Концепция игры в философии Й. Хейзинги

«В этом Платоновом отождествлении игрового — и священного последнее  не принижается тем, что его называют игрою, но сама игра возвышается тем, что понятие это возводят вплоть до высочайших областей духа»¹⁵. Автор соглашается с Платоновским суждением и можно сказать, что именно это и есть игровая концепция Хейзинги. Далее он поясняет «мы уже говорили в начале нашего рассуждения, что игра существует до всякой культуры. В определенном смысле она витает поверх каждой культуры или во всяком случае от нее не зависит»¹⁶.

Хейзинга далее пытается определить, в чем определяется внутренняя связь  культа с игрою,  и где граница  между священным действием и  игрой? «Среди формальных признаков  игры первое место занимает пространственная выхваченность этой деятельности из обыденной жизни. Некое замкнутое пространство, материальное или идеальное, обособляется, отгораживается от повседневного окружения»¹⁷. Имеется ввиду, что для священнодействия характерно то, что жертвоприношение происходит на священном месте. И для игры также характерна отгороженность: ипподром, теннисный корт и т.д. Это общее сходство объясняется следующим образом: отвести от святилища пагубные воздействия, которые могут ему угрожать из вне. Таким образом, освященное действие формально совпадает с игрой.

Что же касается границ священного действия и игры то Й. Хейзинга говорит о  том, что игровое настроение по своему типу изменчиво - в любую минуту может  вступить в свои права обычная  жизнь. Совсем по-другому обстоит  дело с настроением священных празднеств, прервать которые нельзя. И все же, священная игра, столь необходимая для блага общества, чреватая космическим видением и социальным развитием, всегда лишь игра, деятельности которой протекает вне и поверх сферы трезвой обыденной жизни с её нуждой и серьезностью.

Оканчивая описание понятия игры в  концепции Хейзинги, нельзя не обратить внимание на заключительный вопрос к  которому он приходит в конце первой главы: как человек поднялся от низших форм религии к высшим? Сам автор  отвечает на этот вопрос так: «оценка священной мистерии как наивысшего достижимого выражения того, к чему нельзя подойти чисто логически, ни в коей мере при этом не устраняется. Освященное действие некоторыми своими сторонами во все времена остается включенным в категорию игры, но наличие такой подчиненности не мешает нам признавать его священный характер»¹⁸. 

§2. Роль игры в становлении культуры

«Говоря об игровом элементе культуры, мы не имеем намерения  утверждать, что среди различных  видов культурной деятельности игры занимают особо важное место или что культура в ходе эволюции появилась на свет из игры, и именно таким образом; что то, что первоначально было игрою, позже стало чем-то, что игрою уже не являлось и могло по праву называться культурой»¹⁹.

Йохан Хейзинга говорит о том, что культура изначально разыгрывается. Даже те виды деятельности, которые прямо направлены на удовлетворение жизненных потребностей, как, например охота в архаическом обществе, стремятся найти для себя форму игры. В играх люди выражают свое истолкование в жизни и мира. Не стоит толковать это так, что игра становится, оборачивается культурой, но культура в её изначальных фазах имеет характер игры, осуществляется в формах игры и проникнута её настроением.

Взаимосвязь игры и культуры, по мнению исследователя нужно искать в высших формах социальной игры, там, где она проходит в упорядоченных действиях группы или сообщества, или двух групп, противостоящих друг другу . «Игра в одиночку плодотворна для культуры лишь в весьма ограниченной степени»²⁰. Для того, чтобы доказать свою точку зрения, Й. Хейзинга приводит примеры из жизни животных: тетерева исполняют танцевальные па, вороны соревнуются в искусстве полета, беседковые птицы украшают свои гнезда, певчие птицы поют и т.д.²¹

И поскольку данный фактор игры существует в жизни животных, можно сделать вывод, что состязание и представление не проистекают из культуры, а предшествуют ей.

Далее можно выделить две неизменно  возвращающиеся формы, в которых  культура вырастает как игра и  в рамках игры - священное действо и праздничное состязание²². Но правомерно ли распространять понятие игры на всякое состязание? Через пример состязаний в Греции Й. Хейзинга доказывает это положение. «Состязание, как и любая другая игра, не имеет никакой цели, то есть финальный элемент действия заключен в процессе как таковом, вне прямого отношения к тому, что за этим последует. Результат игры как объективный факт сам по себе незначителен и безразличен»²³.  Исход игры или состязания важен лишь для тех, кто в ней участвует (игроков или зрителей), то есть для тех, кто вступает в игру и принимает её правила.

Также с игрой тесно  связано понятие выигрыша, это  понятие появляется тогда, когда  в игре есть противник. Выиграть - значит, возвысится в результате игры. Выигравший и в обычной жизни приобретает славу и почет, и его успех распространяется на всю группу, отождествляющую себя с победителем. Именно поэтому главное - это сама победа, причем прямая жажда власти не является здесь мотивом. Борются или играют ради чего - то, и в первую очередь - ради возможности наслаждаться победой. Поэтому в игре провозглашается ставка, заклад или приз.

