Философия языка на фоне развития философии

Заложенное Декартом различение естественных наук и философии было реализовано только с Кантом. Постановка вопроса об отделении философии  от науки стала возможной благодаря  представлению, согласно которому главной  областью философии является "теория познания", или эпистемология, - теория, отличная от наук, потому что она  была их основанием. Отвечая на вызов  Юма, Кант определил то направление  исследований, согласно которому в  центре находится вопрос не о том, познаваем ли мир, а о том, каким  образом возможно, как возникает  и организуется наше знание. Тем  самым Кант трансформировал старое представление философии - метафизики как "царицы наук" (поскольку она  занималась тем, что наиболее универсально и наименее материально) - в понятие "наиболее базисной" дисциплины - дисциплины оснований4.

Важнейшую роль здесь приобрела  кантовская идея формирования опыта, относящегося к несинтезированной интуиции так  же, как форма к содержанию. Разум  признается активным на всем протяжении процесса познания: "опыт сам есть вид познания, требующий участия рассудка, правила которого я должен предполагать в себе еще до того, как мне даны предметы, стало быть, a priori"5. Активность идей разума основана на представлении, определяющем нечто в отношении данных опыта до того, как они даны: мы можем знать объекты только в том случае, если мы их "учреждаем".

Подобные представления  переносятся на область языка  И. Гердером и В. фон Гумбольдтом, которые подчеркнули, что язык есть прежде всего "созидающий процесс", а не только результат этого процесса. Положение Гумбольдта о том, что  язык есть не продукт деятельности (ergon), а сама деятельность (energeia), было направлено против представлений о  языке как о механизме и  имело своей целью привлечь исследователей к изучению творческого характера  этой деятельности. Гумбольдт рассматривал каждый язык как самодовлеющую систему, не готовую, а вечно и непрерывно создаваемую, как деятельность, выражающую "глубинный дух народа".

Одним из важнейших следствий  такого подхода оказалось осознание  того факта, что каждый язык имеет  свои особенности, отличающие его от других языков, и эти особенности  познаются в сравнении. Это привело  к возникновению сравнительно-исторического  языкознания (радикальным вариантом  которого стало психологическое  направление, отрицающее какие-либо существенные связи с логикой), а в дальнейшем структурной лингвистики, редуцировавшей представления о языковых универсалиях до минимума и акцентировавшей внимание на описании наблюдаемых в языке  форм с целью вывода частных категорий  и классов для каждого конкретного  языка.

Другим важным следствием динамического подхода стало  усвоение системных представлений, согласно которым подлинной и  основной реальностью выступает  не отдельный факт какого-либо языка, а язык как система, каждый элемент  которой существует лишь в силу его  отношений к другим элементам  в составе системы. Эти представления  стали основополагающими для  идентификации лингвистики как  научной дисциплины, а наиболее последовательное их развитие приводит к формированию структурализма - сначала как направления  собственно лингвистических, а затем  и общесемиотических, и общефилософских  исследований.

Соответственно, по-иному  стали изучаться связи языка  с коллективным и индивидуальным сознанием. Герменевтика, сложившаяся  как общая теория интерпретации, впоследствии трансформируется в собственно философское учение средствами феноменологии: сознание понимается как поле значений, открытых для интерпретации, и это  поле имеет выраженно системный  характер. Поэтому герменевтика сегодня  находит множество точек соприкосновения, в том числе и методологических, с семиотикой, развивающейся без  особых контактов с аналитической  философией, но смыкающейся с лингвистикой и более широкими структуралистскими исследованиями.

"Активистский" (в терминологии  Лакатоша) эпистемологический подход  был далее развит неокантианцами: в соответствии с ним разум  активен в восприятии на всех  уровнях. У неокантианцев появляются  идеи неподлинности "данного", множественности миров, креативной  силы понимания и формообразующей  функции символов6. Устранение из  кантовской системы понятия "вещи  в себе" как одного из двух (наряду с субъектом познания) факторов, создающих мир "опыта", подразумевает, что материал для  построения "опыта" создается  самой мыслью. Соответственно пространство  и время перестают быть созерцаниями, как у Канта, и превращаются  в понятия. Вместо кантовских  двух миров появляется единый "мир культуры", а идеи разума  из регулятивных становятся, как  и категории, конститутивными,  т.е. созидающими мир принципами. У Э. Кассирера появляются понятия  "символических функций" (конститутивных  принципов) и "символических  форм" - разнообразных сфер культуры (язык, миф, религия, искусство,  наука), несводимых друг к другу.

