Медный всадник

МЕДНЫЙ ВСАДНИК

 

Последняя поэма, написанная Пушкиным в Болдине в октябре 1833 г., — художественный итог его  размышлений о личности Петра I, о  «петербургском» периоде русской  истории. В поэме «встретились» две темы: тема Петра, «строителя чудотворного», и тема «простого» («маленького») человека, «ничтожного героя», волновавшая поэта с конца 1820-х гг. Повествование о трагической судьбе заурядного жителя Петербурга, пострадавшего во время наводнения, стало сюжетной основой для историко-философских обобщений, связанных с ролью Петра в новейшей истории России, с судьбой его детища — Петербурга.

«Медный всадник» — одно из самых совершенных поэтических  произведений Пушкина. Поэма написана, как и «Евгений Онегин», четырехстопным ямбом. Обратите внимание на разнообразие ее ритмов и интонаций, поразительную звукопись. Поэт создает яркие зрительные и слуховые образы, используя богатейшие ритмические, интонационные и звуковые возможности русского стиха (повторы, цезуры, аллитерации, ассонансы). Многие фрагменты поэмы стали хрестоматийными. Мы слышим праздничное многоголосье петербургской жизни («И блеск и шум и говор балов, / А в час пирушки холостой / Шипенье пенистых бокалов / И пунша пламень голубой»), видим растерянного и потрясенного Евгения («Он остановился. / Пошел назад и воротился. / Глядит... идет... еще глядит. / Вот место, где их дом стоит, / Вот ива. Были здесь вороты, / Снесло их, видно. Где же дом?»), нас оглушает «как будто грома грохотанье — / Тяжело-звонкое скаканье / По потрясенной мостовой». «По звуковой изобразительности стих «Медного всадника» знает мало соперников», — заметил поэт В.Я. Брюсов, тонкий исследователь пушкинской поэзии.

 

В короткой поэме (менее 500 стихов) соединились история и современность, частная жизнь героя с жизнью исторической, реальность с мифом. Совершенство поэтических форм и новаторские  принципы художественного воплощения исторического и современного материала  сделали «Медный всадник» уникальным произведением, своего рода «памятником  нерукотворным» Петру, Петербургу, «петербургскому» периоду русской истории.

 

Пушкин преодолел жанровые каноны исторической поэмы. Петр I не появляется в поэме как исторический персонаж (он «кумир» — изваяние, обожествленная статуя), о времени его царствования также ничего не сказано. Петровская эпоха для Пушкина — длительный период в истории России, не закончившийся  со смертью царя-реформатора. Поэт обращается не к истокам этой эпохи, а к  ее итогам, то есть к современности. Высокой исторической точкой, с которой  Пушкин взглянул на Петра, стало событие  недавнего прошлого — петербургское  наводнение 7 ноября 1824 г., «ужасная пора», о которой, как подчеркнул поэт, «свежо воспоминанье». Это живая, еще не «остывшая» история.

 

 

 

Наводнение, одно из многих, обрушившихся на город со Времени его основания, — центральное событие произведения. Рассказ о наводнении формирует первый смысловой план поэмы — исторический. Документальность рассказа отмечена в авторском «Предисловии» и в «Примечаниях». В одном из эпизодов появляется «покойный царь», неназванный Александр I. Наводнение для Пушкина не просто яркий исторический факт. Он взглянул на него как на своеобразный итоговый «документ» эпохи. Это как бы «последнее сказанье» в ее петербургской «летописи», начатой решением Петра основать город на Неве. Наводнение — историческая основа сюжета и источник одного из конфликтов поэмы — конфликта между городом и стихией.

 

Второй смысловой план поэмы — условно-литературный, вымышленный  — задан подзаголовком: «Петербургская повесть». Евгений — центральный  персонаж этой повести. Лица остальных  жителей Петербурга неразличимы. Это  «народ», толпящийся на улицах, тонущий  во время наводнения (первая часть), и холодный, равнодушный петербургский  люд во второй части. Реальным фоном  рассказа о судьбе Евгения стал Петербург: Сенатская площадь, улицы и окраина, где стоял «ветхий домик» Параши. Обратите внимание на. то, что действие в поэме перенесено на улицу: во время наводнения Евгений оказался «на площади Петровой», домой, в свой «пустынный уголок», он, обезумевший от горя, уже не возвращается, становясь обитателем петербургских улиц. «Медный всадник» — первая в русской литературе урбанистическая поэма.

 

Исторический и условно-литературный планы господствуют в реалистическом сюжетном повествовании (первая и вторая части).

