Сонеты Анны Ахматовой как цикл

    Сонет в составе  "Реквиема" оживляет в памяти  идейно-тематические и эмоциональные  ореолы раннего сонетного творчества  Ахматовой, оборвавшегося 15 лет  назад, правда, в преображенном  виде. Образная доминанта дома ("Зову  тебя домой") резко противополагается  антидому - тюрьме, темнице. Тема пути в опосредованной номинации ("... следы / Куда-то в никуда"...) перерастает в символ роковой предопределенности судьбы ("И скорой гибелью грозит..."). В переосмысленном виде предстают мотивы разлуки, света и глаз ("И прямо мне в глаза глядит / И скорой гибелью грозит / Огромная звезда").

    Полную совместимость  с художественной системой "Реквиема" обнаруживает безголовый сонет  1940 г. "С Новым годом! С новым  горем!..". Как и в предыдущем  случае, в центре стихотворения  тема судьбы или, скажем так,  все той же памяти, парадоксально  обращенной... вперед:

И какой он жребий вынул 

Тем, кого застенок минул?

Вышли в поле умирать.

    Замечательна констатирующая  интонация последнего стиха - горькая и вместе с тем спокойная  уверенность: сомнений нет, те, "кого застенок минул", также  обречены. Другая существенная особенность  этого укороченного сонета - насыщенность  лейтмотивными номинациями (8 единиц), причем снова большей частью - самыми частотными в системе  ахматовской сонетианы.

    Центр подсистемы III серии (сонеты 1939-1942 гг.), несомненно, составляют "Ива", "Тень" и  "Надпись на книге "Подорожник""; написанные последовательно друг  за другом, они развивают одну  общую тему, с поразительной пластикой  выраженную вступительной формулой  первого из них:

А я росла в узорной  тишине,

В прохладной детской молодого века.

    Когда готовился  сборник "Из шести книг", последняя хронологически, но первая  композиционно (книги располагались  в хронологической ретроспекции) была озаглавлена "Ива". Открывалась  она, понятно, одноименным   о п р о к и н у т ы м   сонетом. Как видим, структурная аномальность "Ивы" мотивируется метафорой опрокинутого времени, т. е. времени, обращенного вспять.

    По свидетельству  В.Я. Виленкина, размышляя о своей литературной судьбе, А. А. однажды записала: "Человек меняется во времени. Где-то около пятидесяти лет все начало жизни возвращается к нему. Этим объясняются некоторые мои стихи 1940 ("Ива", "Пятнадцатилетние руки"), которые, как известно, вызвали упрек в том, что я тянусь к прошлому"11. В том же 1940 г. в качестве эпиграфа к "Решке" привлекается стих Т.-С. Элиота "In my begining is my end" ("В моем начале мой конец..."). Позднее в дневнике (1959-1962 гг.) появляется еще одна английская фраза: "My future is my past" ("Мое будущее - это мое прошлое"). Воскрешая свою царскосельскую юность, Ахматова посредством эпиграфа протягивает историческую ретроспективу еще глубже, в юность Пушкина. Из набора вполне условных деталей классицистического пейзажа в его стихотворении "Царское Село" она выхватывает деталь, дерзко предвосхищающую новый реалистический взгляд на мир; "...И дряхлый пук дерев", что соответствовало аналогичному перелому и в ее собственном творческом развитии:

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая  стыда,

Как желтый одуванчик у  забора,

Как лопухи и лебеда.

(Тайны ремесла, 2)

    Почти дословное  совпадение находим в "Иве": "Я лопухи любила и крапиву, / Но больше всех серебряную  иву..." Ср. также описание дома  Шухардиной на углу Широкой улицы и Безымянного переулка в Царском Селе, где проходили детские годы Ахматовой: летом он "пышно зарастал сорняками - репейниками, роскошной крапивой и великолепными лопухами (об этом я сказала в 40 году, вспоминая пушкинский "ветхий пук дерев")" (ГПБ) 12.

