Проблема пошлости в рассказе А.П.Чехова «Человек в футляре»

В рассказе «Человек в футляре» отдельные подробности входят в целое произведения, «завершаются», под влиянием двух векторов – идиллического пафоса и антиидиллического (или обличительного) пафоса.

Идиллия по законам жанра современного повествования должна разрушаться. Идиллическое существование вечно продолжаться не может, данное мировоззрение воспринимается, видимо в силу определенной наивности, как более архаичное, поэтому и картина мира, которая создается в рамках этого мировоззрения, оказывается весьма хрупкой и обречена на разрушение. Поэтому антиидиллический пафос, уточним - именно как способ организации художественных деталей и подробностей, также должен ощущаться в произведении.

Необходимо проанализировать все  уровни художественной ткани произведения:

1. Стабильный бытовой, частный план происходящих событий. Герои и ситуации заурядны.

2. Пространственно-временные образы  и детали: образы пространства  реализуют идею замкнутости, и мир представляется достаточно изолированным.

3. Характер героя: его внутренний  мир, идеалы и претензии (точнее – всевозможные фобии), а также образ жизни жителей города (например, упоминание о боязни посылать письма и прочих страхов горожан, а не только коллег Буркина по гимназии).

4. Ситуация обрамления, в которой  возникают элементы, свидетельствующие о родственных или параллельных процессах в рассказываемом эпизоде жизни города и в общем течении

жизни общества, представленного не только Буркиным и Чимшой-Гималайским, но и основным рассказчиком.

5. Стиль описаний, пейзажных зарисовок  и портретных характеристик, создающий в целом ощущение статичности (Буркину кажется, что он все понимает, и желание разобраться, исследовать суть происходящего ему не свойственно).

6. Идеологический план. Сошлюсь  для краткости на слова В.Б.Катаева,  он пишет о ложности, ограниченности представлений героев (к выводу об этом читатель приходит сюжетно).

7. Юмор Чехова (по крайней мере, в этом рассказе), возможно, напоминает  поэтику раннего Гончарова и, следовательно, Стерна: в «Лихой болести» Гончарова читаем: «…небесам было угодно послать два страшных бедствия на ту губернию, где жил дядя: первое, неурожай на ягоды, вследствие чего, наливочные бутылки остались пусты и праздны; и второе, скотский падеж… дядя мой, видя, что белый свет мало-помалу теряет свою заманчивость и что любимые его занятия исчезают, с горя также пал вместе с последнею любимой коровою…». И у Чехова: «он (Чимша-Гималайский – Р.А. ) жил около города на конском заводе и приехал теперь на охоту, чтобы подышать чистым воздухом».

Итак, в совокупности данные подробности могут служить достаточным доказательством присутствия идиллического пафоса как авторской установки.

Все это соответствует  заданию идиллии, в которой главным  является выполнение локализации, приводящей к замкнутости. В данном случае это мотив футляра, приобретающий символическое значение в сюжете произведения.

Живая жизнь и мертвечина

Более десяти лет отделяют рассказ  «Человек в футляре» (1898) от ранней юмористики писателя, но в этом одном из самых известных произведений Чехова-прозаика немало общего с шедеврами его литературной молодости. Прежде всего это сочетание конкретной социальной сатиры, материала, связанного с определенной исторической эпохой, и философских обобщений вечных, общечеловеческих вопросов.

И название рассказа, и имя его главного героя сразу были восприняты как социальные обобщения. Беликов, писал современный критик,— один из тех типов, которые, вроде Обломова или Чичикова, выражают собой или целую общественную среду, или дух своего времени. «Футлярные люди», «беликовы» — эти нарицательные обозначения замелькали в заголовках, на страницах статей, вошли в обиход, стали общепонятными формулами. Шестью годами ранее Лесков сказал, прочитав другой рассказ Чехова; «Всюду — палата № 6. Это Россия...» Теперь впечатление было во многом сходным: «Вся Россия показалась мне в футляре» — пишет Чехову читательница.

Рассказ о гимназии и городе, терроризированных  страхом, который внушало им ничтожество, вобрал в себя признаки целой эпохи в жизни всей страны за полтора десятилетия. Да, это была вся Россия эпохи Александра III, только что отошедшей в прошлое, но то и дело о себе напоминавшей.

Обрисовка образа Беликова идет от биологического, характерно-психологического — к  социальному, к проявлениям природного в общественной жизни. Это неудивительно: Чехов — и врач, владеющий естественнонаучной точкой зрения, и писатель, убежденный, что точные знания и поэзия никогда не враждовали друг с другом.

