Речевой портрет главных героев на примере романа Теодора Фонтане «Эффи Брист»

 »Du bist in einer spöttischen Laune, Geert, und magst auch wohl recht haben. Aber ich, für meine kleine Person, muß dir gestehen, daß ich dies alles entzückend finde und daß unsere havelländischen Städte daneben verschwinden. Wenn sie da Kaisers Geburtstag feiern, so flaggt es immer bloß schwarz und weiß und allenfalls ein bißchen rot dazwischen, aber das kann sich doch nicht vergleichen mit der Welt von Flaggen, von der du sprichst. Überhaupt, wie ich dir schon sagte, ich finde immer wieder und wieder, es hat alles so was Fremdländisches hier, und ich habe noch nichts gehört und gesehen, was mich nicht in eine gewisse Verwunderung gesetzt hätte, gleich gestern abend das merkwürdige Schiff draußen im Flur und dahinter der Haifisch und das Krokodil und hier dein eigenes Zimmer. Alles so orientalisch, und ich muß es wiederholen, alles wie bei einem indischen Fürsten ...«

 »Meinetwegen. Ich gratuliere, Fürstin ...«

 »Und dann oben der Saal mit seinen langen Gardinen, die über die Diele hinfegen.«

 »Aber was weißt du denn von dem Saal, Effi?«

 »Nichts, als was ich dir eben gesagt habe. Wohl eine Stunde lang, als ich in der Nacht aufwachte, war es mir, als ob ich Schuhe auf der Erde schleifen hörte und als würde getanzt und fast auch wie Musik. Aber alles ganz leise. Und das hab ich dann heute früh an Johanna erzählt, bloß um mich zu entschuldigen, daß ich hinterher so lange geschlafen. Und da sagte sie mir, das sei von den langen Gardinen oben im Saal. Ich denke, wir machen kurzen Prozeß damit und schneiden die Gardinen etwas ab oder schließen wenigstens die Fenster; es wird ohnehin bald stürmisch genug werden. Mitte November ist ja die Zeit.«

Innstetten sah in einer kleinen Verlegenheit vor sich hin und schien schwankend, ob er auf all das antworten solle. Schließlich entschied er sich für Schweigen. »Du hast ganz recht, Effi, wir wollen die langen Gardinen oben kürzer machen. Aber es eilt nicht damit, um so weniger, als es nicht sicher ist, ob es hilft. Es kann auch was anderes sein, im Rauchfang oder der Wurm im Holz oder ein Iltis. Wir haben nämlich hier Iltisse. Jedenfalls aber, eh wir Änderungen vornehmen, mußt du dich in unserem Hauswesen erst umsehen, natürlich unter meiner Führung; in einer Viertelstunde zwingen wir's. Und dann machst du Toilette, nur ein ganz klein wenig, denn eigentlich bist du so am reizendsten - Toilette für unseren Freund Gieshübler; es ist jetzt zehn vorüber, und ich müßte mich sehr in ihm irren, wenn er nicht um elf oder doch spätestens um die Mittagsstunde hier antreten und dir seinen Respekt devotest zu Füßen legen sollte. Das ist nämlich die Sprache, drin er sich ergeht. Übrigens, wie ich dir schon sagte, ein kapitaler Mann, der dein Freund werden wird, wenn ich ihn und dich recht kenne.«

 

