Записки из мертвого дома достоевского

В «Записках из мертвого дома» в  роли рассказчика выступает А.П. Горянчиков. Повествование ведется  от лица очевидца, непосредственного  участника жизни сибирского острога, и ни о каком демонстративном  вторжении в текст автора не может  быть и речи. Рассказчик не только условная фигура, за которой стоит сам автор. Это самостоятельный художественный образ со своей биографией, мировоззрением, наконец, со своими собственными воспоминаниями.

В «Записках из мертвого дома» Ф.М.Достоевский - это издатель, заинтересованный в опубликовании «найденных записок». И этот интерес его вполне оправдан. Для издателя всякие «найденные записки» важны уже тем, что приближают излагаемое к документальности, невыдуманности, необходимой для создания впечатления достоверности, правдивости рассказываемого.

«…Каторжные записки… показались мне  не совсем безынтересными, совершенно новый мир, до сих пор неведомый, странность иных фактов, некоторые  особенные заметки о погибшем народе увлекли меня, и я прочел кое- что с любопытством» (Часть I, Вступление, с. 394).

В 1863 году Ф.М. Достоевский писал: «Мертвый дом» обратил на себя внимание публики  как изображение каторжных, которых  никто не изображал наглядно до «Мертвого  дома».

«Записки  из мертвого дома» - это повествование  о жизни в каторге, основанное на мемуарном материале, чему мы находим постоянное

подтверждение. В 1850 году в Тобольске «несчастных» навестили жены декабристов А.Г. Муравьева, П.Е. Анненкова, Н.Д. Фонвизина  – русские женщины, духовным подвигом которых восхищалась вся Россия. Сердечное общение с ними укрепило душевные силы. А на прощание каждому подарили они по Евангелию1. Эту вечную книгу, единственную, дозволенную в остроге, Достоевский берег всю жизнь, как святыню… «Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге. Я читал ее иногда и читал другим. По ней выучил читать одного каторжного», - вспоминал впоследствии писатель.

Эта книга есть и в «Записках». Горянчиков, подобно Достоевскому, учит Алея - мусульманина читать по Евангелию: «У меня был русский  перевод Нового завета - книга не запрещенная в остроге. Без азбуки, по одной этой книге, Алей в несколько недель выучился превосходно читать. Месяца через три он уже совершенно понимал книжный язык» (Часть I, глава IV, с. 455)2.

Евангелие сопровождало Ф.М. Достоевского все время каторги, являясь утешением, источником силы духа. Надо отметить, что именно эту книгу Достоевский - писатель дает в руки своим героям на важном этапе их жизненного пути. Например, в произведении «Преступление и наказание» находим: «Под подушкой его лежало Евангелие. Он (Раскольников) взял его машинально. Эта книга принадлежала ей, была та самая, из которой она (Соня) читала ему о воскресении Лазаря».

Заметим, что в «Записках из мертвого дома»  биографии Достоевского и Горянчикова  постоянно пересекаются.

В рождественскую ночь 25 декабря 1849 года Достоевского заковали в кандалы, усадили в открытые сани и отправили в дальний путь. Шестнадцать дней добирались до Тобольска в метель и сорокоградусные морозы. «Промерзал до сердца», - вспоминал Достоевский свой печальный путь в Сибирь… Раскрылись перед ним и захлопнулись на четыре года ворота Омского острога.

«Представьте себе большой двор, шагов в двести длинны и шагов  в полтораста ширины, весь обнесенный кругом, в виде неправильного шестиугольника, высоким тыном, то есть забором из высоких столбов (паль), врытых стойком глубоко в землю, крепко прислоненных друг к другу ребрами, скрепленных поперечными планками и сверху заостренных: вот наружная ограда острога. В одной из сторон ограды вделаны крепкие ворота, всегда запертые, всегда день и ночь охраняемые часовыми; их отпирали по требованию, для выпуска на работу. За этими воротами был светлый, вольный мир, жили люди, как и все. Но по сю сторону ограды о том мире представляли себе, как о какой-то несбыточной сказке» (Часть I, глава I, с. 394). Одним словом, «это был ад, тьма кромешная…».

Вот этот «ад», эту «особенную жизнь» и видим мы на страницах «Записок из мертвого дома» глазами Горянчикова, который попал в острог зимой, в декабре месяце.

«Тут был свой особый мир, ни на что более не похожий; тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо мертвый дом, жизнь - как нигде, люди особенные. Вот этот-то особенный уголок я и принимаюсь описывать» (Часть I, глава I, с.395)

Внутри ограды - несколько зданий. «По обеим сторонам широкого внутреннего двора тянутся два длинных одноэтажных сруба. Это казармы. Здесь живут арестанты, размещенные по разрядам» (с.395). Помещалось в остроге 250 человек. И какого народу тут не было! «Я думаю, каждая губерния, каждая полоса России имела тут своих представителей. Были и инородцы, было несколько ссыльных даже из кавказских горцев».

