Мир классической древности в творчестве А.С. Пушкина: особенности осмысления и интерпретации

В творчестве Пушкина находят отражение различные формы осуществления овидиевских аллюзий. Так, например, можно обнаружить следы певца противоречий любви и эроса (в лирике, в «Гаврилиаде»), учителя любви (Arsamatoria и рефлексии о ней в  «Евгении Онегине»)  и поэта драмы и страдания из-за любви (Heroides  и женские образы поэм, образ Татьяны).

Римские мотивы у Пушкина вернутся в виде реминисценций творчества и судьбы Овидия, с участью которого ссыльный поэт сравнивает свое положение (особенно во время вынужденного пребывания в Бессарабии, куда некогда был сослан римский поэт), в виде латинизмов в поэзии (Lumencaelum, sancta Rosa и др.): 

Овидий, я живу близ тихих берегов,

Которым изгнанных отеческих богов

Ты некогда принес и пепел свой оставил.

Твой безотрадный плач места сии прославил,

И лиры нежный глас еще не онемел;

Еще твоей молвой наполнен сей предел.

Ты живо впечатлел в моем воображенье

Пустыню мрачную, поэта заточенье,

Туманный свод небес, обычные снега

И краткой теплотой согретые луга.

Как часто, увлечен унылых струн игрою,

Я сердцем следовал, Овидий, за тобою!

Я видел твой корабль игралищем валов

И якорь, верженный близ диких берегов,

Где ждет певца любви жестокая награда.

Там нивы без теней, холмы без винограда;

Рожденные в снегах для ужасов войны,

Там хладной Скифии свирепые сыны,

За Истромутаясь, добычи ожидают

И селам каждый миг набегом угрожают.

                                     «К Овидию»

Знакомство Пушкина с классической литературой началось очень рано: еще в доме своего отца, до поступления в лицей, он прочитал во французском переводе биографии Плутарха и обе поэмы Гомера. Из воспоминаний сестры поэта О.С. Павлищевой известно, что Пушкин «уже девяти лет любил читать Плутарха или «Илиаду» и «Одиссею» в переводе Битобе» [2, с. 45].

Ранняя поэма «Бова» (1814) начиналась признанием автора в том, что он «часто, часто ‹...› беседовал» с Гомером в поисках образца для воспевания «героев Севера». Авторитетные отзывы и литературно-критические разборы французских писателей (Ш. Монтескье, Вольтера, Ж.-Ф. де Лагарпа, Ж.Делиля и др.), отражавшие сложившееся полемическое отношение к древнегреческому автору, в чьих творениях последние указывали погрешностей и недостатков (нравы героев, аморализм богов, описательность, обилие отступлений, пространные речи, произносимые в разгар боя, подробные родословные, длинные сравнения и пр.), способствовали формированию у Пушкина критического и даже несколько иронического взгляда на творения поэта. Сложившееся у Пушкина в юные годы не столько, вероятно, по собственным читательским впечатлениям, сколько под влиянием чужих оценок, насмешливо-скептическое мнение о некоторых особенностях гомеровских поэм держалось в его сознании какое-то время на первом плане, оттесняя представление об «Илиаде» и «Одиссее» как о величайших поэтических творениях античности. Этот аспект восприятия Гомера всегда, несомненно, у Пушкина наличествовавший, стал набирать силу и проявляться отчетливо позднее под воздействием различных факторов. Однако стойкого, последовательного интереса, равно как и ассоциаций с собственной поэтической судьбой ни образ, ни творения древнего поэта у него не вызывали.

2. Этапы обращения Пушкина к античности. Формы проникновения античных мотивов и сюжетов в творчество А.С. Пушкина.

«Античные» произведения, под которыми понимаются тексты: 1) воспроизводящие мотивы античной литературы (напр., «К Лицинию», 1815); 2) содержащие описание или оценку лиц и/или событий древней истории и/или мифологии (например, «Прозерпина», 1824); 3) сюжетно не связанные с древними Грецией или Римом, но насыщенные античными образами (например, «Ф. И. Глинке» («Когда средь оргий жизни шумной...»), 1822); 4) переводы и переложения древних авторов (например, «Мальчику», 1832), — распределяются в творчестве Пушкина неровно. Они стягиваются в несколько достаточно отчетливых условных тематически-биографических циклов, отмеченных повышенным содержанием античного материала.