 

Важную роль играет третий смысловой план — легендарно-мифологический. Он задан заголовком поэмы — «Медный  всадник». Этот смысловой план взаимодействует с историческим во вступлении, оттеняет сюжетное повествование о наводнении и судьбе Евгения, время от времени напоминая о себе (прежде всего фигурой «кумира на бронзовом коне»), а в кульминации поэмы (погоня Медного всадника за Евгением) доминирует. Появляется мифологический герой, ожившая статуя — Всадник Медный. В этом эпизоде Петербург как будто теряет реальные очертания, превращаясь в условное, мифологическое пространство.

 

Медный всадник — необычный  литературный образ. Он представляет собой  образную интерпретацию скульптурной композиции, воплощающей идею ее создателя, скульптора Э.Фальконе, но в то же время  это образ гротескный, фантастический, преодолевающий границу между реальным («правдоподобным»), и мифологическим («чудесным»). Медный всадник, разбуженный  словами Евгения, срываясь со своего пьедестала, перестает быть только «кумиром на бронзовом коне», то есть памятником Петру. Он становится мифологическим воплощением «грозного царя».

 

С момента основания Петербурга реальная история города интерпретировалась в разнообразных мифах, легендах и пророчествах. «Град Петра» представал в них не как обычный город, а как воплощение таинственных, роковых  сил. В зависимости от оценки личности царя и его реформ эти силы понимались как божественные, благие, одарившие  русский народ городом-раем, или, напротив, как злые, бесовские, а следовательно, антинародные.

 

В XVIII — начале XIX в. параллельно  складывались две группы мифов, зеркально  отражавших друг друга. В одних мифах  Петр представал «отцом Отечества», божеством, основавшим некий разумный космос, «преславный град», «любезную страну», оплот государственной и военной мощи. Эти мифы возникали в поэзии (в том числе в одах и эпических поэмах А.П.Сумарокова, В.К. Тредиаковского, Г.Р.Державина) и официально поощрялись. В других мифах, складывавшихся в народных сказаниях и пророчествах раскольников, Петр был порождением сатаны, живым антихристом, а Петербург, основанный им, — городом « нерусским », сатанинским хаосом, обреченным на неминуемое исчезновение. Если первые, полуофициальные, поэтические мифы были мифами о чудесном основании города, с которого в России начался «золотой век», то вторые, народные, — мифами о его разрушении или запустении. «Петербургу быть пусту», «город сгорит и потопнет» — так отвечали противники Петра тем, кто видел в Петербурге рукотворный «северный Рим».

 

Пушкин создал синтетические  образы Петра и Петербурга. В них  обе взаимоисключающие мифологические концепции дополнили друг друга. Поэтический миф об основании  города развернут во вступлении, ориентированном  на литературную традицию, а миф  о его разрушении, затоплении —  в первой и во второй частях поэмы.

 

Своеобразие пушкинской поэмы  состоит в сложном взаимодействии исторического, условно-литературного  и легендарно-мифологического смысловых  планов. Во вступлении основание города показано в двух планах. Первый —  легендарно-мифологический: Петр предстает  здесь не как исторический персонаж, а как безымянный герой легенды. Он — основатель и будущий строитель  города, исполняющий волю самой природы. Однако его «думы великие» исторически  конкретны: город создается русским  царем «на зло надменному соседу», для того, чтобы Россия смогла «в Европу прорубить окно». Исторический смысловой план подчеркнут словами «прошло сто лет». Но эти же слова окутывают историческое событие мифологической дымкой: на месте рассказа о том, как был «город заложен», как он строился, — графическая пауза, «прочерк». Возникновение «юного града» «из тьмы лесов, из топи блат» подобно чуду: город не построен, а «вознесся пышно, горделиво». Рассказ о городе начинается с 1803 г. (в этом году Петербургу исполнилось сто лет). Третий — условно-литературный — смысловой план появляется в поэме сразу же после исторически достоверной картины «омраченного Петрограда» накануне наводнения (начало первой части). Автор заявляет об условности имени героя, намекает на его «литературность» (в 1833 г. появилось первое полное издание романа «Евгений Онегин»),

 

Отметим, что в поэме  происходит и смена смысловых  планов, и их наложение, пересечение. Приведем несколько примеров, иллюстрирующих взаимодействие исторического и  легендарно-мифологического планов. Поэтический «отчет» о буйстве  стихии прерывается сравнением города (его имя заменено мифопоэтическим  «псевдонимом») с речным божеством (здесь и далее курсив наш —  Авт.): «воды вдруг / Втекли в подземные подвалы, / К решеткам хлынули каналы, / И всплыл Петрополь как Тритон, / По пояс в воду погружен».

 

Взбесившаяся Нева сравнивается то с остервенившимся «зверем», то с «ворами», лезущими в окна, то со «злодеем», ворвавшимся в село «с свирепой шайкою своей». Повествование о наводнении получает фольклорно-мифологическую окраску. Водная стихия вызывает у поэта устойчивые ассоциации с бунтом, злодейским набегом грабителей. Во второй части рассказ о «торгаше отважном» прерывается ироническим упоминанием о современном мифотворце — поэте-графомане Хвостове, который «уж пел бессмертными стихами / Несчастье Невских берегов».