Со всеми соревнованиями тесно связано не только ради чего, но и также в чем и с чем борются за первенство в силе и ловкости, в знании и в искусности, в роскоши и богатстве, в щедрости и в удаче, в знатности и в чадородии. Борются с помощью  силы, оружия, ума или рук, выставляя себя на показ, хвастаясь, ставя все на кон, и даже прибегают к хитрости и обману. Причем хитрость тоже превращается в предмет состязания и фигуру игры. Плутующего игрока  не стоит путать со шпильбрехером ведь «он делает вид, что следует правилам, пока не оказывается пойманным за руку» ²⁴.

«Этнология все более  явственно дает знать, что общественная жизнь в архаические периоды  культуры обычно основывалась на антитетическом и антагонистическом устройстве самого общества, и весь мыслительный мир такого общества был организован соответственно противоположным, заданным этой дуалистической структурой»²⁵.  Автор приводит в пример дуалистическую систему, когда «племя делится на две противостоящие половины, в соответствие со своими тотемами»²⁶. Данная система простирается на весь мир их представлений: каждое существо принадлежит той или иной стороне.

Наряду с делением племени  на две части люди группировались по признаку пола: китайское противопоставление инь и ян, женское и мужское начало. «Обособление по признаку пола стоит у истоков системы мышления, выражавшей этот обособление и конкретно проявлявшееся в разделении на группы юношей и девушек, которые на празднествах по времени года в ритуальных формах привлекают друг друга поочередным пением и играми»²⁷. Здесь находится ядро сферы подменных игр: поочередное пение, игра в мяч, ухаживание, загадки - все здесь внутренне взаимосвязано в форме живого общения между двумя полами.

Все эти формы состязания выдают связь с культом, так как  в отношении их постоянно сохраняется  убеждение, что они полезны и  необходимы для доброго следования времен года, созревания урожая и т.д.

«Агональную (состязательную) основу культурной жизни архаических обществ ни что не высвечивает с такой ясностью, как описание обычая индейских племен времен Британской Колумбии, известного в этнологии под названием “потлатч”»²⁸.  Суть потлатча, описанного у племени квакиутль, состоит в следующем: устраивается торжественный праздник, на котором одна из двух групп с чрезвычайной пышностью раздаривает пышные дары другой группе, не преследуя никакой иной цели, кроме как доказать этим свое превосходство. Единственно необходимое ответное действие - другая сторона обязана устроить и, по возможности, превзойти соперника. Атмосфера, в которой происходит вся эта церемония, - это атмосфера чести, выставления на показ и вызова. Единственное стремление здесь - престиж своей группы, повышение ранга и превосходство над остальными.

Й. Хейзинга, анализируя этот обычай, говорит о том, что «первичным во всем этом комплексе, называемом потлатч, действует агональный инстинкт, здесь первична игра всего общества ради возвышения коллектива или индивидуальной личности. Это серьезная игра, пагубная игра, порою кровавая игра, священная игра, и все же это – игра»²⁹ .

При любой системе архаического жизненного уклада на основе воинственной и благородной племенной жизни, вырастает идеал рыцарства и  рыцарственности, будь то у греков, арабов, японцев или христиан эпохи средневековья. И всегда этот идеал добродетели сохраняет неразрывную связь с признанием и утверждением чести, примитивной и внешне проявленной. Добродетель, честь, благородство и слава попадают в круг состязания, а, следовательно, и в круг игры.

Человек благородного происхождения  подтверждает свою добродетель действенным испытанием силы, ловкости, мужества, остроумия и т.д. «Это прославление добродетелей, как форма состязания, может переходить в поношение противника. Исследователь описывает особые турниры в похвальбе и хуле, где происходит состязания в моральных ценностях, а не в силе оружия»³⁰. Особые действия имеют при этом техническое значение, отличительного признака чести или позора. Здесь тоже прослеживается связь с потлатчем - состязание в богатстве и расточительности и поединками в похвальбе. Еще один из наиболее ярких примеров - соревнование в учтивости, т.е. уступить другому дорогу, которое состоит в том, что каждый старается побить противника благородством манер, уступить ему место, сойти с дороги. Состязание в учтивости, нигде не формализовано так, как в Китае.

Хейзинга в подтверждение  своих слов приводит примеры состязаний в поношении в древнеарабском язычестве, в греческой традиции, в германской ранней истории, находит их у англичан и французов.

Подробно останавливаясь на значении агонального фактора в греческой культуре, автор игровой концепции культуры приходит к тому, что все мистическое и магическое, героическое, логическое ищет форму и выражение в благородной игре. «Культура берет начало не как игра и не из игры, а в рамках игры. Антитетическая и агонистическая основа культуры задается в игре, которая древнее и первичнее, чем любая культура»³¹.

