Трактовка военных действий в романе Л.Н. Толстого «Война и мир»

Александр I и император Франц не прислушались к совету Кутузова, поторопились с выдвижением австрийской армии и поставили ее под неминуемый разгромный удар. Это нашло свой отклик в романе «Война и мир». Адъютант Кутузова Андрей Болконский в бытность свою под Браунау называет Австрию «самонадеянной». «Невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии. По словам фрейлины Шерер, «пресловутый нейтралитет Пруссии — только западня».

На тактику  Кутузова влияло и другое: зная просчеты поторопившейся Австрии, он предугадывал, что теперь можно со дня на день ожидать столкновения один на один с главными и превосходящими силами Наполеона. Как подчеркнуто в «Войне и мире», русские уже при подходе к Браунау чувствовали вероятность близкой встречи с наполеоновской армией на своем пути. Вспомним сцену разговора, происходившего между солдатами сразу же после полкового смотра, устроенного Кутузовым.

«— Что, Федешоу!... сказывал он, что ли, когда сражения начнутся? ты ближе стоял? говорили все, в Брунове (так солдат назвал Браунау) сам Бунапарте стоит».

Словом, в романе делается ясным, почему Кутузов, понимавший уже тогда, что Наполеон может обрушиться всеми силами на одну русскую армию, должен был действовать с большой осторожностью. У Михайловского-Данилевского Кутузов не знал положения и не шел вперед; у Толстого знал и потому не шел. Из дальнейшего развития реальных событий и действия в романе видно, что если бы Кутузов неосмотрительно пошел вперед, подчинившись австрийским планам, то разделил бы участь Мака: говоря языком Билибина, мы бы «обмаковались».

Мы столь подробно остановились на эпизоде под Браунау, чтобы уяснить истинные причины, заставившие Кутузова не продвигаться дальше, так как без знания их может показаться, что он вел себя нечестно по отношению к австрийцам. Тогда как на самом деле он не нарушал союзнических обязательств, а поступал и делал так, как подсказывали обстоятельства и как в конце концов было выгоднее для самой коалиции.

Действия Кутузова в критический  момент войны становятся понятными благодаря тому, что они показаны в связи с общим планом кампании при прекрасном знании автором романа всех дипломатических тонкостей союзнических операций, осуществлявшихся против Наполеона в 1805 году. В результате Кутузов выглядит в «Войне и мире» во всем величии не только как полководец, мудрый стратег, но и как дипломат, хорошо понимающий закулисную игру правителей государств, участвовавших в войне. Этим самым Толстой и возвышался над источником, каким пользовался.

 Развитие  боевых действий Аустерлицкого сражения как и роль отдельных полководцев в нем воспроизведены Толстым в основном также по Михайловскому-Данилевскому. У него взяты не только общий стратегический рисунок боя, но и многие частности, касающиеся поведения царя, генералов и неприятеля. Писателем были использованы сведения о героизме Дохтурова под плотиной Ауиста, о встрече и разговоре Кутузова с царем перед боем, о пленении князя Репнина французами, об обмене парламентерами воюющих сторон (от русских — князь Долгоруков, от французов — Савори) и другие, связанные с участием в деле действительных исторических лиц.

Но помимо этого, писатель берет у историка материал для создания вымышленных героев. Много общего, например, между героическим поступком Андрея Болконского, какой он совершил на Аустерлицком поле, подхватив в момент общей паники полковое знамя и увлекая за собой воинов, и тем, что рассказано Михайловским-Данилевским о дежурном  генерале Волконском. Легко убедиться, что эпизод с Андреем Болконским навеян источником. С дежурным генералом произошло то самое, что потом повторилось с героем Толстого.

«В то мгновение,—  пишет Михайловский-Данилевский,— когда приехал... Кутузов с дежурным генералом, князем   Волконским, бригада графа Каменского была опрокинута. Князь Волконский схватил знамя фанагорийского полка, велел бить сбор, и устроил бригаду».

С образом Андрея Болконского связано авторское  переосмысление еще одной подробности Аустерлицкого сражения. У Михайловского-Данилевского Кутузов жалуется лейб-медику на душевную рану, причиненную ему боевой неурядицей, в результате которой французы так неожиданно оказались перед русскими; в «Войне и мире» полководец говорит о своей душевной ране не лейб-медику, а князю Андрею, указывая на беспорядочное бегство русских солдат, причинившее ему эту боль.

К историческому  материалу Толстой обращается, чтобы связать вымышленных героев с реальными событиями. Вот Николай Ростов едет вдоль линии фронта с поручением разыскать Кутузова и императора. Встретившийся солдат рассказывает ему о том, что видел раненого императора  и что узнал экипаж его по кучеру Илье. Содержание рассказа взято из «Описания...» Михайловского-Данилевского.