    Знаком памяти, оживляющей серебряный и золотой  века, отмечен сквозной в лирике  Ахматовой образ серебряной (плакучей) ивы. Ср.:

Над вашей памятью не стать  плакучей ивой...

("А вы, мои друзья  последнего призыва...", 1942).

 

Этой ивы листы в  девятнадцатом веке увяли,

Чтобы в строчке стиха  серебриться свежее стократ.

Одичалые розы пурпурным  шиповником стали,

И лицейские гимны все  также заздравно звучат.

(Городу Пушкина, 2, 1957).

 

Ни гранит, ни плакучая ива 

Прах легчайший не осенят...

("Словно дальнему голосу  внемлю...", 1958)

    В том же семантическом  гнезде памяти содержится заглавная  лексема написанного следом сонета "Тень". Посредством традиционного (из античной мифологии) образа воскрешаются: аура пикового для серебряного века 1913 года, известная петербургская красавица Саломея Николаевна Андроникова-Гальперн, героиня стихотворения О. Мандельштама "Соломинка" (поэт каламбурно обыграл ее имя, используя ласкательное прозвище Саломеи Николаевны в кругу друзей и, возможно, поговорку "утопающий хватается за соломинку...") и, с большой долей вероятности, автор этого стихотворения, в поэтическом словаре которого слово тень в указанном окказиональном значении представлено особенно густо (23 употребления, причем большая часть во втором периоде, т. е. в промежутке между 1916 и 1920 гг. - 11 употреблений; для сравнения в остальные четыре периода - от 3 до 6) 13.

    "Надпись на  книге "Подорожник"", с одной  стороны, продолжает тему царскосельских лопухов и крапивы как символов отшумевшей молодой жизни, с другой стороны, репродуцирует соответствующее жанровое образование. "Надписи" у Ахматовой могут быть и сонетами, как в данном случае, и в "Ответе" (1913), и стихотворениями произвольной строфики, как, например, "Надпись на неоконченном портрете" (1912), "Надпись на книге" (1940), посвященная М.Лозинскому, "Надпись на портрете" (1943), "Надпись на книге" ("Из под каких развалин говорю...", 1959).

    Вторичное обращение  к сонетной форме в жанре  надписи можно рассматривать  как косвенную актуализацию прецедента 1913 г. В промежутке остается 1921 г., когда А. А. жила на улице  Пестеля (Фонтанка, 18) ("А в глубине  четвертого двора...") и готовила  к печати книгу "Подорожник". Что касается того "таинственного  художника", который фигурирует  в отрицательном сравнении головного  катрена, существует двоякое толкование  этого образа: 1) книга "Подорожник" оформлялась художником М.В. Добужинским (1875-1957), стилистическая манера которого, по мнению комментатора двухтомника 1987 г. В.А. Черных, соответствовала духу "петербургской гофманианы"; 2) в романе Э.Т.А. Гофмана "Эликсир сатаны" главному герою постоянно является во сне и наяву таинственный посетитель-художник. Впрочем, одно толкование не исключает другого.

    Прежде чем наступила  очередная 16-летняя пауза воздержания  от сонета, в 1942 г. был написан  заключительный сонет III серии  "Постучись кулачком - я открою...". Будучи составной частью цикла  "Мужество", он содержит 8 лейтмотивных  номинаций, не считая модифицированных  деталей: вместо "смиренного подорожника"  и "серебряной ивы" -

Принеси же мне ветку клена 

Или просто травинок зеленых,

Как ты прошлой весной приносил,

а вместо относительно редкой, но весьма существенной стихии моря - "горсточка  чистой, / Нашей невской студеной воды". Как и все предыдущие сонеты, данный сонет несет на себе отпечаток доминирующей темы памяти. В обоих случаях, когда стихотворение публиковалось с посвящением, в нем фигурировало слово память ("Памяти мальчика, погибшего во время бомбардировки Ленинграда" // Родной Ленинград. Ташкент, 1942; "Памяти моего соседа, ленинградского мальчика Вали Смирнова" // Антология русской советской поэзии. Т. 1. М., 1957).

