Медный всадник

 

Петербургский мир предстает  в поэме как некое замкнутое  пространство. Город живет по своим  законам, начертанным его основателем. Это как бы новая цивилизация, противопоставленная и дикой  природе, и прежней России. «Московский» период ее истории, символом которой  является «старая Москва» («порфироносная вдова»), ушел в прошлое.

 

Петербург полон резких конфликтов, неразрешимых противоречий. Величественный, но внутренне противоречивый образ  города создан во вступлении. Пушкин подчеркивает двойственность Петербурга: он «вознесся  пышно, горделиво», но «из тьмы лесов, из топи блат». Это город-колосс, под  которым болотная топь. Задуманный Петром как просторное место для  грядущего «пира», он тесен: по берегам  Невы «громады стройные теснятся». Петербург  — «военная столица», но таким его  делают парады и гром пушечных салютов. Это «твердыня», которую никто  не штурмует, а Марсовы поля —  поля воинской славы — «потешные».

 

Вступление — панегирик  Петербургу государственному, парадному. Но чем больше поэт говорит о пышной красоте города, тем больше создается  впечатление, что он какой-то неподвижный, призрачный. «Корабли толпой» «к богатым  пристаням стремятся», но людей на улицах нет. Поэт видит «спящие громады / Пустынных улиц». Сам воздух города — «недвижный». «Бег санок вдоль  Невы широкой», «и блеск и шум и говор балов», «шипенье пенистых бокалов» — все красиво, звучно, но лиц жителей города не видно. В гордом облике «младшей» столицы скрывается что-то тревожное. Пять раз во вступлении повторяется слово «люблю». Это признание в любви к Петербургу, но произносится оно как заклинание, понуждение любить. Кажется, что поэт всеми силами старается полюбить прекрасный город, вызывающий в нем противоречивые, тревожные чувства.

 

Тревога звучит в пожелании  «граду Петра»: «Красуйся, град Петров, и стой / Неколебимо, как Россия. / Да умирится же с тобой / И побежденная стихия...» Красота города-твердыни не вечна: он стоит прочно, но может быть разрушен стихией. В самом сравнении города с Россией — двойственный смысл: здесь и признание неколебимости России, и ощущение зыбкости города. Впервые появляется образ не укрощенной до конца водной стихии: она предстает могучим живым существом. Стихия побеждена, ноне «умирилась». «Волны финские», оказывается, не забыли « вражду и плен старинный свой ». Город, основанный « на зло надменному соседу», сам может быть потревожен «тщетной злобою» стихии.

 

Во вступлении намечен  главный принцип изображения  города, реализованный в двух частях «петербургской повести», — контраст. В первой части облик Петербурга меняется, с него словно спадает  мифологическая позолота. Исчезают «золотые небеса», их сменяют «мгла ненастной  ночи» и «бледный день». Это уже  не пышный «юный град», «полнощных стран  краса и диво», а «омраченный  Петроград». Он во власти «осеннего  хлада», воющего ветра, «сердитого»  дождя. Город превращается в крепость, осажденную Невой. Обратите внимание: Нева — тоже часть города. В нем  самом таилась злая энергия, которую  освобождает «буйная дурь» финских волн. Нева, прекращая свое «державное теченье» в гранитных берегах, вырывается на волю и разрушает «строгий, стройный вид» Петербурга. Словно сам город берет себя приступом, разрывая свое чрево. Обнажается все, что было скрыто за парадным фасадом «града Петра» во вступлении, как недостойное одических восторгов:

 

 

 

Лотки под мокрой пеленой,

Обломки хижин, бревны, кровли,

Товар запасливой торговли,

Пожитки бледной нищеты,

Грозой снесенные мосты,

Гроба с размытого кладбища

Плывут по улицам!

 

 

Народ появляется на улицах, «теснится кучами» на берегах  Невы, на балкон Зимнего дворца выходит  царь, Евгений со страхом смотрит  на бушующие волны, тревожась о Параше. Город преобразился, наполнился людьми, перестав быть только городом-музеем. Вся первая часть — картина  народного бедствия. Осажден Петербург  чиновников, лавочников, нищих обитателей хижин. Нет покоя и мертвым. Впервые  появляется фигура «кумира на бронзовом  коне». Живой царь бессилен противостоять  «божией стихии». В отличие от невозмутимого «кумира», он «печален», «смутен».

 

В третьей части показан  Петербург после наводнения. Но городские  противоречия не только не сняты, но еще  более усилены. Умиротворение и  покой таят в себе угрозу, возможность  нового конфликта со стихией («Но  торжеством победы полны, / Еще кипели злобно волны, / Как бы под ними тлел огонь» ). Петербургская окраина, куда устремился Евгений, напоминает «поле боевое» — «вид ужасный», зато на следующее утро «в порядок прежний все вошло». Город вновь стал холодным и равнодушным к человеку. Это город чиновников, расчетливых торговцев, «злых детей», бросающих камни в безумного Евгения, кучеров, стегающих его плетьми. Но это по-прежнему «державный» город — над ним парит «кумир на бронзовом коне».

