Развитие жанра басни в русской литературе xviii – XIX веков

О. Б. Кафанова

РАЗВИТИЕ  ЖАНРА  БАСНИ  В  РУССКОЙ  ЛИТЕРАТУРЕ  XVIII – XIX  веков.

 

Овладение басенным жанром в России начинается с усвоения традиций “учебной“ эзоповской басни. Знакомство русских читателей со сборниками басен Эзопа состоялось еще в  ХVII веке, когда они начали регулярно переводиться. Характерно, что в числе первых светских книг, напечатанных по личному указанию Петра I, были “Эзоповы притчи” (1712). Понятно, что самые ранние попытки создания русской басни были связаны с переработкой сюжетов эзоповских произведений.

Первый серьезный опыт разработки национальных основ басенной стихотворной формы принадлежал  А.Д. Кантемиру. После оды басня  явилась одним из самых популярных жанров в русской поэзии ХVIII века. В это время наряду с “высокими“ жанрами классицизма важное место в литературе заняли жанры сатирические, в том числе басня. “Сатирическое направление,– по выражению Белинского,– сделалось живою струею всей русской литературы”¹.

Кантемир, а вслед за ним и Тредиаковский, разрабатывали  стихотворную форму басни, используя ее в целях политической (Кантемир) и литературной (Тредиаковский) полемики. Но подлинное раскрытие сатирических возможностей басни в русской литературе ХVIII столетия связано с деятельностью А.П. Сумарокова. Преобладавшие во второй половине века в России просветительские тенденции благоприятствовали разработке этого жанра, который был особенно пригоден для изобличения разнообразных “пороков“ общества и вместе с тем для утверждения идеала, представленного в виде “добродетелей“.

Сумароков назвал свои басни “притчами“. Этим термином он хотел, по-видимому, подчеркнуть поучительный смысл, напомнить о важном иносказательном подтексте. С другой стороны, этим названием поэт как бы отмежевывался от уже анахроничной, хотя и устойчивой традиции эзоповской “учебной“ басни.

В отличие от Кантемира  и Тредиаковского,  для которых  басни были еще единичными опытами, Сумароков увидел в них большое  самобытное искусство, близкое к  народному творчеству. В шести  книгах он поместил 378 “притч“, сюжеты которых были им взяты как из Лафонтена и других традиционных источников, так и из русской жизни. В жанре басни его привлекала широкая возможность сатирического и публицистического обличения, а вместе с тем и морализаторства. Используя фольклорные формы комизма – прибаутку, поговорку, – поэт преодолевал отвлеченность басенного повествования, а нравоучение сочетал с живыми зарисовками из быта и нравов.

“Живописность“ сумароковской  манеры становится очевидной при  анализе хорошо всем известного сюжета о легкомысленной стрекозе и трудолюбивом муравье, привлекшем впоследствии внимание Хемницера, Крылова и других баснописцев. У Сумарокова эта притча под названием “Стрекоза“ звучит так:

В зимне время, подаянья

Просит жалко  стрекоза,

И заплаканы  глаза,

Тяжкова ее страданья,

Представляют  вид.

Муравейник  посещает,

Люту горесть  извещает.

Говорит:

Стражду;

Сжалься, сжалься, муравей,

Ты над бедностью  моей,

Утоли мой алч  и жажду!

Разны муки я  терплю:

Голод,

Холод;

День таскаюсь, ночь не сплю.

В чем трудилася  ты в лето?

Я скажу тебе и это:

Я вспевала день и ночь.

Коль такое  ваше племя,

Так лети отсель ты прочь:

Поплясати время”.²

Если отвлечься от тяжеловесности архаичной лексики  и фразеологии, обусловленной недостаточной  разработанностью русского литературного  языка, то при сравнении сумароковского текста с первоисточником Лафонтена, сразу можно подметить усиление в нем изобразительного начала. У Сумарокова основное внимание отдано изображению жалкого состояния стрекозы, ее несчастного вида, страданий, жалоб и унижения. Характеристика муравья, как внешняя, так и внутренняя, отсутствует, вследствие чего изменено и само название басни: “Стрекоза“, а не “Кузнечик и Муравей“ (“La Cigale et la Foumi“), как у Лафонтена.

У Лафонтена дано объективированное  и отстраненное описание двух психологических типов характеров, различие между которыми подчеркивается их принадлежностью к одному полу, т.к. во французском языке слова “кузнечик“ (la cigale) и “муравей“ (la fourmi) – женского рода:

Кузнечик, пропев

Все лето,

Оказался застигнутым  врасплох,

Когда пришла зима:

Ни одной  крохи мухи или червяка.

Он пошел  жаловаться на голод

К муравью, своему соседу,

Прося его одолжить

Какую-нибудь крупицу, чтобы просуществовать

До следующего сезона.