Символическая форма - метафорическое представление перехода от мира выражения  к чистому познанию. Кассирер заключил, что человек по существу характеризуется  своей уникальной способностью использовать "символические формы" мифа, языка  и науки как средства структурирования своего опыта и таким образом понимания как себя самого, так и мира природы. Язык здесь является символической системой, использующей конструирование символических форм для того, чтобы понять мир природы. Теория языка как символической системы подразумевает указание на объектно-ориентированные характеристики используемого способа репрезентации. Язык не может быть рассматриваем как копия вещей, но представляет собой условие наших понятий о вещах; он - предпосылка нашего представления об эмпирических объектах, нашего понятия о том, что мы называем "внешний мир".

Непосредственно к неокантианскому  пафосу Кассирера возводит свою позицию  Нельсон Гудмен, согласно которой, вообще не существует такой вещи, как неструктурированные, абсолютно непосредственные сенсорные "данные", свободные от классификации. Все восприятие определено выбором  и классификацией, в свою очередь  сформированными совокупностью  унаследованных и приобретенных  различными путями ограничений и  преференций. Даже феноменальные утверждения, подразумевающие описание наименее опосредованных ощущений, не свободны от таких формообразующих влияний.

Согласно Гудмену, действительность не скрыта от нас. Однако систематически постигать ее можно не одним, но множеством способов. Конечно, существуют системы, не согласующиеся с нашим опытом; но вместе с тем имеется и множество  различных систем, которые "соответствуют" (fit) миру, причем некоторые из них  представляют собой полностью равнозначные альтернативы.

По замечанию Г. Кюнга, "современная аналитическая философия  по большей части просто пользовалась следствиями из открытия Гудмена"7. Однако еще одним источником критики "картезианского мифа" стала программа  логического анализа языка, в  которой вопросы о содержании сознания и о возможности познания связывались с вопросом о правилах языка.

Важные для нас идеи здесь могут быть описаны следующим  образом. Если истина - соответствие мысли  своему объекту, то мы не в состоянии  истинно помыслить нечто без  отсылки к миру, внешнему по отношению  к сознанию. Вопрос: каким образом  мы можем помыслить что-либо, означает в этом случае вопрос о том, каким  образом мы можем помыслить что-либо, трансцендентное содержанию сознания. Следовательно, с репрезентационистской  точки зрения мы не в состоянии  заключать о вещи, помысленной  самой по себе, вне зависимости  от ее отношения к сознанию. По различению Д.Ф. Пирса, язык, знак которого функционирует  по такому принципу истинности, будет  феноменалистским языком - в противовес феноменологическому языку, не ставящему  вопроса о наличии у предмета мысли самостоятельного бытия, не зависящего от человеческого мышления.

Язык, о котором идет речь в "Трактате" Витгенштейна, является феноменологическим в наиболее общем  смысле, полагающем, что язык имеет  дело с некоторыми данностями, "объектами  знакомства", но не касающемся их онтологического  статуса. Впоследствии Витгенштейн  отказывается от своей программы  перевода фактуальных предложений  на феноменологический язык, поскольку, во-первых, вообще отказывается от идеи перевода на некоторый базовый язык, а во-вторых, его внимание привлекает идея феноменалистского языка - чисто  сенсорного, фиксирующего эмпирические ощущения языка, заключающего о независимых  объектах. Именно от такого типа языка  он впоследствии отказывается как от невозможного в "Философских исследованиях". Таким образом, эволюция, проделанная  сторонниками логического анализа  языка вместе с Витгенштейном, - это  путь к различным вариантам абстракции "обыденного языка", интерпретируемой с различной степенью физикализма.

На первый план в философии  языка окончательно выходит проблема значения, и именно этот факт объединяет ее с логикой, но он же и предоставляет  философии языка самостоятельную, ни к чему не редуцируемую концептуальную область, в которой впоследствии располагаются прагматические, бихевиористские, аналитические теории значения, являющиеся следствиями из концепции значения как употребления.

После "Философских исследований" считается общепризнанным, что значение слов определено как дискурсом, так  и ситуацией, что предложения  могут иметь больше чем одно значение, и т.д.

Источником значения в  таких теориях традиционно признается конвенция, фактически действующая  между членами языкового сообщества. Попытки связать понятие конвенции  с конкретным языковым материалом делались при обсуждении гипотезы Сепира - Уорфа. Вместе с тем такие каузальные теории референции, как подход Крипке - Патнэма, существенно расширяют  пределы конвенции, моделируя событие  ее заключения ("церемония первого  крещения", "предъявление образца"). Этот подход реализуется в ряде "расширенных" (broad) теорий референции (С. Крипке, Х. Патнэм, К. Доннелан, Р. Бойд, Г. Эванс и др.), использующих семантику возможных  миров и другие технические средства для придания теории референции некоторого социокультурного измерения. Анализ таких  теорий показывает, что используемые в них представления о репрезентации  обладают существенными отличиями  от "классического" репрезентационизма: репрезентация в них предстает  так или иначе опосредованной8.