Первый цикл охватывает 1814 – январь 1822 года. Из 284 стихотворений, созданных за эти годы, античных 33 (12%). Если не учитывать образы греческой мифологии, входившие в поэтический канон времени, по содержанию все античные стихи этих лет — римские. Тематическое движение в пределах этого цикла выглядит следующим образом. В 1814–1818 античных стихотворений особенно много — каждое седьмое. За двумя лишь исключениями («К Лицинию» и «Вольностъ») все они могут быть названы анакреонтически-горацианскими, т. е. воспевают вино и любовь, безмятежность сельского досуга, презрение к богатству, славе и власти, свободное от принуждения поэтическое творчество. Эта античность — условная, прочитанная сквозь французскую поэзию XVIII в. и русскую «легкую» поэзию. В двух коротких пьесах 1818–1820: надписях к портретам А. А. Дельвига («Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил...») и П.Я.Чаадаева («Он вышней волею небес...») и эпиграммой на А.А. Аракчеева («В столице он — капрал, в Чугуеве — Нерон...»), принадлежность которой Пушкину оспаривается, — продолжается тема стихотворения «К Лицинию» и античной строфы оды «Вольность», предваряются античные мотивы «Кинжала». В совокупности данные пять текстов могут рассматриваться в пределах цикла 1814 – января 1822 как небольшая, но важная самостоятельная группа: античность воспринята здесь в своем героическом тираноборческом аспекте, стихи анакреонтически-горацианской тональности полностью исчезают, речь идет о борьбе с деспотизмом и о возмездии тиранам в духе якобинской и главным образом декабристской революционной фразеологии. Начиная с 1819 года, под влиянием поэзии А.Шенье у Пушкина развивается параллельное восприятие античности как источника образцов для новых стихотворных форм, отличающихся особой гармоничностью и пластичностью, что отразилось в стихотворениях, выделенных в отдел «Подражания древним», из которых большинство было написано в 1820–1821 (В стихотворении «Дориде»: «В Дориде нравятся и локоны златые…», «Я верю: я любим; для сердца нужно верить…», «Нереида», «Редеет облаков летучая гряда…», «Земля и море», «Дионея» и др.). В 1821 — январе 1822 определяется еще одна небольшая тематическая группа — четыре связанных с Овидием текста: «Из письма к Гнедичу» («В стране, где Юлией венчанный...»), «Чаадаеву» («В стране, где я забыл тревоги прежних лет...»), «К Овидию», «Баратынскому. Из Бессарабии» («Сия пустынная страна...»), окруженных беглыми упоминаниями того же имени: «Овидиева лира» («Кто видел край, где роскошью природы...»), «Овидиева тень» («К Языкову» («Издревле сладостный союз...») (1824) и др. Настроение этих пьес двойственное: с одной стороны, Пушкин сравнивает свою ссылку в Бессарабию со ссылкой Овидия примерно в те же места и ищет утешения в подобии своей судьбы судьбе великого древнего поэта, с другой — подчеркивает отличие свое от Овидия, который много раз молил сославшего его императора Августа о прощении и разрешении вернуться, тогда как Пушкин никогда так не поступал: «Суровый славянин, я слез не проливал» («К Овидию»). В особой форме здесь продолжена та же тема протеста против деспотического произвола.

Следующие 10-11 лет характеризуются отходом Пушкина от тем и образов античной литературы. В течение ряда лет — 1825–1826, 1828–1829, 1831 — не создается ни одного античного стихотворения. В интервалах, когда они возникают, в произведениях почти неизменно варьируют условные сюжеты и образы греческой мифологии («Внемли о Гелиос, серебряным луком звенящий...», 1823; «Прозерпина»; «Чедаеву» («К чему холодные сомненья?..»), 1824; «Эпиграмма» («Лук звенит, стрела трепещет...»), 1827; «Арион», 1827; «Рифма», 1830), а в 1832 впервые появляется, пока еще единичный, перевод античного автора («Мальчику») — стихотворение Катулла XXVII. В целом из 374 стихотворений, написанных в 1822–1832, с античностью связаны 11 (менее 3%). Тем не менее, при общем упадке интереса Пушкина в 1820-е к античной литературе наибольшее число античных реминисценций, представленных отдельными стихотворениями (4), написаны в 1824, а на 1824–1826 приходится второй, краткий, но очень значительный античный цикл в творчестве Пушкина. Он связан не с художественным наследием античности, а с ее государственно-политическим опытом, осмысляемым через сочинения римского историка Тацита «Анналы». В михайловские годы в центр внимания Пушкина выдвигаются отношения между ценностями личной свободы и историей народа, историей государства, требующей от человека подчинения ее объективному ходу. Импульсы к постановке этой проблемы шли от впечатлений русской действительности, окружившей поэта в деревне, и от его раздумий над историей России, но поиски ее решения вызвали его интерес к истории ранней империи Рима и в т. ч. к деятельности императора Тиберия. Цикл включает «Замечания на “Анналы” Тацита» (в частности в сопоставлении с первыми сценами «Бориса Годунова»), записку «О народном воспитании» (черновой текст в сопоставлении с готовым), письма — П. А. Вяземскому от 24–25 июня 1824, А. А. Дельвигу от 23 июля 1825 и П. А. Плетнева к П. от 14 апреля 1826.