Исходя из данного диалога, мы можем сказать, что Эффи молодая, полная жизни, радости и новых  впечатлений девушка. Её радует сама мысль о жизни (Ich spreche nicht gern von Tod, ich bin für Leben.), о замужестве (Um Himmels willen, Geert, daran habe ich noch gar nicht gedacht, wir sind ja schon über sechs Wochen verheiratet, sechs Wochen und einen Tag). Она замечательна своей душевной простотой, чем и привлекает Инштеттена (Effi, du bist ein entzückendes, liebes Geschöpf. Du weißt gar nicht, wie sehr ich's finde und wie gern ich dir in jedem Augenblick zeigen möchte, daß ich's finde). Она любознательна: она с интересом рассматривает окружающую её обстановку, расспрашивает мужа о населяющих Кессин людях. Сам город, который является курортной провинцией и не так уж велик, кажется ей чем-то экзотическим и непостижимым (Aber ich, für meine kleine Person, muß dir gestehen, daß ich dies alles entzückend finde und daß unsere havelländischen Städte daneben verschwinden). Где-то в глубине её такой спокойной на первый взгляд натуре живёт жажда приключений. И замужество, и переезд в другой город как раз и являются первым приключением в её жизни. Кроме того, оказавшись в доме мужа, Эффи захотела начать обживаться в нём и начала вести себя как настоящая хозяйка (Und da sagte sie mir, das sei von den langen Gardinen oben im Saal. Ich denke, wir machen kurzen Prozeß damit und schneiden die Gardinen etwas ab oder schließen wenigstens die Fenster; es wird ohnehin bald stürmisch genug werden. Mitte November ist ja die Zeit).

Но некоторые черты  характера Эффи мы можем узнать не только из её слов, но и из слов её мужа. Инштеттен, восхищаясь своей женой, делает ей всяческие комплименты (Darin, denk ich, haben mich die Eltern gut erzogen - Darin? In allem, meine süße Effi; Torheit, Effi. Ich habe nie eine bessere Hausführung gesehen als bei euch; Freilich, wenn ich dann stürbe, nähme ich dich am liebsten mit. Ich will dich keinem andern lassen). Чувствуется нежное, почти отцовское отношение Инштеттена к Эффи. Рассказывая ей о жителях Кессина, он напоминает учителя, который рассказывает что-то своей ученице.

Сам же Геерт Инштеттен, в силу своего возраста, несколько снисходительно относится к своей молодой жене. Он смеётся над её наивным характером, над её радостным нравом, над её опасениями. Но не насмехается, а именно по-доброму смеётся. Но в его характере и речах присутствует доля сарказма, что и замечает Эффи (»Du bist in einer spöttischen Laune, Geert). Со слов Эффи, мы можем понять, что она восхищается своим мужем (Alles so orientalisch, und ich muß es wiederholen, alles wie bei einem indischen Fürsten ...). Он для неё не просто муж, но ещё и наставник, который поможет ей освоиться в чужом городе и привыкнуть к чужим людям.

Таково отношение героев друг к другу после шести недель семейной жизни.

Следующий диалог – диалог через полтора года после свадьбы, после рождения ребёнка, после возвращения  Эффи из родительского дома, в котором  она гостила шесть недель (Гл. 15).

 

Am anderen Morgen sagte sie: »Das Wetter ist schön und mild, und ich hoffe, die Veranda nach der Plantage hinaus ist noch in gutem Stande, und wir können uns ins Freie setzen und da das Frühstück nehmen. In unsere Zimmer kommen wir ohnehin noch früh genug, und der Kessiner Winter ist wirklich um vier Wochen zu lang.«

Innstetten war sehr einverstanden. Die Veranda, von der Effi gesprochen und die vielleicht richtiger ein Zelt genannt worden wäre, war schon im Sommer hergerichtet worden, drei, vier Wochen vor Effis Abreise nach Hohen-Cremmen, und bestand aus einem großen, gedielten Podium, vorn offen, mit einer mächtigen Markise zu Häupten, während links und rechts breite Leinwandvorhänge waren, die sich mit Hilfe von Ringen an einer Eisenstange hin und her schieben ließen. Es war ein reizender Platz, den ganzen Sommer über von allen Badegästen, die hier vorüber mußten, bewundert.

