Образ женщины в русской культуре

Автор работы: Пользователь скрыл имя, 24 Февраля 2014 в 20:14, курсовая работа

Описание работы

В результате проведенного нами исследования гипотеза, которая была выдвинута как рабочая, доказана: в женских образах, созданных М.Шолоховым в романе «Тихий Дон» отражается русская концепция женственности и традиции создания образа женщины в русской культуре.
Собственно замысел автора «Тихого Дона» вполне можно рассматривать как противостояние его героев жестоким обстоятельствам смутного времени, в котором проявляются как низменные, так и возвышенные порывы души человека. Здесь и люди, идущие на смерть во имя идеи (Бунчук, есаул Калмыков, Штокман), и готовые убить во имя ее ( Подтелков, Михаил Кошевой) и мстители за близких ( Дарья Мелехова). Во всей сумятице происходящего только любовь способна спасти человека и сохранить его для жизни, ненависть же губит его – главная мысль романа. И именно женские образы романа воплощают эту мысль ярче всего.

Файлы: 1 файл

зачёт 28.05.docx

— 75.52 Кб (Скачать файл)

Встреча Григория и Аксиньи в Ягодном пронизана антитезными мотивами холода и огня: Григория бьёт озноб, а руки пламенно горячи; на красных губах Аксиньи – замёрзшая улыбка. И завершается сцена пейзажной зарисовкой, которая  параллельна состоянию Аксиньи, понимающей неизбежность разлуки как расплаты за измену тому чувству, что связало её с Григорием. А мотив огня получает, казалось бы, завершение в мыслях Григория об Аксинье: «Губительная, огневая красота её не принадлежала ему». Эта красота подчёркнута вновь автором и в сцене расставания Листницкого с Аксиньей: уходя, он видит в жёлтом проёме покинутую любовницу – она смотрит на огонь и улыбается. И Степан, вернувшийся на хутор, тоскуя, долго смотрит на текучее стремя Дона, на огнистый след месяца на донской воде, и приходит решение вернуть огневую Аксинью, начать жизнь заново.

Мотив жара и огня получает продолжение в сцене случайной встречи Аксиньи и Григория на берегу Дона, «по-новому завернувшей» их жизнь и достигает кульминации в описании трёх «полыхающих жаром» дней в Вёшенской.

Параллельно с развитием этого мотива есть и другие природные зарисовки, созвучные ощущениям и переживаниям шолоховской героини (символический образ «жёлтой стыни», «солнечный» знак на щеке Аксиньи в сцене в подсолнухах, развёрнутые сравнения с вытоптанными колосьями и снежной лавиной, пейзажи периода жизни Аксиньи в Ягодном и другие), а открывшееся Аксинье «сокровенное звучание» леса в эпизоде с ландышем не случайно. Удивительно тонко выписанная картина природы поражает многозвучием, многопредметностью и детальностью, стереоскопичностью авторского взгляда, подчёркивает природность шолоховской героини, а мотивы печали, томительного ожидания, быстротечности жизни и неудовлетворённости желаний распахивают горизонты смысла конкретного эпизода.

Смерть Натальи, отступление вместе с Григорием, тяжёлая болезнь и возвращение в родной хутор, привязанность к детям Григория – всё это изменило Аксинью, в её глазах увидел вернувшийся домой Григорий не огонёк горячечной страсти, а преданность и сияние. Способность Аксиньи ценить свою семейную жизнь восхищает автора. «В сущности, человеку надо очень немного, чтобы он был счастлив. Аксинья, во всяком случае, была счастлива в этот вечер», – формулирует он главную мысль своего масштабного повествования.

И последний день Аксиньи отмечен сиянием её глаз. Аксинья наслаждается прелестью летнего утра, её настроение удивительно созвучно окружающему миру, и она вновь готова идти за своим счастьем, идтибездорожно, твёрдо веря: «Найдём и мы свою долю!». И вся сцена приобретает двуплановость: в одной плоскости –  вера Аксиньи в возможность обретения «полновесного счастья», в другой – трезвый авторский взгляд, обозначенный словами: «Снова призрачным счастьем манила её неизвестность», «мир казался ей ликующим и светлым»,  ретроспективой и символическим образом венка с цветами шиповника.

