Контрольная работа по «Философии»

7. Почему появляются  идолы в политике?

В политике огромную роль играет ложь и мало места принадлежит правде. На лжи воздвигались государства и на лжи они разрушались. И часто говорят, что без лжи все погибло бы в этом мире и наступила бы полная анархия. Макиавеллизм не есть какое-то специальное направление в политике Ренессанса, но есть сущность политики, которую признали автономной и свободной от моральных ограничений. Макиавеллизм практикуют консерваторы и революционеры. И не было еще революции, которая была бы сделана против неограниченной власти политики во имя человека и человечности. Человек не должен выносить надругательства над человеческим достоинством, насилия и рабства. В этом моральное оправдание революции. Но не все средства, практикуемые революцией, могут быть оправданы. Революция может сама совершать надругательства над человеческим достоинством, насиловать и порабощать. Меняются одежды, но человек остается старым. И человечность не торжествует. Человечность требует более глубокой, духовной революции. Слишком часто понимали несение своего креста, как покорность злым, как смирение перед злом. В этом была одна из причин восстания против христианства. Но очищенный смысл христианского смирения совсем иной. Он означает внутренний духовный акт преодоления эгоцентризма, а не рабскую покорность. Люди постоянно совершают мифотворческие акты, чтобы тешить свой эгоцентризм.  Они создают мифы о себе, о своих предках, о своей родине, о своем сословии и классе, о своей партии, о своем деле, чтобы повысить свое положение. Почти нет людей свободных от этого мифотворчества. Вот тут нужны внутренние акты смирения. Но их как раз менее всего требуют.

8. В чем смысл духовной  революции?

Человечность связана с духовностью (...).

Завоевание духовности есть главная задача человеческой жизни. Но духовность нужно шире понимать, чем обыкновенно понимают. Духовность нужна и для борьбы, которую ведет человек в мире. Без духовности нельзя нести жертвы и совершать подвиги. Радость солнечного света есть духовная радость. Солнце — духовно. Форма человеческого тела, лицо человека духовно. Большую духовность может иметь и человек, который по состоянию своего поверхностного сознания, часто по недоразумению, считает себя материалистом. Это можно сказать про Чернышевского. Если может быть построена философия духовности, то она ни в коем случае не будет отвлеченным школьным спиритуализмом, который был формой натуралистической метафизики. Дух не есть субстанция. Дух есть не только иная реальность, чем реальность природного мира, но и реальность в другом смысле. Дух есть свобода и свободная энергия, прорывающаяся в природный и исторический мир. Необходимо утверждать относительную правду дуализма, без которого непонятна независимость духовной жизни. Но это не есть дуализм духа и материи, или души и тела. Это есть, прежде всего, дуализм свободы и необходимости. Дух есть свобода, а не природа. Дух есть не составная часть человеческой природы, а есть высшая качественная ценность. Духовная качественность и духовная ценность человека определяется не какой-либо природой, а сочетанием свободы и благодати.

Дух революционен в отношении к миру природному и историческому, он есть прорыв из иного мира в этот мир, и он опрокидывает принудительный порядок этого мира. Основной факт мировой жизни — освобождение от рабства. Но роковой ошибкой эмансипаторов было думать, что освобождение идет от материи, от природы. Свобода идет от духа. Еще более роковой ошибкой защитников духа было думать, что дух не освобождает, а связывает и подчиняет авторитету. И те и другие ложно думали о духе и готовили погром духовности. Дух есть не только свобода, но н смысл. Смысл мира духовен.

9. В чем смысл творчества  человека?

Человек есть творческое существо не только в космическом, но и в теогоническом смысле. Но противоречие и двойственность проходят через всю жизнь. Кайзерлинг верно говорит, что творчество есть также разрушение, и принятие жизни есть также принятие смерти. По сравнению с античным миром, христианство очень усилило, развернуло и утончило внутреннюю жизнь человека, но вместе с тем вызвало большое беспокойство о судьбе человека.

Человечность есть раскрытие полноты человеческой природы, т. е. раскрытие творческой природы человека. Эта творческая природа человека должна обнаружить себя и в человеческом отношении человека к человеку (...).

10. Как П. Фейерабенд объясняет  необходимость методологического  анархизма в развитии теории научного познания и философии науки?

Хотя анархизм, быть может, и не самая привлекательная политическая философия, он, безусловно, необходим как эпистемологии, так и философии науки.

Тот факт, что заинтересованность, насилие, пропаганда и тактика «промывания мозгов» играют в развитии нашего знания и науки гораздо большую роль, чем  принято считать, явствует также из анализа отношений между идеей и действием. Предполагается, что ясное и отчетливое понимание новых идей предшествует и должно предшествовать их  формулировке  и социальному выражению.  («Исследование начинается с проблем»,— говорит Поппер.) Сначала у нас есть идея или проблема, а затем мы действуем, т, е. говорим, созидаем или разрушаем. Однако маленькие дети, которые пользуются словами, комбинируют их, играют с ними, прежде чем усвоят их значение, первоначально выходящее за пределы их понимания, действуют   совершенно иначе. Первоначальная игровая    активность   является существенной предпосылкой заключительного акта понимания. Причин, препятствующих функционированию этого механизма, у взрослых людей нет. Можно предположить, например, что идея свободы становится ясной только благодаря тем действиям,   которые направлены на ее достижение. Создание некоторой вещи и полное понимание правильной идеи этой вещи являются, как правило,  частями единого процесса и не могут быть отделены одна от другой без остановки этого процесса. Сам же процесс не направляется и не   может направляться четко заданной программой, так как содержит) в себе условия реализации всех возможных программ, Скорее этот процесс направляется некоторым неопределённым побуждением, некоторой «страстью» (Кьеркегор). Эта страсть дает начало специфическому поведению, которое в свою очередь создает обстоятельства и идеи, необходимые для анализа и объяснения самого процесса, представления его в качестве «рационального».