“Я вам заплачу,–  сказал он ему,-

Перед сбором урожая, честное слово,

Проценты и  основную сумму“.

Муравей не дает взаймы:

В этом его наименьший недостаток. и т.д.³

Бросается в глаза  также и грубость языка сумароковской  притчи (например, “таскаюсь“), оправданная  канонизацией басни как низкого  жанра в системе русского классицизма. Баснописец использовал разностопный ритм с ударными выделениями в одну строку коротких слов, что сообщило стиху интонационно-разговорную энергию. В целом получилась жанровая сценка, в которой зримо переданы тяжкие последствия легкомысленного поведения.

Заслуга Сумарокова в  развитии русской басни состояла прежде всего в том, что он создал структуру национальной поэтической  басни, какой она в основном сохранилась  до наших дней. Большое значение имел при этом сам ритм, идущий от народного стиха. Нередко и басенная мораль восходила у него к народным пословицам и поговоркам:

Когда к воде придешь, отведай прежде броду,

Ворвешься без того по самы уши в воду (“Паук и муха“, 48.)

Именно Сумароков впервые применил в басенном повествовании гибкий разностопный ямб, который оказался идеальным средством для передачи диалога и бытовых сцен:⁴

“Здорово, брат“, – сказал осел когда-то льву.

Лев думает: “Я так тебя не назову“.

И мнит: “Никак осел рехнулся“.

Однако лев

Не вошел во гнев,

Лишь только усмехнулся

И думал: “Если б ты поблагородней был,

Так ты бы эту речь, конечно, позабыл

И с нею бы ты ввек ко мне  не припехнулся,

То ведая тогда,

Что братом лев ослу не будет  никогда“.

(“Осел дерзновенный“, 118-119)

Свободный стих обеспечивал  естественность речевой интонации, а обильное использование народной фразеологии создавало атмосферу несколько грубоватого юмора, свойственного лучшим притчам Сумарокова. Национальный колорит особенно ярко у него обозначается при обращении к интернациональным сюжетам. Показательным примером такой переработки может служить притча “Заячьи уши“ (“Les Oreilles du Lièvre” у Лафонтена).

В ней рассказывается о зайце, напуганном слухами о гонениях на зверей с  большими рогами. Он боится, что власти примут его уши за рога. И в  рассуждения Зайца у Сумарокова вторгается типичный для русской сатиры ХУШ в. мотив – обличение подъяческого плутовства:

Страх Зайца  побеждает,

А Заяц рассуждает:

“Подъячий лют,

“Подъячий плут;

Подъяческие души

Легко пожалуют в рога большие  уши;

А ежели судьи и суд

Меня оправят,

Так справки, выписки  одни меня задавят“ (98).

 

Это упоминание подъячих, разумеется, отсутствовало у Лафонтена. Но введение этого мотива позволило  Сумарокову перевести критику трусости как индивидуального недостатка в обобщенное социальное обличение  явлений русской действительности ХУШ в. Примерами подобной русификации международных сюжетов могут служить также притчи “Мыший суд“, “Мост“, “Осел во львовой коже“, “Кот и мышь”, “Пучок лучины“, “Медведь-танцовщик“ и др.

Продолжателем сумароковских  басенных принципов стал один из наиболее известных поэтов середины ХVIII века В.А. Майков. Он широко обращался к народным сказкам, из которых черпал нередко свои сюжеты, живописность и меткость языка. Людские персонажи в баснях Майкова часто заменяли традиционные “звериные маски“.

Значительный вклад  в развитие русской басни внесли опыты в этом жанре И.И. Хемницера, которого Белинский называл “первым  баснописцем русским”⁵. Хемницер создал особый вид басни-сказки, в которой изображались люди, а не аллегорические “звери“, и которая по своей жанровой структуре приближалась к нравоучительному стихотворному рассказу.

Хемницер был известен читателям как автор почти  девяноста басен. К тому времени, когда он издал свой первый сборник (1779), в отечественной басенной традиции обозначилось новое направление. Яркой публицистической и сатирической направленности притч Сумарокова противостояла назидательная басня Хераскова и его учеников. Моралистическая басня отказывалась от критики современного общества. Задачу баснописца М. Херасков видел в высказывании “истины“ под покровом аллегории, в сочетании “полезного“ с “приятным“. Поэт стремился к стилистической гладкости, очищению басни от просторечия, бытовых жанровых картин и натуралистических подробностей. В его басне ощутимо воздействие поэтики нарождающегося сентиментализма, влияние которого сказалось и на басенном наследии Хемницера.