Effi hatte sich in einen Schaukelstuhl gelehnt und sagte, während sie das Kaffeebrett von der Seite her ihrem Manne zuschob: »Geert, du könntest heute den liebenswürdigen Wirt machen; ich für mein Teil find es so schön in diesem Schaukelstuhl, daß ich nicht aufstehen mag. Also strenge dich an, und wenn du dich recht freust, mich wieder hier zu haben, so werd ich mich auch zu revanchieren wissen.« Und dabei zupfte sie die weiße Damastdecke zurecht und legte ihre Hand darauf, die Innstetten nahm und küßte.

 »Wie bist du nur eigentlich ohne mich fertig geworden?«

 »Schlecht genug, Effi.«

 »Das sagst du so hin und machst ein betrübtes Gesicht, und ist doch eigentlich alles nicht wahr.«

 »Aber Effi ...

 »Was ich dir beweisen will. Denn wenn du ein bißchen Sehnsucht nach deinem Kinde gehabt hättest - von mir selber will ich nicht sprechen, was ist man am Ende solchem hohen Herrn, der so lange Jahre Junggeselle war und es nicht eilig hatte ...«

 »Nun?«

 »Ja, Geert, wenn du nur ein bißchen Sehnsucht gehabt hättest, so hättest du mich nicht sechs Wochen mutterwindallein in Hohen-Cremmen sitzen lassen wie eine Witwe, und nichts da als Niemeyer und Jahnke und mal die Schwantikower. Und von den Rathenowern ist niemand gekommen, als ob sie sich vor mir gefürchtet hätten oder als ob ich zu alt geworden sei.«

 »Ach, Effi, wie du nur sprichst. Weißt du, daß du eine kleine Kokette bist?«

 »Gott sei Dank, daß du das sagst. Das ist für euch das Beste, was man sein kann. Und du bist nichts anderes als die anderen, wenn du auch so feierlich und ehrsam tust. Ich weiß es recht gut, Geert ... Eigentlich bist du ...«

 »Nun, was?«

 »Nun, ich will es lieber nicht sagen. Aber ich kenne dich recht gut; du bist eigentlich, wie der Schwantikower Onkel mal sagte, ein Zärtlichkeitsmensch und unterm Liebesstern geboren, und Onkel Belling hatte ganz recht, als er das sagte. Du willst es bloß nicht zeigen und denkst, es schickt sich nicht und verdirbt einem die Karriere. Hab ich's getroffen?«

Innstetten lachte. »Ein bißchen getroffen hast du's. Weißt du was, Effi, du kommst mir ganz anders vor. Bis Anniechen da war, warst du ein Kind. Aber mit einemmal ...«

 »Nun?«

 »Mit einemmal bist du wie vertauscht. Aber es steht dir, du gefällst mir sehr, Effi. Weißt du was?«

 »Nun?«

 »Du hast was Verführerisches.«

 »Ach, mein einziger Geert, das ist ja herrlich, was du da sagst; nun wird mir erst recht wohl ums Herz ... Gib mir noch eine halbe Tasse ... Weißt du denn, daß  ich mir das immer gewünscht habe? Wir müssen verführerisch sein, sonst sind wir gar nichts ...«

 »Hast du das aus dir?«

 »Ich könnt es wohl auch aus mir haben. Aber ich hab es von Niemeyer ...«

 »Von Niemeyer! O du himmlischer Vater, ist das ein Pastor. Nein, solche gibt es hier nicht. Aber wie kam denn der dazu? Das ist ja, als ob es irgendein Don Juan oder Herzensbrecher gesprochen hätte.«

 »Ja, wer weiß«, lachte Effi ... »Aber kommt da nicht Crampas? Und vom Strand her. Er wird doch nicht gebadet haben? Am 27. September ...«

 »Er macht öfter solche Sachen. Reine Renommisterei.«

 