Сравнение Беликова с деревенской  затворницей Маврой дает повод упомянуть  о тех временах, когда предок человека «жил одиноко в своей берлоге», упомянуть о явлениях атавизма в человеческой природе. Описание странных и смешных черт характера, внешности, поведения Беликова поначалу вполне забавно и безобидно. Человек уподоблен животному, улитке или раку-отшельнику — кому же вред от этих существ, которые сами всего боятся?

А далее звучит сигнал, который был столь понятен  современникам Чехова. Беликов —  учитель древних языков, но во имя чего он их преподавал? Они были для него тем же футляром, «куда он прятался от действительной жизни». Это уже прямой намек на только что завершившуюся эпоху. Преподавание древних языков в гимназиях рассматривалось министрами Александра III как средство, призванное отвлечь молодежь от «вредных» увлечений, от интереса к злобе дня. «И мысль свою Беликов также старался запрятать в футляр».

Из описания тщедушного гимназического учителя вырастают точно обозначенные приметы эпохи: мысль, которую стараются запрятать в футляр; господство циркуляра запрещающего; разгул шпионства, высматривания, доноса; газетные статьи с обоснованием запретов на все, вплоть до самых нелепых («запрещалась плотская любовь»), И как итог — страх рабский, добровольный, всеобщий. Беликов «угнетал нас», «давил на всех», «стали бояться всего», «подчинялись, терпели». Параллельно с обрисовкой Беликова — по-чеховски лаконичная и точная характеристика запуганной российской интеллигенции: «... стали бояться всего. Боятся громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, боятся помогать бедным, учить грамоте...» Так ведут себя «мыслящие, порядочные» интеллигенты, поддавшись страху перед «человеком в футляре».

Чем завершается этот блестящий резко социальный памфлет? Возвратом к тому, с чего начинался,— к натуре, к психологии: «...ему, человеку по натуре одинокому...». Чехов — естественник, медик и художник — постоянно в своем творчестве идет от живой, здоровой жизни как нормы. Он не противопоставляет естественное, в том числе биологическое, социальному, а видит их переплетение, обусловленность, взаимовлияние.

Циркуляры-запреты, столь близкие  и понятные Беликову, борются именно с этой жизнью, с естеством. О циркуляр разбиваются волны плещущего  житейского моря: проказы гимназистов, любовные свидания, домашние спектакли, громкое слово, карточные игры, помощь бедным, переписка, т.е. любые формы общения. При всей пестроте «и неравнозначности это различные проявления живой жизни.

У Чехова не названы наиболее серьезные, важные формы общественной жизни и деятельности, против которых в первую очередь направлялись запреты и циркуляры (может быть, только намеком в отзывах Беликова о Коваленках: «странный образ мыслей», «рассуждают они», «попадешь в какую-нибудь историю»). Более конкретно назвать эти формы невозможно, да, пожалуй, в этом и нет необходимости. Главное для писателя — показать несовместимость беликовского футляра с живой жизнью, с душевным здоровьем — со всем, что было для Чехова «святая святых».

Описание Беликова подытожено в  характерном для Чехова ключе  — все вершит чисто чеховский парадокс: человек, который должен был бы чувствовать себя наиболее привычно в среде, им создаваемой, в нравах, им насаждаемых, первый же и страдает от них. Беликов, который держал в руках целый город, сам «скучен, бледен», не спит по Ночам. Он запугал прежде всего себя, ему страшно в футляре, ночью под одеялом, он боится повара Афанасия, начальства, воров. Парадокс, вновь подсказанный недавним прошлым страхом Александра III, который прятался от запуганных им подданных в Гатчине. Если это и «натура», просто «разновидность человеческого характера», как рассказчик Буркин склонен объяснять явление беликовщины, то сколь же она противоестественна, враждебна самой жизни, саморазрушительна!

Важную часть рассказа занимает история чуть было не состоявшейся женитьбы Беликова на Вареньке Коваленко. Краснощекая, серьезная или задумчивая, сердечная, поющая, спорящая Варенька, с ее песней «Виют витры». с рассказами о хуторе, о том, как варят там борщ «с красненькими и с синенькими».— это сама жизнь рядом со смертельной заразой — Беликовым. Ее появление в художественной системе рассказа — напоминание о другой жизни, вольной, наполненной движением и смехом. Также звучала украинская, «малороссийская», тема и в повестях Гоголя — по контрасту с темой жизни серой и скучной.

История едва не состоявшейся женитьбы Беликова завершается его смертью. И в этой, собственно сюжетной, части рассказа сталкиваются два конкретных начала — жизни и смертельной заразы: сама жизнь — Варенька Коваленко (атрибуты жизни — смех (карикатура), движение (велосипед) и сама смерть — похудевший, позеленевший, еще глубже втянувшийся в свой футляр Беликов.