    Последняя IV серия  ахматовских сонетов состоит  из пяти стихотворений, написанных  между 1958 и 1964 гг. Тематически  они весьма разнообразны, хотя  и тяготеют к двум доминантам - Мужеству и Бессмертию: "Приморский  сонет" (1958), "Родная земля" (1961) и "Запад клеветал и сам не верил..." (1964) с рецидивом к доминанте II серии - Любви: "Отрывок" ("И мне показалось, что это огни...", 1959) и из цикла "Шиповник цветет", 11 ("Не пугайся, - я еще похожей...", 1962).

    Первый после паузы "Приморский сонет" - единственный, в котором четко обозначена жанровая принадлежность, причем не где-нибудь, а в заголовке (в первом варианте, при публикации в газете "Литература и жизнь" от 5 апреля 1959 г., стихотворение называлось "Летним сонетом", не исключено отталкивание от названия цикла Вяч. Иванова "Зимние сонеты" (1918- 1920); известен еще один вариант названия - "Последний сонет" в автографе "Черной тетради"; примечательно, что во всех случаях сохраняется слово "сонет").

 

    В структурном  отношении "Приморский сонет"  один из самых строгих: два  катрена охватной рифмовки на  две рифмы и два терцета  на три рифмы французской конфигурации; правда, вместо традиционного 5- или  6-стопного ямба 4-стопный ямб,  но это минимальное отклонение  от канона. Столь же последовательно  выдержаны содержательные приметы  ахматовской сонетианы. Совпадают общие параметры хронотопа; Царское Село... Память, обращенная одновременно и в прошлое, и в будущее... Некоторые детали узнаваемы почти текстуально. Ср.:

 

Здесь все меня переживет...    И - странно! - я ее пережила...

("Ива")

Дорога не скажу куда...    ...и следы / Куда-то в никуда...

("Реквием", V глава)

Морской свершивший перелет...    Влетают ветры северных морей..

("Уединение")

 

    "Отрывок" (1959) можно трактовать как половинный  сонет, на что указывают: 1) графическое  членение (4 + 3); 2) подзаголовок в черновом  автографе (ЦГАЛИ) "Из Московской  тетради (Трилистник закрытый)" 14; 3) разработка сквозных лейтмотивов,  окказионально ассоциирующихся  у Ахматовой с формой сонета.

    С трудом различимы  структурные признаки сонета  и в стихотворении "Родная  земля". На микроплощади его текста укладывается полиметрическая композиция: два катрена вольного ямба, один катрен, написанный 3-стопным анапестом, и заключительное двустишие - тоже анапестом, но 4-стопным. Отвлекаясь от столь экзотической метрики, это стихотворение, с известной долей условности, можно считать сонетом шекспировского типа.

    Эпиграфом из  собственных стихов 1922 г. Ахматова  обозначает ситуацию метафорической  переклички двух далековатых временных планов и тем самым как бы останавливает "бег времени": "В заветных ладанках не носим на груди..." и тогда, когда не без вызова утверждалось: "Не с теми я, кто бросил землю / На растерзание врагам...", и теперь, когда пришла пора навсегда превратиться в нее.

    Время в ахматовском  мире переживается в полном  соответствии с теорией относительности. "Я помню все в одно и  то же время", - признается лирическая  героиня, способная "в беспамятстве  дней" забыть не только "теченье  годов", но и столетий:

    "Я не была  здесь лет семьсот, / Но ничего  не изменилось...". Вот почему  в сонете "Не пугайся, - я еще  похожей...", 11-м по счету стихотворении  цикла "Шиповник цветет", любовные  переживания молодости описываются  спустя много лет в символах  античного мифа:

Был недолго ты моим Энеем, -

Я тогда отделалась костром.

<...>

Ты забыл те в ужасе  и муке,

Сквозь огонь протянутые руки

И надежды окаянной весть.

Ты не знаешь, что тебя простили...

Создан Рим, плывут стада  флотилий,

И победу славословит лесть.