Арестанты делились на три группы: «сильнокаторжные», «всегдашние», «особое  отделение».

«Особое отделение» состояло из самых  страшных преступников, преимущественно  из военных, присылаемых со всей Руси. «Они сами считали себя вечными» и срока своих работ не знали. «Вам на срок, а нам вдоль по каторге»,- говорили они другим заключенным.

«Всегдашние» - это преступники, как  правило, «военного разряда, не лишенные прав состояния, как вообще в русских военных арестантских ротах». Многие из них, отбыв свой короткий срок, «почти тотчас возвращались», но уже на двадцать лет.

Основу всего каторжного населения  составляли «сильнокаторжные»: «это были преступники, совершенно лишенные всяких прав состояния, отрезанные ломти от общества, с проклейменным лицом для вечного свидетельства об их отвержении». По окончании срока (чаще 8-12 лет) они рассылались по сибирским волостям, на поселение.

Были среди них разные: «убийцы  невзначай и убийцы по ремеслу, разбойники и атаманы разбойников. Были просто мазурики и бродяги – промышленники… Были и такие, про которых трудно было решить: за что бы, кажется, они могли прийти сюда? А между тем у всякого была своя повесть, смутная и тяжелая»…

Каждый в остроге имел свое ремесло и занятие: «тут были и сапожники, и башмачники, и портные, и столяры, и слесаря, и резчики, и золотильщики».

Отличались национальностью и  вероисповеданием: среди них «был один еврей Исай Фомич Бумштейн, ювелир, он же и ростовщик»; старик-старовер, поступивший к нам из стародубовских слобод,- «такое доброе, благодушное существо»; кучка кавказских горцев (два лезгина, один чеченец и трое дагестанских татар); «целая кучка поляков» (шесть человек)…

«С первого взгляда можно  было заметить некоторую резкую общность во всем этом странном семействе <…> Вообще же скажу, что весь этот народ, за некоторыми немногими исключениями неистощимо-веселых людей, пользовавшихся за это всеобщим презрением,- был народ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный, хвастливый, обидчивый и в высшей степени формалист. Способность ничему не удивляться была величайшею добродетелью. Все были помешаны на том: как наружно держать себя».

Были в каторге и бывшие дворяне. Сам рассказчик – Горянчиков из их числа. Арестанты на них смотрели мрачно и неблагосклонно, не признавая «их своими товарищами». «Нет ничего труднее, как войти к народу в доверенность (и особенно к такому народу) и заслужить его любовь».

«- Да-с, дворян они не любят, особенно политических, съесть рады; немудрено-с. Во-первых, вы и народ другой, на них непохожий, во-вторых, они все прежде были или помещичьи, или из военного звания» (Аким Акимыч).

Но особенно «каторжные страшно  не любили поляков, даже больше, чем  ссыльных из русских дворян». Поляки «никак не могли скрыть перед арестантами своего к ним отвращения, а те понимали это очень хорошо и платили той же монетою».

Дворянам, которые пытались скрыть свои страдания, приходилось нелегко. Тяжелее всего им было на работе: у них не было столько силы, как  в арестантах .

«Казенная каторжная крепостная работа была не занятием, а обязанностью… На работу смотрели с ненавистью… Без труда и без законной, нормальной собственности человек не может жить, развращается, обращается в зверя. И потому каждый в остроге вследствие естественной потребности и какого-то чувства самосохранения имел свое мастерство и занятие».

Достоевский был в остроге чернорабочим: обжигал и толок алебастр, вертел точильное колесо в мастерской, таскал кирпич с берега Иртыша к стоящей  казарме, разбирал старые барки, стоя по колени в холодной воде…

Горянчиков выполнял такую же работу, как и Достоевский: обжигал и  толок алебастр, в мастерской вертел точильное колесо, разгребал снег. Однако, поступив в острог зимой, он не имел понятия о летней работе, впятеро тяжелейшей. «Зимой же в нашей крепости казенных работ вообще было мало… Зимний день был короток, работа кончалась скоро, и весь наш люд возвращался в острог рано, где ему почти… нечего было делать…».

Но Горянчиков считал, что работа это спасение. Он чувствовал, что  работа может его спасти, укрепить здоровье, тело и не ошибся. «Работа и движение были мне очень полезны. Я с ужасом смотрел на одного из моих товарищей (из дворян), как он гас в остроге, как свечка… «Нет, - думал я, на него глядя, - я хочу жить, и буду жить».