Третий античный цикл в творчестве Пушкина занимает последние пять лет жизни поэта и отличается особой интенсивностью переживания античного наследия. Из 87 стихотворений, написанных в 1833–1836, с античностью связаны 21 (около 25%); к ним надо прибавить полностью или частично посвященные античным темам прозаические тексты: «Мы проводили вечер на даче...», «Повесть из римской жизни», «Египетские ночи» и рецензию на «Фракийские элегии» В.Г. Теплякова. В этом цикле впервые столь значительную роль играют переводы (10) из Горация, Ювенала, Анакреонта, из Палатинской антологии; большое место занимают вариации на антологические темы: краткие, красивые, пластические зарисовки — «Из Ксенофана Колофонского» («Чистый лоснится пол...»), «Из Анакреона:Отрывок» («Узнают коней ретивых...»), «Ода LVI (Из Анакреона)» («Поредели, побелели...»), «На статую играющего в свайку», «На статую играющего в бабки», «От меня вечор Леила...» (этому стихотворению, имеющему бесспорный арабский источник, П. придал колорит, неизменно заставляющий читателей и исследователей воспринимать его как «анакреонтическое»); афоризмы застольной мудрости — «Юноша! скромно пируй...», «Вино. (Ион Хиосский)» («Злое дитя, старик молодой, властелин добронравный...»); надгробные надписи — «Из Афенея» («Славная флейта, Феон, здесь лежит...»). Необычно высок удельный вес начатых и неоконченных произведений (5 из 10 переводов, 3 из 4 прозаических сочинений); среди римских авторов преобладают мотивы завершения античной цивилизации, катастрофы, старости и смерти.

Пушкин прекрасно владел материалом античной культуры, помнил сотни имен, событий и тех любопытных, ярких и показательных фактов, которые в его время назывались "анекдотами". Подтверждения можно найти в занимательных деталях и глубоких замечаниях, которыми испещрены страницы его сочинений, вроде приведенного выше обозначения Эпиктета как "раба Эпафродита", вроде того, что Вергилий болел чахоткой и "разводил сад на берегу моря недалеко от города", убитый Цезарь не просто упал, а упал именно к подножью стоявшей в зале заседаний римского сената огромной статуи Помпея, а Брут был не столько пламенным борцом за свободу, которого видело в нем все декабристское поколение, сколько консерватором, мстившим Цезарю за подрыв всевластия аристократической олигархии города Рима. Таких примеров бесчисленное количество.

В то же время подобная эрудиция странно сочеталась с пробелами в знаниях, с неточностями и ошибками. Греческого языка Пушкин не знал. Латинским он занимался в лицее в течение четырех лет по 2-3 часа в неделю и, хотя кончил курс, по оценке экзаменаторов, «с весьма хорошими успехами», всю жизнь предпочитал читать латинских авторов по изданиям с параллельным французским текстом, а в переводах, бывало, повторял ошибки, допущенные французскими переводчиками. «Знаменитые "Марсорские селения", как Пушкин перевел у Тацита vici Marsorum (вместо "селения марсов", поскольку -orum - не часть корня, а не узнанная Пушкиным падежная флексия), или (вслед за французским переводчиком) "Цезарь позволил", как эквивалент латинского remisit Caesar, тогда как латинский глагол имеет прямо противоположное значение, давно уже отмечались пушкинистами»[Цит по: 7, с.63]. Знаменитое изречение «без гнева и пристрастия» принадлежит Тациту, а не, как полагал Пушкин, жившему веком ранее Вергилию. Лукан не жил "гораздо позже" Квинтилиана, а был старшим его современником, и т.д. Таких ошибок у Пушкина не много, но и не так уж мало.