 

Линия реалистического изображения  Петербурга и «маленького» человека развита в «петербургских повестях»  Н.В.Гоголя, в произведениях Ф.М.Достоевского. Мифологический вариант петербургской  темы подхвачен и Гоголем, и Достоевским, но особенно символистами начала XX в. —  Андреем Белым в романе «Петербург»  и Д.С.Мережковским в романе «Петр  и Алексей».

 

Петербург — огромный «рукотворный»  памятник Петру I. Противоречия города отражают противоречия его основателя. Поэт считал Петра человеком исключительным: подлинным героем истории, строителем, вечным «работником» на троне (см. «Стансы», 1826). Петр, подчеркивал Пушкин, —  цельная фигура, в которой соединились  два противоположных начала —  стихийно-революционное и деспотическое: «Петр I одновременно Робеспьер и  Наполеон, Воплощенная Революция».

 

 

 

Петр предстает в поэме  в своих мифологических «отражениях» и материальных воплощениях. Он — в легенде об основании Петербурга, в памятнике, в городской среде — «громадах стройных» дворцов и башен, в граните невских берегов, в мостах, в «воинственной живости» «потешных Марсовых полей», в Адмиралтейской игле, словно пронзившей небо. Петербург — как бы овеществленные воля и дело Петра, превратившиеся в камень и чугун, отлитые в бронзе.

 

Образы статуй — впечатляющие образы поэзии Пушкина. Они созданы  в стихотворениях «Воспоминания  в Царском Селе» (1814), «К бюсту  завоевателя» (1829), «Царскосельская ста-туя»(1830), «Художнику» (1836), а образы оживших статуй, губящих людей, — в трагедии «Каменный гость» (1830)ив «Сказке о золотом петушке»(1834). Двумя материальными «ликами» Петра I в пушкинской поэме являются его статуя, «кумир на бронзовом коне», и ожившая статуя, Медный всадник.

 

Для понимания этих пушкинских образов необходимо учитывать идею скульптора, воплощенную в самом  памятнике Петру. Памятник — сложная  скульптурная композиция. Ее основной смысл задан единством коня и  всадника, каждый из которых имеет самостоятельное значение. Автор памятника хотел показать «личность созидателя, законодателя, благодетеля своей страны». «Мой царь не держит никакого жезла, — заметил Этьен-Морис Фальконе в письме к Д.Дидро, — он простирает свою благодетельную руку над объезжаемой страной. Он поднимается на верх скалы, служащей ему пьедесталом, — это эмблема побежденных им трудностей».

 

Такое понимание роли Петра  отчасти совпадает с пушкинским: поэт видел в Петре «мощного властелина судьбы», который сумел подчинить себе стихийную мощь России. Но его интерпретация Петра и России богаче и значительнее скульптурной аллегории. То, что в скульптуре дано в форме утверждения, у Пушкина звучит как риторический вопрос, не имеющий однозначного ответа: «Не так ли ты над самой бездной, / На высоте, уздой железной / Россию поднял на дыбы?». Обратите внимание на различие интонаций авторской речи, обращенной поочередно к «кумиру» — Петру и к «бронзовому коню» — символу России. «Ужасен он в окрестной мгле! / Какая дума на челе! Какая сила в нем сокрыта!» — поэт признает волю и творческий гений Петра, обернувшиеся жестокой силой «железной узды», вздыбившей Россию. «А в сем коне какой огонь! / Куда ты скачешь, гордый конь, / И где опустишь ты копыта?» — восклицание сменяется вопросом, в котором мысль поэта обращена не к стране, обузданной Петром, а к загадке русской истории и к современной России. Она продолжает свой бег, и не только природная стихия, но и народные бунты тревожат «вечный сон» Петра.

 

Бронзовый Петр в пушкинской поэме — символ государствен ной воли, энергии власти, освобожденной от человеческого начала. Еще в стихотворении «Герой» (1830) Пушкин призвал: «Оставь герою сердце! Что же / Он будет без него? Тиран...». «Кумир на бронзовом коне» — «чистое воплощение самодержавной мощи» (В.Я.Брюсов) — лишен сердца. Он «строитель чудотворный», по мановению его руки «вознесся» Петербург. Но детище Петра — чудо, сотворенное не для человека. Окно в Европу прорубил самодержец. Будущий Петербург мыслился им как город-государство, символ самодержавной власти, отчужденной от народа. Петр создал «холодный» город, неуютный для русского человека, вознесенный над ним.

 

Столкнув в поэме бронзового Петра и бедного петербургского чиновника Евгения, Пушкин подчеркнул, что государственная власть и  человек разделены бездной. Уравнивая все сословия одной «дубиной», усмиряя человеческую стихию России «железной уздой», Петр хотел превратить ее в покорный и податливый материал. Евгений должен был стать воплощением мечты самодержца о человеке-марионетке, лишенном исторической памяти, забывшем и «родные преданья», и свое «прозванье» (то есть фамилию, род), которое «в минувши времена» «быть может, и блистало / И под пером Карамзина / В родных преданьях прозвучало». Отчасти цель была достигнута: пушкинский герой — продукт и жертва петербургской «цивилизации», один из бесчисленного множества чиновников без «прозванья», которые «где-то служат», не задумываясь о смысле своей службы, мечтают о «мещанском счастье»: хорошем местечке, доме, семье, благополучии. В набросках неоконченной поэмы «Езерский» (1832), которая многими исследователями сопоставляется с «Медным всадником», Пушкин дал подробную характеристику своему герою, потомку знатного рода, превратившемуся в заурядного петербургского чиновника. В «Медном всаднике» рассказ о родословной и о повседневной жизни Евгения предельно лаконичен: поэт подчеркнул обобщенный смысл судьбы героя «петербургской повести».