«Kolossalische Skandal» описан так, что писатель позволяет теперь все увидеть глазами Беликова, с точки зрения его понятий. Он не боится дать почувствовать нечто вроде жалости к своему пациенту — так врач внимательно и участливо выслушивает показания несимпатичного ему больного. Но и осмеянный.— испытывающий ужас и потрясение Беликов остается до конца верен себе («...я должен буду доложить господину директору содержание нашего разговора... в главных чертах. Я обязан это сделать»). От такой смены точки зрения образ героя стал объемнее, завершеннее. Но итоговое впечатление однозначно: удовольствие, с которым учителя хоронили Беликова, вполне передается читателю.

Завершающее рассуждение Буркина  вновь звучало злободневно для  современников: «...жизнь потекла  по-прежнему... не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне; не стало  лучше». После смерти своего отца новый  царь Николай II назвал «бессмысленными мечтаниями» те надежды на предоставление самых скромных прав, которые выражались в обществе, и заявил, что он будет «охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его незабвенный покойный родитель». Все останется по-старому, не стало лучше — такие настроения, действительно, охватили большую часть русского общества в начале нового царствования. И слова учителя Буркина «... а сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!» отражали это угнетенное состояние.

Но чуткий к современности  Чехов различал и другие голоса, другие настроения. В конце рассказа проявляется общественный радикальный  темперамент Ивана Иваныча Чимши-Гималайского, слушателя, которому Буркин рассказывал свою историю. «...Нет, больше жить так невозможно!» — заявляет он, вступая в спор с унылым выводом Буркина. В музыкальную композицию рассказа врываются, как партия трубы, слова человека, который не хочет удовлетвориться старой истиной о том, что все было, как будет, все пройдет, а хочет решительных перемен, ломки вокруг себя.

Россия уже находилась в преддверии великих потрясений, и об ожидании скорых перемен одними из первых заговорили герои Чехова. Иван Иваныч и учитель  Коваленко из рассказа незнакомы, никогда  друг с другом не встречались, но похожи непримиримой реакцией на беликовшину, на «футляр». Чехов не случайно пишет о таких людях: в самой действительности они попадались все чаще, сама жизнь порождала их все больше.

Общественное значение творчества Чехова в той обстановке было огромным. «Такие рассказы, как Ваш «Человек в футляре», хорошо будят, расталкивают»,— писал Чехову один из читателей. Чеховские рассказы возбуждали в современниках, как писал в 1900 году молодой Максим Горький, «отвращение к этой сонной, полумертвой жизни — черт бы ее побрал!».

Конечно, существует большая разница  между тем. как читалось произведение современниками писателя и как воспринимается оно почти сто лет спустя. Самые злободневные для своей эпохи вещи могут оказаться преданными равнодушному забвению уже следующим поколением читателей. Смысл великих творений, скрытые в них богатства, как всегда, постепенно раскрываются во времени, испытываются им на прочность. И «Человек в футляре» — отнюдь не только картина жизни русской провинции в определенную эпоху. На современном ему материале Чехов ставил проблемы большого общечеловеческого значения, имеющие универсальный всевременной смысл.

Уже в ранних юмористических рассказах, как мы видели, Чехов рассматривал разнообразные виды «ложных представлений» — стереотипных жизненных программ, стандартов, по которым строится все поведение человека. На этот раз писатель нашел для этого явления точную и емкую формулу — «футляр». Что такое, как не футляр, в который укладываются все реакции Беликова на живую жизнь, эта его постоянная фраза «как бы чего не вышло»? В каждом случае это то, что позволяет герою строить жизнь по шаблону, иметь единый ответ на разнообразные жизненные вопросы. Так же. по единому шаблону, строилось поведение Червякова, Тонкого, Хамелеона, Пришибеева.

Футляры, шаблоны, стереотипы мышления и поведения разные в разных случаях. В «Человеке в футляре» футляр носит явно социально-политическую окраску, ибо это «ложное представление», по которому целую эпоху строилась жизнь целой страны. В других произведениях — рассказах, пьесах — Чехов находит сковывающую власть футляра и там, где, казалось бы, каждый человек свободен, сам выбирает свою программу, ориентиры. Так, в рассказе «Крыжовник» речь идет о всей человеческой жизни, втиснутой, как в футляр, в мечту о собственном именьице со своим крыжовником.

Произведения Чехова понятны и  интересны людям любой страны и эпохи именно благодаря своей обращенности к общим проблемам человеческого бытия.