В этом диалоге мы видим несколько другую Эффи: рассудительную хозяйку (Das Wetter ist schön und mild, und ich hoffe, die Veranda nach der Plantage hinaus ist noch in gutem Stande, und wir können uns ins Freie setzen und da das Frühstück nehmen. In unsere Zimmer kommen wir ohnehin noch früh genug, und der Kessiner Winter ist wirklich um vier Wochen zu lang), немного дерзкую (Ja, Geert, wenn du nur ein bißchen Sehnsucht gehabt hättest, so hättest du mich nicht sechs Wochen mutterwindallein in Hohen-Cremmen sitzen lassen wie eine Witwe, und nichts da als Niemeyer und Jahnke und mal die Schwantikower), но всё так же нежно относящуюся к своему мужу (Ach, mein einziger Geert). Эффи проявляет свойственную не каждой молодой девушке проницательность, благодаря которой мы узнаем кое-что об её муже (Und du bist nichts anderes als die anderen, wenn du auch so feierlich und ehrsam tust. / Aber ich kenne dich recht gut; du bist eigentlich, wie der Schwantikower Onkel mal sagte, ein Zärtlichkeitsmensch und unterm Liebesstern geboren, und Onkel Belling hatte ganz recht, als er das sagte. Du willst es bloß nicht zeigen und denkst, es schickt sich nicht und verdirbt einem die Karriere). Из её слов мы можем сделать вывод, что на самом деле Геерт Инштеттен мягкий и добродушный человек, но в обществе он старается этого не показывать. Ведь он ландрат, а эта должность требует принятия жёстких и взвешенных решений. Для этой должности годится лишь человек рассудительный, с твёрдым характером, демонстрирующий отсутствие слабостей. Имидж как раз такого человека и создал себе Инштеттен. Но лишь его чуткая Эффи знает, каков её муж на самом деле.

Инштеттен же тоже замечает перемены в своей жене (Weißt du was, Effi, du kommst mir ganz anders vor. Bis Anniechen da war, warst du ein Kind. Aber mit einemmal ... Mit einemmal bist du wie vertauscht. Aber es steht dir, du gefällst mir sehr, Effi. Du hast was Verführerisches), что характеризует его как внимательного мужа. Ведь Эффи молода, и за ней нужен глаз да глаз (Weißt du, daß du eine kleine Kokette bist?).

 

В самом значительном своем  романе – «Эффи Брист» (1805) - Фонтане вернулся к изображению дворянской среды среднего достатка и показал неотвратимое угасание этого мира, мнимость его ценностей, бесчеловечную формальность его нравственных правил, смещение ложных и истинных представлений о чести. Не спеша, будто стремясь не пропустить ни одной детали, писатель вводит читателей в обстановку благополучного дома, и небольшую семью Брисгов, где отец, мать и дочь безмятежно спокойны и добры друг к другу, и только в юной семнадцатилетней Эффи ощущается брожение каких-то еще не пробудившихся сил. Удовлетворенно и достойно принимается сватовство тридцативосьмилетнего чиновника Геерта Инштегтена к юной Эффи, и лишь между прочим, отнюдь не фиксируя на этом внимания, Фонтане сообщает, что в свое время Инштеттен чуть было не стал женихом матери Эффи, но был отвергнут, поскольку еще не успел занять соответствующего положения в обществе.

Все развивается далее  по стандартному плану: светская переписка  с женихом, на время уехавшим по делам  службы, покупки к свадьбе, свадебное  торжество, свадебное путешествие, отъезд молодой пары на постоянное местожительство в Кессин, где  у Инштегтена свой дом, светские визиты к кессинцам, которых он считает достойными этого, рождение дочери…

Все по порядку, все, казалось бы, так, как и должно быть,- только во всем этом слишком, много аккуратного  следования общим правилам и слишком  мало живого чувства. Все герои почти бесстрастны -  Эффи не чувствует особой любви ни к мужу, ни к любовнику, муж не особенно любит ее и ревности в нем поэтому тоже не заметно. Эффи стыдится своих встреч с Крампасом (любовником) и чувствует облегчение, когда они прекращаются с ее отъездом, вызванным переводом мужа из Кессина в Берлин. Семь лет спустя Инштеттен случайно находит старые письма Крампаса к Эффи и, не испытывая ни ревности, ни мстительных побуждений, а одно только понятое чувство долга по отношению к правилам поведения, принятым в обществе в подобных случаях, убивает Крампаса на дуэли и разводится с Эффи, навсегда лишая ее права видеть своего ребенка.