Там разъясняется, почему в войсках был распространен слух о ранении царя во время сражения, и передается все то, что потом доложил солдат офицеру Ростову. «Поводом к сему слуху,— читаем мы там,— было следующее: при прорыве нашего центра, перелетело несколько ядер через императорский обоз, стоявший недалеко от поля сражения. Экипажи понеслись назад, обгоняя один другого, и поминутно увязая во рвах и в грязи. Для облегчения экипажей выбрасывали из них поклажу, даже портфели с делами. Государеву коляску узнали по кучеру, известному всей России Илье. Сидевшего в ней обер-гофмаршала, графа Толстого, бледного, приняли за императора, и вообразили, будто Его Величество ранен».

Наибольший  интерес представляет, конечно, вопрос, как у историка и у писателя оценивалось руководство боем и роль Кутузова и Александра I.

Михайловский-Данилевский, оставаясь верным исторической правде, делает инициатором Аустерлицкого сражения царя, настаивавшего на своем вопреки мнению Кутузова, который на военном совете в Ольмюце «предложил отступить и сблизиться с подвозами. Его мнение не было принято, и решено идти вперед, невзирая на то, что два или три наступательных марша вели к битве с Наполеоном, казавшейся Кутузову ранновременною». Сам Александр у Михайловского-Данилевского признается впоследствии в своей ошибке и в том, что вовремя не прислушался к мнению и совету Кутузова. Но тонкость вопроса и его значение для понимания картины Аустерлицкого сражения в романе «Война и мир» заключается в другом: император осуждает Кутузова за то, что тот не был настойчив в своем мнении. «Я был молод и неопытен,— объясняется царь в «Описании...» Михайловского-Данилевского.— Кутузов говорил мне, что нам надобно действовать иначе, но ему следовало быть в своих мнениях настойчивее».

Оказывается, такого рода упреки в адрес Кутузова высказывались не только в горьких признаниях царя, но и среди офицерства. Как пишет Михайловский-Данилевский, «общее мнение в армии осуждало его, зачем, видя ошибочные распоряжения доверенных при императорах Александре и Франце лиц, не опровергал он упорно действий их всеми доводами, почерпнутыми из многолетней опытности и глубокого разума его».

Толстой не мог  оставить без внимания этого курьезного обвинения, поскольку оно в корне противоречило его философским воззрениям. Во-первых, он отвел ему место в романе, заставив таким образом думать о Кутузове Андрея Болконского: «Кто был прав,— рассуждает он,— Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и другими, не одобрявшими план  атаки?» «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из-за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и   моей, моей жизнью?».

Во-вторых, чтобы  показать несостоятельность мнения об известной виновности Кутузова, Толстой усиленно подчеркивает неодолимость враждебных обстоятельств, с которыми столкнулся теперь полководец. Слишком многого хотят от одной личности в сложившейся крайне неблагоприятно для нее обстановке. Кутузов как герой романа предвидит неудачу уже намеченного сражения и прямо говорит об этом, но не встречает никакой поддержки. «Я думаю, что сражение будет проиграно,— отвечает он своему адъютанту,— и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил?» И, любезный генерал, я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами».

Драматизм положения  Кутузова особенно понятен Толстому — противнику всяких героепоклонников и преувеличивающих роль личности в истории, Толстому, доказывавшему, что исторические деятели более всего зависят от стихийного стечения обстоятельств. Кутузов ничего не мог поделать против намерений царя, за которым теперь стояли не только австрийские дипломаты, чьим орудием он был под Аустерлицем, но и камарилья придворных и штабных генералов. Читатель романа Толстого хорошо чувствует, как трудно Кутузову противоборствовать сложившейся против него так называемой «партии молодых».

Как говорится  в романе: «Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем-то расстроен  и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что-то такое, чего другие не знают». Против Кутузова выступает князь Долгоруков, резко заявивший о нем Андрею Болконскому: «Да его слушали на военном совете и будут, слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего-то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения,— невозможно».

Наконец, в романе подмечено, как на военном совете игнорировал Кутузова приближенный царя Вейротер, забывая «даже быть почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на делаемые ему вопросы».

Знание исторического  источника позволяет шире осмыслить сцены романа, показывающие участие Кутузова в самом Аустерлицком сражении. Отдельные моменты действий полководца, взятые в целом, приобретают особое значение.

И в источнике, и в романе Кутузов управляет  своей колонной не по диспозиции, а по собственному усмотрению. По Михайловскому-Данилевскому, «Кутузов с самого рассвета находился при 7-й колонне, назначенной идти к Кобельницу. Сначала выступлению его в определенный час мешала проходившая перед его колонною кавалерия князя Михтенштейна. Вскоре конница очистила ему путь, но Кутузов, хотя и должен был по диспозиции идти вперед, стоял неподвижно, как будто угадывая готовимое Наполеоном прямо на него нападение, и не покидал места, составлявшего ключ позиции».