У этого русского баснописца наблюдается качественная переориентация: если для Сумарокова образцом оставался  Лафонтен (сюжеты которого он, впрочем, развивал в принципиально отличной от оригинала манере), то для Хемницера таким авторитетом стал немецкий моралист Х.Ф.Геллерт. Характер перерождения басни в творчестве Хемницера кратко можно определить как подмену обличения нравоучением. Лишенный просветительской веры в нравственные силы человека и в возможность изменения общественных отношений, он предостерегал своих читателей от крайностей. Мерилом оценки деяния людей, независимо от того, идет ли речь о подвигах монархов или об обыденных поступках, у него становится просто человеческое. А социально-политическая критика растворяется в нравоучительном пафосе.

Любопытно, что известная  фабула о Стрекозе и Муравье в  интерпретации Хемницера обрастает  новыми нюансами, навеянными сентименталистскими  тенденциями. Вслед за Сумароковым, поэт информативную часть басни заменяет прямой речью стрекозы, в которой она униженно молит о снисхождении:

 

“...Помилуй, муравей,

Не дай пропасть мне в крайности моей:

Нет хлеба ни зерна, и как мне быть, не знаю.

Не можешь ли меня хоть чем-нибудь ссудить,

Чтоб уж кое-как  до лета мне дожить?

А лето как придет, я право обещаю

Тебе все  вдвое заплатить“.

 

Следует отметить, что  у Хемницера исчезает нарочитая  грубость жанра. Ощутимы и изменения  в поэтике: в отличие от своих  предшественников, он наделяет чертами “чувствительного” героя не только муравья, но и рассказчика. Лаконичный и жестокий по сути отказ (смягченный, однако, у Лафонтена тем, что он исходит от женщины), не имеет во французском и сумароковском вариантах никакого авторского комментария. Хемницер же завершает басню четверостишием, в котором намечаются черты нового общественного сознания (басня написана в 1782г.) с его человеколюбием, состраданием к слабостям человеческим:

 

“-Пропела? Хорошо! поди ж теперь свищи“.

Но это только в поученье

Ей муравей  сказал,

А сам на прокормленье

Из жалости  ей хлеба дал.⁶

 

Таким образом, басня  Хемницера отразила процессы изменения  в жанре, происходившие в последнюю  четверть ХVIII века. Лишь один цикл в басенном наследии поэта отмечен особой остротой критики. Главным героем в нем выступает лев: “Два льва соседи“, “Побор львиный“. “Привилегия“, “Лев-сват“, ”Львово путешествие“, “Пес и львы“, “Слепой лев“ и другие. В этих произведениях баснописец затронул опасную тему обязанностей монарха. Социальный подтекст некоторых басенных аллегорий (“Лев-сват“) был настолько очевиден, что они не могли быть напечатаны во времена правления Екатерины II. Но объективным итогом сатиры при этом было все-таки сострадание к простому человеку, терпящему унижения и несправедливости власть имущих.

Таково своеобразие  демократизма идейной позиции Хемницера. И в этом он выступает прямым предшественником И.А. Крылова.

К концу ХVIII века русская басенная традиция имела уже богатый опыт. Оживлению басенного творчества способствовала деятельность Богдановича, Николева, Дмитриева и др. Басня перестала укладываться в рамки классицизма, которые постепенно расширяются, размываются под воздействием преромантических веяний. Сентиментализм противопоставил рационалистической отвлеченности культ чувства. Общему и абстрактному противостояло личное переживание, переходящее в субъективное, эстетизированное восприятие действительности. “Легкость“ языка, индивидуализация персонажей, лиризм особенно наглядно проявились в баснях И.И.Дмитриева.

Дмитриев написал 80 басен, фабулу которых он заимствовал не только у Лафонтена, но и у Флориана, Буассара и других французских поэтов конца эпохи Просвещения с ее разнообразными стилевыми течениями.

За изящный стиль  Дмитриева прозвали “русским Лафонтеном“. Однако отбор басенных сюжетов у знаменитого французского баснописца подчинялся при этом новым эстетическим принципам. В отличие от Сумарокова, Дмитриева привлекали басни, лишенные сатирической соли. Вслед за Лафонтеном, он создал образ рассказчика, главное свойство которого – простодушие, полная убежденность в истине того, о чем он рассказывает. Именно у Дмитриева основным элементом басни стало не нравоучение. а повествование, вследствие чего она приобщилась к числу салонных, изящных жанров русской поэзии.⁷ “Дмитриев,– писал Мерзляков,– отворил басне двери в просвещенные и образованные общества, отличающиеся вкусом и языком.“⁸.

Чуждый сатире, поэт не обличает, не поучает, но рассказывает о каких-то событиях, открывая в ходе самого повествования важные моральные  истины . Иногда он прямо вмешивается в действие и говорит о себе, о своем отношении к происходящему. В басне “Пчела, Шмель и я“ это автобиографическое начало даже вынесено в заглавие. Она Заканчивается полугрустным-полуироничным признанием: