 1930-е годы. Воистину, верна пословица: «Бог видит все, соседи - еще больше». Ветераны коммуналок вспоминали, что «в каждой квартире был свой сумасшедший, так же как свой пьяница, свой смутьян и свой доносчик». К середине 1930-х годов в коммуналках сложилась система правил бытового поведения, закрепленная в «Правилах внутреннего распорядка», и властная иерархия. Сменившие квартиронанимателей квартирные уполномоченные обязаны были выполнять не только функции поддержания порядка в квартире, но и сотрудничать с жилищными и милицейскими органами.

Отчасти можно  согласиться с профессором Принстонского  университета С. Коткином, что «коммунальная модель … оказалась не чем иным, как миром, вывернутым наизнанку». Хотя, думается, что коммунальная квартира является скорее синтезом культуры и антикультуры, переходным типом между деревенской и городской культурой и механизмом адаптации огромных масс населения в инородной культурной среде. Можно согласится с Ш. Фицпатрик, что коммуналки были не просто проклятием советской системы, но и образом жизни: где-то они становились источником не только вражды и нервных срывов для их обитателей, но и взаимопомощи и взаимопонимания. [Виноградов 1998: 31-36].

Проведенный нами анализ позволяет заключить, что  комунальная квартира являлась особым пространством, феноменом советской  действительности, очевидно, именно это  и првлекло М.Зощенко.

2.2. Пространство коммунальной квартиры в художественных произведениях М.Зощенко.

Необходимо  отметить что как тему, использование  комунальной квартиры М.Зощенко  был не первым. Многие писали и до него. К примеру  мистический образ коммунальной квартиры создан в стихотворении Олега Хлебникова “Коммуналка”:

Старуха в комнате  жила

И сына моего  пугала.

И умерла, когда  смогла,

Но так еще  страшнее стала.

Уже и девять дней прошло —

Ночами заявлялась к сыну:

Смотрела в  темное стекло,

Сдвигала плотную  гардину... 

На вопрос “ты же умерла?” эта старуха могла бы ответить так, как и вечно веселый Кошкин из рассказа Виктора Голявкина: “Это было вчера”. Действительно, мало ли что вчера было... Мертвые так же страшны, как живые. В этом мирке мертвецы живут наравне с живыми, и непонятно, кто эта напугавшая ребенка старуха — живая или неуспокоившийся после смерти призрак соседки. Может быть, и не странно поэтому, что старушка из повести “На Крюковом” Андрея Неклюдова путает, где реальный Егор, а где — двойник его, ведь у жителей коммуналок формируются свои представления о норме и аномалии, о том, кто — безумец, а кто — вменяемый, здравомыслящий.

Смерть соседа в коммунальной квартире оказывается  для других жильцов не трагедией, а скорее досадным беспокойством, как  это описано в “Рассказе о беспокойном старике” Михаила Зощенко. Умерший (правда, как выяснятся позднее, уснувший летаргическим сном) старик воспринимается окружающими как “лишний элемент”, лежащий в комнате80 . Смерть явилась причиной того, что в коммуналке происходят “сплошная ерунда, волынка и неразбериха”81 . Родственники и соседи не знают, куда деть труп до той поры, пока его заберет катафалк. Сначала усопшего кладут на ломберный столик возле ванной, затем “переставляют его в переднюю, что, естественно, в высшей степени вызывает панику и замешательство у входящих в квартиру” . Тогда, чтобы покойник никому не мешал в квартире, решили вынести его во двор, но управдом не позволил это сделать, мотивировав свой протест тем, что появление трупа во дворе “может вызвать нездоровое замешательство среди жильцов, оставшихся в живых, и, главное, невзнос квартирной платы, которая и без того задерживается”83 . Нетрудно заметить, что смерть соседа вызывает у обитателей коммуналки прежде всего раздражение, чувство брезгливости, “нездоровое замешательство”, но не скорбь, не печаль. Такие, казалось бы, естественные чувства по отношению к покойному совершенно чужды обитателям коммуналки. Старик словно бы умер нарочно для того, чтобы доставить окружающим ненужные хлопоты, из вредности, и поэтому усопший недостоин скорби, ведь он смертью своей нанес обиду живым. Смерть — как нелепая шутка, как фига в кармане, как злой розыгрыш. Бенедикт Сарнов справедливо отмечал, что герои Михаила Зощенко — “это все не те люди, известные нам по старой литературе”, это “в самом полном смысле этого слова новые люди. Они даже не подозревают о существовании каких-либо моральных координат. Они не “преступают” их, потому что им нечего преступать. У них отсутствует тот орган, наличие которого так умиляло старика Канта и который за неимением другой, более точной терминологии он назвал нравственным законом внутри нас”84 . И ведь, что совсем уж невероятно, смерть старика действительно оказывается “шуточной”, старик просыпается от летаргического сна, и выясняется, что бесчувственные, жестокосердные соседи были правы в своем раздраженно-брезгливом отношении к смерти. Действительно, старик нелепо пошутил. Пошутил он и вторично, столь же нелепо, когда через несколько дней, простудившись возле открытой форточки, “по-настоящему помер. Сначала никто этому не поверил, думая, что старик по-прежнему валяет дурака, но вызванный врач успокоил всех, говоря, что на этот раз все без обмана”85 .