Так же ведет  себя полководец, будучи героем романа. Находясь в центре позиции при четвертой колонне, он медлит с продвижением вперед даже после того, как уже прошли загораживавшие ему путь кавалеристы. Толстой усиленно подчеркивает нежелание Кутузова трогаться с места, показывая тем самым, что только ему было понятно действительное положение вещей, угрожавшее русским серьезными неожиданностями. Кутузову не хотелось поступать вопреки своей полководческой интуиции, поэтому он уклонялся с ответом на всякие требования и предложения, не отвечавшие его намерениям.

Австрийскому  офицеру, обратившемуся к нему от имени императора с вопросом, вступила ли в дело четвертая колонна, он предусмотрительно не ответил, отвернувшись от него; на напоминание своего генерала, «который с часами в руках говорил, что пора бы двигаться, так как все колонны с левого фланга уже спустились», он сказал, выдав свое намерение воздержаться от выступления: «Еще успеем, ваше превосходительство,— сквозь зевоту проговорил Кутузов.— Успеем! — повторил он».

Однако и  здесь Толстой, как всегда, шел  дальше источника, домысливая его и художественно, и исторически. У Михайловского-Данилевского Кутузов не спешил вперед, «словно угадывая, что Наполеон нападал прямо на него»; у Толстого Кутузов не шел вперед, так как предполагал присутствие Наполеона ближе, чем думали генералы — приверженцы царя. Историк имеет в виду направление удара со стороны неприятеля, писатель — его близость. А это не одно и то же.

Драматизм положения  русских войск заключался как  раз в том, что Наполеон в день сражения оказался перед самым их носом. Понимая это, Толстой сумел ярче показать полководческую мудрость Кутузова, предпринимавшего меры боевого охранения при первых шагах своего выступления, когда другим положение не казалось еще опасным. Вспомним, как удивлен был командир полка, находившегося впереди, приказом Кутузова задержать третью дивизию, чтобы выставить впереди ее стрелковую цепь. Командир был в уверенности, «что неприятель не может быть ближе 10-ти верст».

В этом вся тонкость трактовки события. В действительности так же, как командир полка, думали и царь, и князь Долгоруков, и Вейротер, не предполагая того, что Наполеон за ночь мог скрытно подвести войска вплотную к русским, как он это сделал на самом деле. У Толстого один Кутузов понимал вероятность такой опасности и, как мы видим, выставил охранение. Так оно и было. Картина, нарисованная Толстым, соответствует исторической действительности. Толстой точнее передает боевую ситуацию, сложившуюся под Аустерлицем, чем Михайловский-Данилевский. Он сумел прозреть истину, исходя из своих посылок о постоянной изменяемости и превратности боевых действий, чего не учитывал, например, горе-«стратег» Вейротер, боготворивший заранее составленные диспозиции.

Какого бы момента  ни коснулся Толстой в исторических событиях, везде он шел дальше своих предшественников по теме, исподволь высказывая свое новое понимание вещей, более отвечавшее истине и духу его времени. О его возвышении над источниками, какими он пользовался, можно судить, например, по тому, как у него по сравнению с Михайловским-Данилевским показана роль царя Александра I в Аустерлицком сражении. Здесь между историком и писателем есть существенная разница.

Михайловский-Данилевский  верноподданнически уделяет много  места и внимания монарху. Рассказывает о ночлеге царской персоны после боя на соломе, о болезни царя, его лечении и о том, как ликовали войска, удостоверившись в неосновательности слухов о его ранении. В «Войне и мире» царь показан исторически гораздо достовернее. Без него картина битвы была бы неполной, и образ его нужен тут в целях выяснения характера и смысла событий, а не ради особого авторского интереса к нему.

В ходе битвы  мы видим его у Толстого дважды: непосредственно перед началом ее, когда он со свитой подъехал к Кутузову, будучи уверенным в успехе дела, и в конце боя — поверженным в уныние и растерявшимся. Этих эпизодов было достаточно для того, чтобы создать полное представление о посрамлении царя. Правда, в памяти участников войны и в книгах о ней сохранились именно эти эпизоды, связанные с личным вмешательством царя в управление боем. Толстой взял то, о чем известно, но придал фактам обличительный характер.

В освещении  роли царя Толстой расходится с Михайловским-Данилевским и прибегает к другим источникам. У историка царь до конца битвы не теряет бразды правления: отдает приказания, указывает колоннам пути выхода из сражения.

Как говорится  в «Описании...», «император Александр находился тогда впереди Аустерлица, при отряде Милорадовича, и нетерпеливо ожидал Кутузова, желая советоваться с ним о дальнейших распоряжениях. Прождав довольно долго и не видя Кутузова, император приказал: войскам идти на дорогу в Венгрию, к Тодьежицу, месту, накануне назначенному для сбора армии в случае проигранного сражения. Милорадовичу оставаться впереди Аустерлица, пока не сменит его князь Багратион, которому велено спешить из Раузница к Аустерлицу и составить арриергард».