Родители Эффи, эти, казалось бы, милые, добрые люди, нежно любящие  единственную дочь, проявляют ничуть не меньшую, в сущности рабскую, зависимость  от тех же правил и отказываются принять Эффи в ее родной дом. Одинокая, отвергнутая даже самыми близкими, Эффи недолго борется с судьбой. Вскоре она заболевает и умирает, и на том месте в саду у Бристов, где раньше были устроены веселые  солнечные часы, появляется одинокий могильный холм. Повествование, поначалу светлое и спокойное, получает трагическую  развязку, казалось бы неожиданную, на самом же деле тщательно подготовленную писателем.

Примечательно, что все  событийно напряженные и эмоционально насыщенные эпизоды остаются за пределами  непосредственного изображения. В  книге нет сцены свадьбы Эффи, нет сцен свиданий Эффи с Крампасом, нет и эпизода объяснения Инштеттена с Эффи перед разрывом. На поверхности  романа – ровная гладь. Драматическое уходит вглубь, заявляя о себе только намеками. Характер изображения при этом не остается постоянным. Преобладание внешней изобразительности в начале повествования постепенно сменяется все большим психологическим углублением.

Эффи боится Инштеттена, потому что у него есть «принципы», а она, уважая их, смутно чувствует, что это мертвые принципы. Ей страшно  в мрачном кессинском доме мужа, ей чудятся призраки. А Инштеттен  и не пытается развеять эти страхи, потому что так ему легче держать  Эффи в повиновении.

Мысль Эффи робка – в  конце концов, ведь и она воспитана  в тех самых противоестественных  правилах, подчиняясь которым ее выдали замуж за человека, годящегося ей в  отцы, а она не воспротивилась этому, потому что не знала, что для счастья  нужно совсем другое. Эффи покорно позволяет Инштеттену прогнать себя, подчиняется суровому решению своих родителей, считая, по-видимому, себя виноватой и не заслуживающей прощения. Крампас тоже не делает попытки воспротивиться действиям Инштеттена и погибает на дуэли. Только родители Эффи, размышляя о причинах гибели дочери, порой допускают робкую мысль и о собственной вине, но поспешно тут же гонят ее прочь. Брист в таких случаях повторяет излюбленное выражение, оправдывающее любую безответственность: «Das ist wirklich ein zu weites Feld». Эта фраза завершает роман, внося дополнительный штрих в характеристику мира, погубившего Эффи.

Виновники ее гибели совсем не злодеи. Сами они, вероятно, считают  себя добрыми людьми. Но они слишком  сильно внутренне зависят от сформировавшей их среды, от господствующей в ней  атмосферы бездушия и рабского следования мертвой букве дворянско-буржуазных нравственных догм и требований света. Это лишает их отзывчивости, не дает им быть добрыми, вселяет в них  жестокость, тем более явную, чем  ревностнее придерживаются они этих догм и требований. Доброту способен сохранить в себе лишь тот, кто  остается им чужд.

Итак, основная тема произведений Фонтане - конфликт человека и общества, живых людей и косных общественных законов, против которых люди оказываются  бессильны. При этом важно, что через  личное Фонтане всегда стремится  показать нечто более общее. По мнению Томаса Манна, большого ценителя творчества Фонтане (у него есть статья «Старик  Фонтане»), благодаря изображению  в романе индивидуального во внутренней связи с общественным, частной жизни - с эпохой и историей, Фонтане удалось снова повернуть немецкий роман лицом к европейской литературе.