 

Но Евгений даже в своих  скромных желаниях, отделяющих его  от властного Петра, не унижен Пушкиным. Герой поэмы — пленник города и «петербургского» периода русской  истории — не только укор Петру  и созданному им городу, символу  России, оцепеневшей от гневного взгляда  «грозного царя». Евгений — антипод  «кумира на бронзовом коне». У  него есть то, чего лишен бронзовый  Петр: сердце и душа. Он способен мечтать, печалиться, «страшиться» за судьбу возлюбленной, изнемогать от мучений. Глубокий смысл  поэмы в том, что Евгений сопоставлен  не с Петром-человеком, а именно с  «кумиром» Петра, со статуей. Пушкин нашел свою «единицу измерения» необузданной, но скованной металлом власти —  человечность. Измеренные этой мерой, «кумир» и герой сближаются. «Ничтожный» в сравнении реальным Петром, «бедный Евгений», сопоставленный с мертвой статуей, оказывается рядом со «строителем чудотворным».

 

Герой «петербургской повести», став безумцем, потерял социальную определенность. Сошедший с ума Евгений  «свой несчастный век / Влачил, ни зверь ни человек, / Ни то ни се, ни житель света, / Ни призрак мертвый...». Он бродит по Петербургу, не замечая унижений и людской злобы, оглушенный «шумом внутренней тревоги». Обратите внимание на это замечание поэта, ведь именно «шум» в душе Евгения, совпавший с шумом природной стихии («Мрачно было: / Дождь капал, ветер выл уныло») пробуждает в безумце то, что для Пушкина было главным признаком человека, — память: «Вскочил Евгений; вспомнил живо / Он прошлый ужас». Именно память о пережитом наводнении приводит его на Сенатскую площадь, где он во второй раз встречается с «кумиром на бронзовом коне».

 

Этот кульминационный  эпизод поэмы, завершившийся погоней  Медного всадника за « безумцем бедным », особенно важен для понимания  смысла всего произведения. Начиная  с В.Г.Белинского, он по-разному интерпретировался  исследователями. Нередко в словах Евгения, обращенных к бронзовому Петру («Добро, строитель чудотворный! — / Шепнул он, злобно задрожав, — / Ужо тебе!..»), видят бунт, восстание против «державца полумира» (иногда проводились и аналогии между этим эпизодом и восстанием декабристов). В этом случае неизбежно возникает вопрос: кто же победитель — государственность, воплощенная в «горделивом истукане», или человечность, воплощенная в Евгении?

 

Однако вряд ли можно считать  слова Евгения, который, прошептав  их, «вдруг стремглав / Бежать пустился», бунтом или восстанием. Слова безумного героя вызваны пробудившейся в нем памятью: «Евгений вздрогнул. Прояснились / В нем страшно мысли». Это не только воспоминание об ужасе прошлогоднего наводнения, но прежде всего историческая память, казалось бы вытравленная в нем петровской «цивилизацией». Только тогда Евгений узнал «и львов, и площадь, и Того, / Кто неподвижно возвышался / Во мраке медною главой, / Того, чьей волей роковой / Под морем город основался». Вновь, как и во вступлении, появляется легендарный «двойник» Петра — Он. Статуя оживает, происходящее теряет реальные черты, реалистическое повествование становится мифологическим рассказом.

 

 

 

Подобно сказочному, мифологическому  герою (см., напрн мер, «Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях», 1833), без умный Евгений «оживает»: «Глаза подернулись туманом, / По сердцу пламень пробежал, / Вскипела кровь». Он превращается н Человека в его родовой сущности (обратите внимание: герой н этом фрагменте ни разу не назван Евгением). Он, «грозный царь», олицетворение власти, и Человек, имеющий сердце и наделенный памятью, вдохновленный демонической силой стихии («как обуянный силой черной»), сошлись в трагическом противостоянии. В шепоте прозревшего Человека слышатся угроза и обещание возмездия, за которые ожившая статуя, «мгновенно гневом воз-горя», наказывает «безумца бедного». «Реалистическое» объяснение этого эпизода обедняет его смысл: все происшедшее оказывается плодом больного воображения безумного Евгения.

 

В сцене погони происходит второе перевоплощение «кумира на бронзовом  коне» — Он превращается во Всадника Медного. За Человеком скачет механическое существо, ставшее чистым воплощением  власти, карающей даже за робкую угрозу и напоминание о возмездии:

 

 

И озарен луною бледной,

 

Простерши руку в вышине,

 

За ним несется Всадник  Медный

 

На звонко скачущем коне.