Ночной пейзаж, наполненный тревогой и знаками надвигающейся беды, пронзает огненная вспышка, несущая смерть «огневой» Аксинье. Мотив огня и жара получает своё завершение: дневной свет теряет силу, потому что исчезновение символа «Аксинья – огонь, жар», влияет  на солнце: оно становится чёрным, а исчезновение параллели последних эпизодов «Аксинья – свет», делает чёрным не только солнце, но и небо. Жизнь Григория без Аксиньи уподобляется чёрной, выжженной палами степи.

Образ этой героини изумителен в своем драматизме, прямоте и страстности чувства. Именно страстность, мощная, почти звериная эротическая, жизненная энергетика объединяет Григория с Аксиньей – прежде всего на глубинно-натуральном уровне темперамента. Это два великолепных природных экземпляра казака и казачки, причем с ярко выраженным обратным и оттого особенно притягательным половым знаком: он – воплощение мужественности (диковатая красота черных горящих глаз, густых разлетных бровей, коршунячьего носа, упругого сильного тела с густо поросшей шерстью грудью...), она – женственности, магнетической притягательной прелести. Не тепл, а горяч Григорий во всем: в типе эмоциональности, в порывистых реакциях, в неистовых вспышках гнева, в боевой лихости, в любви («Черт бешеный! ... истованный черкесюка» – брат Петро о нем). Аксинью тоже сопровождает образ жара, огня («жгла его полымем черных глаз»), эротической неистовости («А и люта же, братцы, баба! На Степке-то рубаху хоть выжми... Прикипела к лопаткам! – Выездила она его, в мылу весь...»). При всей огневой доминанте ее эротической натуры не чужда ей и такая податливая, ласковая, преимущественно женская стихия, как вода, влага («влажные черные глаза», «В глазах Аксиньи, увлажненных и сияющих...» – тут, к концу романа, появляется еще и свет).

Аксинья естественна, не зажата и моментами даже бесстыдна в своих желаниях, в проявлениях своей чувственной природности – это неотразимо и зажигает мужчин.  Казалось бы, в определенной женской типологии Аксинья походит на Дарью: сильной чувственностью, некоторой причастностью к эротическим безднам, даже конкретными чертами облика, подчеркиваемыми Шолоховым, – жаром глаз и рта, «порочно-жадными» губами, покачивающейся в бедрах походкой. Обеих писатель лишает материнства (в самом начале «Тихого Дона» мелькает Дарья, поющая колыбельную младенцу, который потом бесследно исчезает, надо думать, помирает, как умирает, «не дожив до года», ребенок Аксиньи от Степана, а скарлатина в том же младенчестве уносит дочь ее и Григория), по-разному делая ударение на их выдающихся качествах женщин-любовниц по преимуществу. И тем не менее главное и определяющее разводит их: Дарья живет в безличной стихии эроса, являя собой своеобразную казачью гетеру, с равной жаркой благосклонностью реагируя на попадающихся ей на пути мужчин; Аксинья – при том, что она зажигающе-страстна и со Степаном, и с Листницким, – прежде всего отмечена индивидуальным избранием единственной, абсолютной любви.

Эта любовь Аксиньи и Григория рисуется в романе в скупой чреде нескольких ее взлетов: первое схождение, когда Степан уехал в лагеря, потом уход Григория от Натальи и совместная жизнь с Аксиньей в Ягодном, разрыв и только через четыре года новая встреча у Дона, примирение, одна ночь любви, затем трое суток в Вешенской, совместное отступление, когда сбылась мечта Аксиньи уехать с любимым, быть вместе, но уже ни одной, даже самой целомудренной, сцены эротической любви, а вступают в свои права дорожные лишения, грязь, вши, тиф, и, наконец, короткий тревожный период их любви после возвращения Григория из армии Буденного и в финале новый побег и смерть героини.