Из вышесказанного можно  сделать вывод о том, что «по  всей земле на территории обитания раннего человеческого общества господствует комплекс совершенно однородных представлений и обычаев агонистического характера»³². По всей видимости, эти состязательные формы возникают независимо от особенностей религиозный представлений, свойственных тому или иному народу. Готовое объяснение этой однородности лежит в самой человеческой природе, всегда устремленной к высшему, будь это высшее земной славой и превосходством или же преодолением всего земного. Врожденной функцией человека, благодаря которой осуществляется это стремление, и была игра. Поэтому, если в явлениях культуры, которые здесь имелись в виду, это игровое качество на самом деле первично, тогда было бы логично полагать, что между всеми перечисленными формами: потлатчем, состязанием в хуле, бравадой, кровавым поединком и т.д. не проходи никакой четной границы.

§3. Игра и сфера серьезного в понимании  Й. Хейзинги

Исследователь говорит  о том, что в нашем сознании игра противостоит серьезности. «Пока что это противопоставление остается столь же невыраженным, как и само понятие игры. Но если вглядеться чуть пристальней, то в противопоставлении игры и серьезности мы не увидим законченности и постоянства. Мы можем сказать: игра — это несерьезность. Но помимо того, что такое суждение ничего не говорит о положительных свойствах игры, оно вообще весьма шатко. Стоит нам вместо «игра — это несерьезность» сказать «игра — это несерьезно», как наше противопоставление лишается смысла, ибо игра может быть чрезвычайно серьезной. Более того, мы тут же наталкиваемся на различные фундаментальные жизненные категории, которые также подпадают под определение несерьезного и всё же никак не соотносятся с понятием игры»³³. Смех люди определенно противопоставляют серьезности, однако с игрой он никоим образом прямо не связан. Дети, спортсмены, шахматисты играют серьезно, без малейшей склонности к смеху.

Всё, что касается смеха, касается и комического. Комическое подпадает под понятие несерьезного, оно стоит в связи со смехом, оно возбуждает смех, но его взаимосвязь с игрой носит второстепенный характер. Игра сама по себе не комична ни для игроков, ни для зрителей. «Если фарс и потешное представление мы называем комическими, то это не из-за игрового действа самого по себе, но из-за его содержания. Мимику клоуна, комичную и вызывающую смех, можно лишь в самом общем смысле этого слова назвать игрою»³⁴.

Комическое Хейзинга связывает с глупостью. Но игра, говорит он, отнюдь не глупа. «Она вне противопоставления мудрость — глупость. Но и понятие глупости может послужить тому, чтобы выразить громадное различие между обоими жизненастроениями. В позднесредневековом словоупотреблении словесная пара безумие и разум довольно хорошо отвечала нашему различению игры и серьезности»³⁵.

Все термины этой группы понятий, к которым относятся игра, смех, забава, шутка, комическое и глупость, отличает несводимость к чему-то иному, особенность, которую нам уже довелось признать за игрой. Их смысл лежит в очень глубоком слое нашей духовной сущности.

Автор пишет, что чем больше мы пытаемся отграничить игровые формы от других, по видимости родственных им форм в нашей жизни, тем более очевидной становится их далеко идущая самостоятельность. «И мы можем пойти еще дальше в этом выделении игры из сферы основных категориальных противоположностей. Если игра лежит вне различения мудрость — глупость, то она в той же степени находится и вне противопоставления правда — неправда. А также и вне пары добро и зло. Игра сама по себе, хотя она и есть деятельность духа, не причастна морали, в ней нет ни добродетели, ни греха»³⁶.

Далее Хейзинга рассуждает о том, что игра развертывается как  бы понарошку, тем самым противопоставляется серьезности, кажущейся первичной. Он обращает внимание на то, что это сознание просто игры вовсе не исключает того, что просто игра может происходить с величайшей серьезностью, с увлечением. «Всякая игра способна во все времена полностью захватывать тех, кто в ней принимает участие. Противопоставление игра — серьезность всегда подвержено колебаниям. Недооценка игры граничит с переоценкой серьезности. Игра оборачивается серьезностью и серьезность — игрою. Игра способна восходить к высотам прекрасного и священного, оставляя серьезность далеко позади»³⁷.

Автор «Homo Ludens» также сравнивает понятия «серьезности» и «культа». Культ — дело самой высокой и самой священной серьезности. Хейзинга задается вопросом: а может ли культ при этом быть также игрою? В начале исследователь отметил: любая игра, ребенка ли, взрослого ли, может проходить с полнейшей серьезностью. «Противопоставление игра — серьезность мы привыкли рассматривать как нечто вполне окончательное. Но, по всей видимости, до самых глубин оно всё-таки не доходит»³⁸. Игровой характер может быть присущ самым возвышенным действиям. Также Хейзингу интересует, можно ли провести эту линию вплоть до культовых действий и утверждать, что священнослужитель, совершая ритуал жертвоприношения, всё-таки остается в рамках игры?