Автор работы: Пользователь скрыл имя, 10 Января 2014 в 05:43, контрольная работа
Тютчев жил, и чувствовал, и мыслил как поэт. А между тем на звание поэта никогда не претендовал. Свои «поэтические упражнения» именовал «бумагомаранием», печататься не стремился, оценкой собратьев по перу не интересовался, даже стихов не собирал. Они были в письмах к родным и знакомым, их находили забытыми в книгах и деловых бумагах, на счетах и подорожных…
Весной 1836 г. Сослуживец Тютчева, ценитель его поэзии князь И. С. Гагарин из Мюнхена (где тогда служил Тютчев) привез в Петербург рукопись. Стихи попали к Пушкину, который и напечатал их в 3-4-м номерах своего журнала «Современник» под заголовком «Стихи, присланные из Германии» и подписью – Ф. Т. Это была первая (не считая юношеского «Послания…») публикация в России. Сборник поэта (ему шел тогда пятьдесят первый год) появился благодаря И. С. Тургеневу, взявшему на себя роль редактора и издателя.
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, в дальний гул…
Звук, неизменный спутник движения, жизни, уснул. В мире так тихо, что «мотылька полет незримый слышен в воздухе ночном».
Слова «жизнь» и «сумрак» находятся в сильной позиции начало строки, они как бы противопоставлены. Но только «как бы», потому что сумрак зыбкий – жизнь не замерла, а лишь затаилась, задремала, ушла куда-то в глубину («дальний угол»).
Сумрак, тени, тишина – это условия, в которых пробуждаются скрытые душевные силы человека. Его мысли сливаются с «дальним гулом», на смену исчезнувшему, растворившемуся миру приходит иная реальность. Человек остается один на один со всем миром вбирает его в себя и сам сливается с ним: «Все во мне, и я во всем». Однако странным образом эта причастность к «жизни божеско-всемирной» не вызывает ликования, а определяется как «час тоски невыразимой». В чем же причина этой тоски?
Вся вторая строфа – страстная мольба, нарастающий призыв, обращение к «сумраку» (в данном случае синониму природы, жизни): лейся, залей, переполни через край и, наконец, смешай.
«Единственное, более энергичное чувство, которое я испытываю, - это невозможность уйти от самого себя» (из письма Тютчева жене). Во второй строфе лирический герой открывается от собственного «Я», что присутствовало в конце первой строфы («Все во мне, а я во всем»). Его страстное стремление – раствориться в окружающем мире, слиться с ним, стереть грань «я» и «не я»:
Дай вкусить уничтоженья,
С миром дремлющем смешай!
Композиционное кольцо стихотворения замыкается: совместились первая и последняя строки, глаголы смесились и смешай. Слиться с миром природы, раствориться в нем – для человека это редкая возможность «уйти от самого себя». Однако противоречия сознательно индивидуального («я») и бессознательно-стихийного («жизнь») остается для Тютчева не разрешимым. (Точнее, проблема эта решалась многократно и по-разному).
Наиболее ярко «двойное бытие» расколотой человеческой души выражено в любовной лирике Тютчева.
В 1850 г. 47-летний Тютчев познакомился с 24-летней Еленой Александровной Денисьевой, подругой своих дочерей. 14 лет, до самой смерти Денисьевой, длился их союз, родилось трое детей. Тютчев оставил в стихах исповедь о своей любви.
«Денисьевский цикл» (название не авторское) обнажает прежде всего трагическую сущность любви. «Самоубийство», «блаженство и безнадежность», «поединок роковой» -такова любовь в понимании Тютчева.
О, как убийственно мы любим!
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей…
«Буйная слепота страстей». Любовь – это та же стихия, человек подчас не в силых противостоять ей в результате – катастрофа: «Ох, я дышу еще болезненно и трудно,
/ могу дышать, но жить
уж не могу». Но любовь –
это и высшая полнота бытия,
она дарует любящим блаженство
причастности к жизни «божеско-
Одно из самых «кровно
жизненных и скорбных»
Лил теплый летний день – его струи
По листьям весело звучали.
Реплика героини «О, как все это я любила!..» - смысловой центр стихотворения. «Любила», - говорит она и о летнем дожде, и о человеке («я был при ней, убитый, но живой»), которому еще предстоит пережить все это.
«Такого глубокого женского образа, наделенного индивидуальными психологическими чертами, никто до Тютчева в лирике не создал, - справедливо замечает Лев Озеров. – По характеру своему этот образ перекликается с Настасьей Филипповной из «Идиота» Достоевского и Анной Карениной у Толстого».
В течение четырнадцати лет Тютчев вел двойную жизнь. Любя Денисьеву, не мог расстаться с семьей – и не один «суд людской» тому причиной.
В 1851 г. (уже вспыхнула страсть к Денисьевой) Тютчев пишет жене Элеоноре Федоровне: «Нет в мире существа умнее тебя. Мне не с кем больше поговорить… Мне, говорящему со всеми». И в другом письме: «… хотя ты и любишь меня в четыре раза меньше, чем прежде, ты все же любишь меня в десять раз больше, чем я того стою».
Через два года после смерти мужа Элеонора Федоровна случайно нашла в своем альбоме-гербарии листок со словами (по-французски): «Для вас (чтобы разобрать наедине)». Далее шли стихи, написанные в том же 1851 г.:
Не знаю я, коснется ль благодать
Моей души болезненно-греховной,
Удастся ль ей воспрянуть и восстать,
Пройдет ли обморок духовный?
Но если бы душа могла
Здесь, на земле, найти успокоенье,
Мне благодатью ты б была –
Ты, ты, мое земное проведенье!..
«Душа болезненно-греховная», «обморок духовный» - Тютчев заглянул в такие глубины, в такие бездны человеческой души, как никто до него, а после – разве что Достоевский и, по-своему, Чехов.
«Жить стихом» - это выражение В. Пастернака подходит ко всякому ко всякому поэту, к Пушкину не менее чем к Тютчеву. Но в этих словах, в отношении Тютчева, особенное значение приобретает первое из них. Именно жизнь Федора Ивановича Тютчева – личная, идейная, философская, гражданская – была в стихах, так же естественно-необходимых, как движение мысли и чувства всякого человека» (А. В. Чичерин).