Интересно, что Аксинья в любви (не считая, может быть, первого ее периода, когда ее с «бугаиной настойчивостью» добивался и добился молодой Гришка Мелехов) как бы первична – увлекает, зажигает, раздувает огонь страсти. Особенно это становится очевидным ко второй половине романа, когда ее возлюбленный прошел через такие ужасы, душевное опустошение, взвалил на себя такие тяжкие грехи, каких не знает Аксинья. Через несколько лет после катастрофы их отношений они снова встречаются у Дона, их «многолетнее» чувство вспыхивает с новой силой, но кличет Григория сама Аксинья, и уходят они вдвоем на ночь «в степь, манившую безмолвием, темнотой, пьяными запахами молодой травы», – тут их любовной стихии словно тесна горница, нужна сама природа... Но что думает Григорий на следующий день, уезжая в дивизию? «Ну вот, опять по-новому завернулась жизня, а на сердце все так же холодновато и пусто... Видно, и Аксютка зараз уже не сумеет заслонить эту пустоту».

А при новой встрече в Вешенской это она «обвилась диким хмелем», «осыпая короткими поцелуями нос, лоб, глаза, губы» Григория, неотрывно гладила его, говорила «несказанно-ласковое, милое, бабье, глупое», «у нее на щеках все сильнее проступал полышущий жаром румянец, и словно синим дымком заволакивались зрачки», – Шолохов выразительно рисует именно ее проявления чувств, ее, истинной носительницы зажигающего эроса, увлекающей любимого в мощный выплеск страсти, оргию чувства и чувственности. На руинах жизни, в постоянной угрозе навеки потерять любимого, горит огонь ее безоглядного и абсолютного эроса. Мощный контраст создает писатель в этой сцене: красные наступают на пятки, вокруг паника, суматоха, бегство, безумие, светопреставление,а они – на якоре своей любви, на жгучем острове страсти, где нет никого и ничего, кроме них двоих. И когда на третьи сутки Григорий выныривает из этого сладкого, одуряющего  омута,  решая  съездить  в  Татарское,  «разузнать,  где семья», Аксинья в полной мере обнаруживает свои претензии на абсолют: или только она у него и с ним или... «Езжай! Но ко мне больше не являйся! Не приму. Не хочу я так!.. Не хочу!»

В финале «Тихого Дона» это требование и жажда абсолюта, которые обнаруживают глубины любви, еще раз прямо высказываются Аксиньей: «Везде пойду за тобой, хоть на смерть!». Кстати, только такая абсолютно любящая женщина смогла наиболее точно определить положение Григория в тисках судьбы и лихого времени: «Никакой он не бандит, твой отец, – объясняет она Мишатке. – Он так... несчастный человек». И эту почти формулу Мелехова писатель недаром припас читателю к самому концу, к итогу романа. Но тот же финал «Тихого Дона» гениально обнажает всю иллюзию обретения такого абсолюта в условиях земной любви и смертных земных обстоятельств.  «Снова призрачным счастьем манила ее неизвестность» – Аксинья переживает взлет радости, но сколь кратким оказался этот миг! На полянке, пока спит Григорий, Аксинья то обрывает «губами фиолетовые лепестки пахучей медвянки», то нарывает «большую охапку» «душистых пестрых цветов» и плетет из них «нарядный и красивый» венок, воткнув в него еще «несколько розовых цветков шиповника». На последнее прощанье с героиней Шолохов щедро и тонко, предвосхищающе ведет мотив цветов, так таинственно близко стоящих и к высшей красоте видимого физического мира, и к его пахучести, но и к быстротечности явлений этого мира, да и к человеческому гробу и могиле, всегда усыпаемым теми же цветами.

Представляя Аксинью своего рода эталоном «любовной красоты» казачки, читатели (а вслед за ними и некоторые исследователи) чаще всего сравнивают её с языческими богинями (Афродитой, Венерой, Астартой и так далее). Действительно, в любви Аксинья в чём-то сродни языческим богиням. Яростная коловерть её страстей буквально завораживает, ослепляет, уводя на второй план, в так называемый внутренний сюжет, иные романные образы казачек.