Самая замечаемая исследователями форма проявления «чувства древности» — способность поэта проникать в глубину античной эпохи, ситуации или героя через некоторые детали, сами по себе ошибочные либо несущественные, но способные пробуждать совершенно точную образно-историческую интуицию. 

Ещё одной формой проникновения античных мотивов и сюжетов в творчество А.С. Пушкина является присутствие и переосмысление античной поэтической традиции в изображении пейзажа в отдельных поэтических текстах. «Здесь открывается возможность увидеть образцы рецепции Пушкиным античного наследия не только в использовании поэтом античных мифологических образов и сюжетов, исторических имен и реалий, но и в связи с его оригинальной интерпретацией «вечных тем» или «общих мест» европейской поэзии, источником которых в значительной степени, наряду с библейско-христианской традицией, является античная литература»[9, с. 37].

Формой проникновения античности в творчество А.С. Пушкина является обращение к античным идеалам. Эти идеалы славы, красоты, поэзии, искусства, свободы, отечества, дома, дружбы и любви входят в ценностный мир Пушкина, он ими живет, ими проникнута его поэзия. В известной степени он разделяет и соревновательный дух античной культуры. Так, Т.П. Волохонская отмечает в нём «желание первенствовать»[4, с. 25].

Это стремление к первенству и славе имени он противопоставляет современному буржуазному миру корысти и стяжательства и в стиле античных состязательных метафор описывает свою биографию в послании к «Дельвигу»:

Мы рождены, мой брат названый,

Под одинаковой звездой.

Киприда, Феб и Вакх румяный

Играли нашею судьбой.

Явилися мы рано оба

На ипподром, а не на торг

Вблизи державинского гроба,

И шумный встретил нас восторг

Так, в стихотворении "Свободы сеятель пустынный" евангельская притча о сеятеле соединяется с античным в своих истоках понятием политической свободы. В стихотворении "Демон" характерный для нового времени "дух отрицания или сомнения" получает греческое название в классическом значении "божества, злого божества, рока" и вместе с тем христианскую трактовку "дьявола – клеветника бога": "Неистощимой клеветою он провиденье искушал". В послании "К вельможе" античная нравственная философия отстраненного иронического созерцания жизни подкрепляется мыслью Экклесиаста о суете сует и возвращении "на круги своя": «Ты, не участвуя в волнениях мирских,/ Порой насмешливо в окно глядишь на них/ И видишь оборот во всем кругообразный». Христианский подтекст отмечен исследователями в стихотворении «Полководец». Укажем и на реминисценции в нем античной нравственной философии "смеющегося" Демокрита и «плачущего» Гераклита: «О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха».

Любопытным примером использования евангельской цитаты является стихотворение «Герой». Оно приурочено к конкретному моменту современной жизни – дню приезда императора Николая в холерную Москву, посвящено недавней истории и биографии Наполеона, откликается на последнюю новинку мемуарной литературы. Лирическое освещение ситуации идет по пути осмысления истории и биографии в ценностях светской европейской культуры, имеющих античное происхождение: слава, героизм, истина. В сторону этого же культурного ареала ориентированы персонажи диалога, поэт и друг, и сама сократическая форма исследования истины. Но в противоположность платоновской традиции искомая истина оказывается неоднозначной. Ее расщепление осуществляет предпосланный стихотворению в качестве эпиграфа вопрос Пилата Христу: "Что есть истина? – τί ἐστιν ἀλήθεια (Иоан. XVIII, 38). В словах римского прокуратора чувствуется скептическое разочарование в несовершенном и разноречивом человеческом знании и готовность принять ту высшую божью правду, о которой свидетельствует Христос. Именно после этой фразы Пилат утверждает невиновность обвиняемого и предпринимает попытку спасти его от крестного пути. Это не удается не только из-за жестокости, злобы, зависти и слепоты людей, но и потому, что так предопределено Провидением, и потому, что Христос добровольно принял крестную муку во имя искупления человеческого греха и спасения их в истинном учении.