Конструктивные модели языка  идут еще дальше, помещая в центр  своего внимания даже не факт, а процесс  установления связи между знаком и его референтом и полагая  этот процесс интендированием, или  конституированием. При таком подходе  сам избранный для каждой знаковой системы способ идентификации индивидов  порождает тот факт, что индивиды имеются в наличии, и определяет, каких и сколько индивидов  мы обнаруживаем. В этом смысле Гудмен говорит, например, что мы "делаем" звезды, используя язык со словом "звезда" и таким образом "делая" звезды релевантными для нашей языковой системы единицами. "Мы создаем  звезды в том же отношении, что  мы создаем созвездия, соединяя их части  и разграничивая их пределы"9.

Н. Хомским была предпринята  попытка реализовать в специальной  лингвистической теории конструктивные методологические принципы, почерпнутые  у Куайна и Гудмена. В инициированном таким образом генеративном направлении  понятие трансформации играет в  модели описания языка центральную  роль. Трансформация понимается прежде всего как констатация структурных  отношений между парой конструкций, при которой сами эти отношения  рассматриваются как если бы они  были процессуальными (as though it were a process). Лингвистическая интерпретация  процесса интендирования референта  будет выглядеть здесь следующим  образом. Ясно, что констатация подобных структурных отношений может  быть процессуальной лишь тогда, когда  трансформационное правило фиксирует  все операции, необходимые для  превращения одной конструкции  в другую. Тогда, если признать трансформацию  частью деривационного процесса, лингвистическая  сущность которого состоит в последовательном изменении значения через последовательные изменения формы, то трансформационное  правило не может быть исключительно  правилом формального или структурного преобразования одних единиц в другие и должно соотносить эти последние  с наступающими изменениями в  значении.

Итак, развитие философии  языка может быть рассмотрено  как связанное с различением  репрезентационистской и конструктивистской установок.

Поскольку Декарт радикально отделил идеи, составляющие содержание сознания, от внешнего мира, трансцендентного по отношению к этим идеям, постольку  спор о возможности познания действительности, начиная с Декарта и кончая ХIХ-ХХ веками, носил отпечаток парадигматической  противопоставленности реализма и  антиреализма. Вопрос формулировался так: познаем ли мы только наши собственные  идеи, "образы" вещей или мы можем заключать о существовании  и даже свойствах внешнего мира, скрытого "позади наших идей? Главных  позиций было три:

а) реализм: существует независимый  от человеческого сознания внешний  мир, и мы можем раскрывать его  существование и его устройство;

б) позиция Канта: существует "вещь в себе", но она, будучи таковой, для нас непознаваема;

в) антиреализм: допущение  действительности, существующей независимо от нашего сознания, бессмысленно.

Ядро, общее для всех трех позиций, заключалось в убеждении, что мы можем непосредственно  познавать лишь нас самих и  наши собственные идеи. Это значит, что если вообще и имеется существующая "сама по себе" действительность, то она доступна не прямо, а лишь косвенно, через посредство причинного умозаключения.

Сегодня философы-профессионалы  как феноменологического, так и  аналитического толка называют подобное фундаментальное убеждение "картезианским  репрезентационизмом", который, по мнению Г. Кюнга, практически повсеместно  отброшен. Для философии языка  это означает признание недостаточности  традиционного, наиболее общего не только для логикоморфного подхода допущения  о том, что мы имеем дело с языковыми  выражениями таким образом, что  они указывают нам на определенные положения дел, события, факты, ситуации, независимые от самих языковых выражений  и являющиеся "данными" заранее.

Этой парадигме противостоит конструктивистская, для которой  характерны отклонение понятия "данного", отказ от проведения различия между  восприятием и осмыслением (и, следовательно, от всех такого рода подходов к дихотомии  наблюдения/теории/для науки), отказ  от априорности в пользу измененного  взгляда на последовательность обоснования, акцент на прагматических соображениях в выборе теории и т.д.

Правильность последовательности обоснования может пониматься как  правильность алгоритма и как  правильность усмотрения. Смыслы могут  быть конституированы правильно  в том отношении, что последовательность шагов, необходимых для выполнения этой операции, может быть задана для  воспроизведения. Истинное воспроизведение  смысла здесь есть описание процедуры  его построения; в простейшем случае такая процедура состоит из одного шага.