    Осуществляя грандиозный  "диалог с культурой", Ахматова  интенсивно использует систему  эпиграфов15. Автографы данного сонета  сохранили несколько отвергнутых  или неосуществленных вариантов,  проясняющих, тем не менее,  идейно-эмоциональные ореолы текста. Так, в рукописи 1963 г. вписан  второй эпиграф:

    "Ромео не  было, Эней, конечно, был" А[хматова]", расширяющий диапазон исторических аллюзий, а в рабочей тетради, хранящейся в ЦГАЛИ, фигурируют еще два: "Слова, чтоб тебя оскорбить" и "Anna, sorori". К последнему эпиграфу на полях имеется помета: "Найти эпиг[раф] из Энеиды в подлиннике]". Очевидно, по замыслу, второй латинский эпиграф должен был усилить "похожесть" того, что приключилось с лирической героиней, и того, о чем поведал в "Энеиде" Вергилий. Как известно, у Дидоны была сестра Анна. Ее предсмертный возглас обращен одновременно к кровной сестре и сестре духовной, тезке, через столетия. С другой стороны, можно допустить, что мы имеем здесь дело с эффектом тавтологической рифмы (то и не то), в механизме которого заложено "опровержение тождества"16 между собой и своим "соименником" (О. Мандельштам).

    Цикл "Шиповник  цветет" сильно напоминает ахматовские  поэмы, особенно "Реквием" и  "Поэму без героя". Их многое  сближает: доминирующая тема памяти, метаморфозы времени и пространства, свободные перемещения действующих  лиц и событий, композиционные  и структурные параллели и  даже некоторые текстуальные  совпадения, например:

И тихо идут по Неве корабли.

    И

Создан Рим, плывут стада  флотилий...

 

И прямо мне в глаза  глядит

И скорой гибелью грозит

Огромная звезда...

 

И такая звезда глядела*

В мой еще не брошенный  дом...

    Последний ахматовский  сонет "Запад клеветал и  сам не верил...", датированный 1964 г., так же, как и предыдущий, написан в Комарове. В нем отразились  обстоятельства не столь уж  отдаленного прошлого: в 1952 г.  Ахматова покинула, наконец, | Фонтанный  дом, с которым было связано  столько воспоминаний, радостных  и - большей частью - трагических:

В душной изнывала я истоме,

Задыхаясь в смраде и крови,

Не могла я больше в  этом доме...

и спустя некоторое время  получила дачу в Комарове, на бывшей территории Финляндии.

    В завершающем  сонетиану Ахматовой сонете всего 5 лейтмотивных номинаций, преимущественно ключевых: дом, амбивалентно жар I прохлада и Север / Юг вместе с Западом / Востоком, ветер и кровь. Бросаются в глаза и наиболее характерные приметы ахматовского сонета: нетрадиционная метрика (5-стоп-ный хорей, коррелирующий, кстати, с предыдущим сонетом), отсутствие графического членения на катрены и терцеты и самое главное целенаправленная прозаизация интонационного рисунка:

Вот тогда железная Суоми 

Молвила: "Ты все узнаешь, кроме

Радости. А ничего, живи!.."

    Так воспоминание  о прошлом в который уже раз соединилось с пророческим предвидением будущего. Так заключительный сонет вобрал в себя содержательные и формальные признаки ахматовской сонетианы.

    Последовательный  анализ шестнадцати сонетов Анны  Ахматовой подводят нас к следующим  выводам:

    1. Сдержанное отношение  к популярной в поэзии серебряного  века жанрово-строфической форме,  которое продемонстрировала Ахматова, объясняется ее сознательной  установкой на свободное развитие  лирического чувства, на естественность, непредвзятость поэтического выражения,  долженствующего быть адекватным  предмету и, как сама жизнь,  неожиданным.

    2. Изредка обращаясь  к сонету, Ахматова предпочитала  самые свободные, далекие от  классического канона его модификации.  Здесь сказались творческая независимость  поэта, стремление логически ясно и "полно выразить самое интимное и чудесно-простое в себе и окружающем мире" и достаточно определенная ориентация на пушкинскую традицию вольного русского сонета.