Но не тяжесть каторжных работ  более всего мучила Достоевского. Перед ним и перед его героем открывалась бездна духовных, нравственных мучений и прежде всего - это вынужденное  общее сожительство.

«Впоследствии я понял, что, кроме  лишения свободы, кроме вынужденной работы, в каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие, - вспоминает Горянчиков. - Общее сожительство, конечно, есть и в других местах; но в острог-то приходят такие люди, что не всякому хотелось бы сживаться с ними, и я уверен, что всякий каторжный чувствовал эту муку, хотя, конечно, большею частью бессознательно» (Часть I, глава II, с.411).

В жизнь острога нашли отражение  характерные черты общества и  его пороки:

• пьянство: «Везде в русском народе к пьяному чувствуется некоторая симпатия; в остроге же к загулявшему даже делались почтительны. В острожной гульбе был своего рода аристократизм»;
• карточные игры: «Почти в каждой казарме был такой арестант, который держал у себя аршинный худенький коврик, свечку и до невероятности засаленные, жирные карты. Все это вместе называлось: майдан»;
• ростовщичество, которое «до того процветало, что принимались под заклад даже казенные смотровые вещи»;
• воровство: «у меня один арестант, искренно преданный мне человек…украл библию, единственную книгу, которую позволялось иметь в каторге».

Здесь, как и на воле, власть принадлежала деньгам. «Деньги есть чеканная свобода, а потому для человека, лишенного  совершенно свободы, они дороже вдесятеро. Если они только брякают у него в кармане, он уже вполовину утешен, хотя бы и не мог их тратить. Но деньги всегда и везде можно тратить, тем более что запрещенный плод вдвое слаще».

В «Записках из мертвого дома», в  книге, в которой писатель подвел итоги духовного опыта, вынесенного  им из острога, есть одно примечательное место, особо выделенное Ф.М. Достоевским. Речь идет о посещении каторжанами церкви.

«Я припоминал, как, бывало, еще  в детстве, стоя в церкви, смотрел  я иногда на простой народ, густо  теснившийся у входа и подобострастно расступавшийся перед густым эполетом, перед толстым барином или перед расфуфыренной, но чрезвычайно богомольной барыней, которые непременно проходили на первые места и готовы были поминутно ссориться из-за первого места. Там, у входа, казалось мне тогда, и молились-то не так, как у нас, молились смиренно, ревностно, земно и с каким-то полным сознанием своей приниженности.

Теперь и мне пришлось стоять на этих же местах, даже и не на этих; мы были закованные и ошельмованные; от нас все сторонились, нас все  даже как будто боялись, нас каждый раз оделяли милостыней… Арестанты молились очень усердно, и каждый из них каждый раз приносил в церковь свою нищенскую копейку на свечку или клал на церковный собор. «Тоже ведь и я человек, мог быть, - думал он или чувствовал, подавая, - перед Богом-то все равны… Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с чашей в руках читал слова: «… но яко разбойника мя прийми»,- почти все повалились в землю, звуча кандалами…»

Именно здесь, на каторге, Достоевский  понял, наконец, как далеки умозрительные, рационалистические идеи «нового христианства» от того «сердечного» чувства Христа, каким обладает народ. С каторги Достоевский вынес новый «символ веры», в основе которого оказалось народное чувство Христа, народный тип христианского мироощущения. «Этот символ веры очень прост, - говорил он, - верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».

Взгляд Достоевского различает  рядом с грязью и преступлением  сохраняющееся в народе здоровое нравственное чувство, душевную чистоту, живую потребность в любви. Под корой грубости и зверства он обнаруживает «черты самого утонченного развития душевного». Взгляд писателя строго реалистичен, чужд всякой тенденциозности, отнюдь не идеализирует каторжника. Но этот взгляд исполнен человеколюбия и твердой веры в добро. Недаром «Записки из мертвого дома» так высоко ценил Л.Н. Толстой, признававшийся Н.Н. Страхову: «Не знаю лучшей книги изо всей русской литературы, включая Пушкина. Не тон, а точка зрения удивительна: искренняя, естественная и христианская».

«Записки из мертвого дома» - автобиографичны, и Горянчиков, говоря от своего имени, часто говорит и от имени самого автора. Наиболее часто это проявляется  в главах, где ведется рассказ  о жизни «Мертвого дома», о  народе, населявшем его. Наблюдения, размышления Достоевского чаще всего выражаются в обобщенной форме, как окончательный, сделанный походу рассуждений вывод. Однако, предоставив Горянчикову возможность самостоятельно рассказывать о жизни в каторге, писатель выходит в некоторых главах на первый план. Наибольший интерес в связи с этим представляют главы «Первые впечатления» и «Выход из каторги», в которых передаются чувства, внутренние переживания одинаковые для Горянчикова и для Достоевского.