В самом деле, Шолохов мастерски использует почти весь арсенал средств, которым пользовались языческие богини и их жрицы в любовной практике. Сцены встреч Аксиньи с Григорием почти всегда сопровождаются «природными стихиями». Шолохов постоянно обновляет накал страстей между ними, то разлучая, то вновь сводя их. Трудно вспомнить цветы, которых бы автор не бросал на алтарь любовных чувств Аксиньи. И постоянно смущает подтекст: если это ландыши, то уже отцветающие, если листья, то «прошлогодние», тронутые тлением, гниющие, если красота, то «губительная», если любовь, то «маняще-порочная». И уже не случайным представляется в самом начале романа предупреждение: «Не лазоревым алым цветом, а собачьей бесилой, дурнопьяном придорожным цветёт поздняя бабья любовь». Перекличка с иной (не христианско-православной) культурой здесь явная: афродизиаки широко использовались служительницами языческих храмов в практике приобщения мужчин к божественным ценностям. Не хуже «цветов Афродиты» возбуждали Григория «порочно-зазывающий взгляд» Аксиньи, её «порочно-жадные красные губы», «припухшие, слегка вывернутые, жадные», «зовущие, слегка вывороченные, порочно-красные».

Постоянно подчёркивает Шолохов «исступлённость», «неистовство», «бесстыдство» чувств этой героини. Вот Аксинья, провожая мужа на службу, «держась за стремя, снизу вверх, любовно и жадно, по-собачьи заглядывала ему в глаза». Проводив Степана, уже с Григорием «неистовствовала в поздней горькой своей любви». При этом «так необычайна и явна была сумасшедшая их связь, так исступлённо горели они одним бесстыдным полымем», что смотреть на них «было срамно».

Мир в сознании Аксиньи излишне четко делится на «мое» и «чужое». И она постоянно это деление подчеркивает. В той или иной мере каждый человек и социальная группа делит мир на «своих» и «чужих». Объем каждой из этих групп определяет взгляд на мир: чем больше «своих», тем дружелюбнее мир. И наоборот. У Аксиньи «свой» – один, весь остальной мир враждебен: «Кроме Гришки нету у меня мужа. Никого нету во всем свете»; «У тебя хоть дети, а он у меня один на всем белом свете». Потому так яростно и защищает Аксинья «свое»: мой, им владею, не отдам, не лезь.

Цель Аксиньи: искусить – завладеть – беречь, не отдавать: «Одно она решила накрепко: Гришку отнять у всех, залить любовью, владеть и как раньше». Но любовь перерождает и ее. В ее речи появляются слова жалости и ласки: она  сулит Григорию любить его и жалеть («Гриша, дружечка моя… родимый… давай уйдем. Кохать тебя буду, жалеть»), жалеет осиротевших Натальиных детей (« Только детишек жалко, а об себе я и «ох» не скажу»,

«… Скучали, спрашивали – где батя? Я с ними по – всячески, все больше лаской»);  «… А Михаил ничего с ними обходился, ласково. И Григорий, вспоминая Аксинью, представляет ее такой: «Вот она поворачивает голову, озорно и любовно, из–под низу разит взглядом огнисто–черных глаз, что–то несказанно–ласковое, горячее шепчут порочно–жадные красные губы…»

Через всю жизнь пронесла Аксинья любовь к Григорию, сила и глубина ее чувства выразилась в самоотверженности, в готовности следовать за любимым на самые тяжкие испытания. Во имя этого чувства она бросает мужа, хозяйство и уходит с Григорием батрачить к Листницким. Во время Гражданской войны она идет за Григорием на фронт, разделяя с ним все невзгоды походной жизни. И в последний раз по его зову она покидает хутор с надеждой найти вместе с ним свою «долю» на Кубани. Вся сипа характера Аксиньи выразилась в одном всеохватывающем чувстве – любви к Григорию.

 

2.3. Образ Натальи

 

Наталья в противовес Аксинье – верная женой и мать. И в этом контрастном противопоставлении образов многое идет от Гоголя. Он  разделял чисто женское очарование и семейный материнский долг. Подобно матери сыновей Бульбы М. Шолохов подчеркивает в своих героинях: Наталье, Ильиничне, верующей матери Бунчука и других – не только самоотверженность, но и желание остановить заблудшую душу на путях греха.

Информация о работе Образ женщины в русской культуре