 

В поэме множество композиционных и смысловых параллелей. Их основа — соотношения, устанавливающиеся  между вымышленным героем поэмы, водной стихией, городом и скульптурной композицией — «кумиром на бронзовом  коне». Например, параллель к «думам великим» основателя города (вступление) — «волненья разных размышлений» Евгения (часть первая). Легендарный Он думал о городе и государственных интересах, Евгений — о простом, житейском: «Он кое-как себе устроит / Приют смиренный и простой /Ив нем Парашу успокоит». Мечты Петра, «строителя чудотворного», сбылись: город построен, сам он стал «державцем полумира». Мечты Евгения о семье и доме рухнули с гибелью Параши. В первой части возникают и другие параллели: между Петром и «покойным царем» (легендарный двойник Петра «вдаль глядел» — царь «в думе скорбными очами / На злое бедствие глядел»); царем и народом (печальный царь «молвил: « С божией стихией/Царям не совладеть» — народ «зрит божий гнев и казни ждет»). Царь бессилен против стихии, смятенные горожане чувствуют себя брошенными на произвол судьбы: «Увы! все гибнет: кров и пища! / Где будет взять?».

 

Евгений, сидящий «на звере  мраморном верхом» в позе Наполеона («руки сжав крестом»), сопоставлен  с памятником Петру:

 

 

И обращен к нему спиною

В неколебимой вышине,

Над возмущенною Невою

Стоит, с простертою рукою

Кумир на бронзовом коне.

 

 

Композиционная параллель  к этой сцене проведена во второй части: через год безумный Евгений  вновь оказался на той же «площади пустой», где во время наводнения плескались волны:

 

 

Он очутился под столбами

Большого дома. На крыльце

С подъятой лапой, как живые,

Стояли львы сторожевые,

И прямо в темной вышине

Над огражденною скалою

Кумир с простертою рукою

Сидел на бронзовом коне.

 

 

В образной системе поэмы  сосуществуют два, казалось бы, противоположных  принципа — принцип подобия и  принцип контраста. Параллели и  сравнения не только указывают на сходство, возникающее между различными явлениями или ситуациями, но и  обнаруживают неразрешенные (и неразрешимые) противоречия между ними. Например, Евгений, спасающийся от стихии на мраморном  льве, — трагикомический «двойник»  хранителя города, «кумира на бронзовом  коне», стоящего «в неколебимой вышине». Параллель между ними подчеркивает резкий контраст между величием вознесенного над городом «кумира» и жалким положением Евгения. Во второй сцене  сам «кумир» становится другим: теряя  свое величие («Ужасен он окрестной  мгле!»), он выглядит пленником, сидящим  в окружении «львов сторожевых», «над огражденною скалою». «Неколебимая вышина» становится «темной», а «кумир», перед которым стоит Евгений, превращается в «горделивого истукана».

 

Величественный и  «ужасный» вид памятника в  двух сценах выявляет противоречия, объективно существовавшие в Петре: величие  государственного деятеля, заботившегося  о благе России, и жестокость, бесчеловечность самодержца, многие указы которого, как заметил Пушкин, «писаны кнутом». Эти противоречия слиты в скульптурной композиции — материальном «двойнике» Петра.

 

Поэма — живой образный организм, сопротивляющийся каким-либо однозначным толкованиям. Все образы поэмы — многозначные образы-символы. Образы Петербурга, Медного всадника, Невы, «бедного Евгения» имеют самостоятельное  значение, но, развертываясь в поэме, вступают в сложное взаимодействие друг с другом. Кажущееся «тесным» пространство небольшой поэмы расширяется.

 

Историю и современность  поэт объясняет, создавая емкую символическую  картину Петербурга. «Град Петров»  — это не только историческая сцена, на которой развертываются и подлинные, и вымышленные события. Петербург  — символ петровской эпохи, «петербургского» периода русской истории. Город  в поэме Пушкина многолик: это  и «памятник» его основателю, и  «монумент» всей петровской эпохе, и  обычный город, терпящий бедствие и  занятый повседневной суетой. Наводнение и судьба Евгения — только часть  петербургской истории, один из многочисленных сюжетов, подсказанных жизнью города. Например, в первой части намечена, но не развернута сюжетная линия, связанная  с безуспешными попытками военного генерал-губернатора Петербурга графа  М.А.Милорадовича и генерал-адъютанта А.Х.Бенкендорфа помочь жителям города, приободрить их: «В опасный путь средь бурных вод / Его пустились генералы / Спасать и страхом обуялый / И дома тонущий народ». Об этом было написано в историческом «известии» о петербургских наводнениях, составленном В.Н.Верхом, на которое Пушкин ссылается в «Предисловии».