Между прочим, частое использование таких слов» как «прогресс», «успех», «улучшение» и т. л.» не означает, что я претендую на обладание специальным знанием о том, что в науке хорошо, а что—плохо, и хочу внушить это знание читателю, Эти термины каждый может понимать по-своему и в соответствии с той традицией, которой он придерживается. Так, для эмпириста «прогресс» означает переход к теории; предполагающей прямую эмпирическую проверку большинства базисных положений. Некоторые считают квантовую механику примером теории именно такого рода. Для других «прогресс» означает унификацию и гармонию, достигаемые даже за счет эмпирической адекватности. Именно так Эйнштейн относился к общей теории относительности.  Мой же тезис состоит в том, что анархизм помогает Достигнуть прогресса в любом смысле. Даже та наука, которая опирается на закон и порядок, будет успешно развиваться лишь в том случае, если в ней хотя бы иногда будут происходить анархистские движения.

11. Какие факты науки  свидетельствуют о продуктивности, в некоторых случаях, отрицания (отбрасывания) существующих «очевидных» методологических правил?

история науки вовсе не складывается только из фактов и; выведенных заключений. Она включает в себя также идеи, интерпретации фактов, проблемы, создаваемые соперничающими интерпретациями, ошибки и т. п. При более тщательном анализе мы обнаружим, что наука вообще не знает «голых фактов», а те «факты», которые включены а наше познание, уже рассмотрены определенным образом и, следовательно, существенно концептуализированы. Если это так, то история науки должна быть столь, же сложной, хаотичной, полной ошибок и разнообразия, как и те идеи, которые она содержит. В свою очередь эти идеи должны быть столь же сложными, хаотичными, полными ошибок и разнообразия, как и мышление тех, кто их выдумал. Напротив, небольшая «промывка мозгов» может заставить нас сделать историю» науки беднее, проще, однообразнее, изобразить ее более «объективной» и более доступной для осмысления: на базе строгих и неизменных правил.

Известное нам сегодня научное образование преследует именно эту цель. Оно упрощает «науку», упрощая ее составные элементы. Сначала определяется область, исследования. Она отделяется от остальной истории (физика, например, отделяется от метафизики и теологии), и задается ее собственная «логика». Полное овладение такой «логикой» оказывается необходимым условием для работы в данной области: она делает действия исследователей более единообразными и вместе с тем стандартизирует большие отрезки исторического процесса. Возникают устойчивые «факты», которые сохраняются, несмотря на все изменения истории. Существенная часть умения создавать такие факты состоит, по-видимому, в подавлении интуиции, которая может привести; к размыванию установленных границ. Например, религия человека, его метафизика или его чувство юмора (естественное чувство юмора, а не вымученная и чаще  всего желчная профессиональная ироничность) не должно иметь никакой связи с его научной деятельностью.. Его воображение ограниченно, и даже язык не является: его собственным. Это в свою очередь находит отражение в природе научных «фактов», которые воспринимаются как независимые от мнений, веры и основ культуры.

Действительно, одним из наиболее замечательных достижений! недавних дискуссий в области истории и философию науки является осознание того факта, что такие события и достижения, как изобретение атомизма в античности, коперниканская революция, развитие современного атомизма (кинетическая теория, теория дисперсии, стереохимия, квантовая теория), постепенное построение волновой теории света, оказались возможными лишь потому, что некоторые мыслители либо сознательна решили разорвать путы «очевидных» методологических правил, либо непроизвольно нарушали их.

Еще раз повторяю: такая либеральная практика есть не просто факт истории науки — она и разумна, абсолютно необходима для развития знания. Для любого данного правила, сколь бы «фундаментальным» и «необходимым» для науки оно ни было, всегда найдутся обстоятельства, при которых целесообразно не толы игнорировать это правило, но даже действовать вопреки ему.

12. О каком конце истории  пишет Ф. Фукуяма?

Как утверждает Фукуяма, при либеральной демократии — наилучшем из возможных вариантов правления, характеризующимся исчезновением фундаментальных противоречий — уважение и признание будет реализовано в виде всеобщности прав; неравные признания господ и рабов будут заменены признанием универсальным и взаимным, все граждане признают за каждым человеческое достоинство. Войн практически не будет, особенно между либерально-демократическими режимами. Конечно, многие социальные проблемы не решатся, напряженность между свободой и равенством останется, так как невозможна ни абсолютная свобода, ни полное равенство, но тем не менее либеральная демократия представляется идеальным из возможных вариантов социально-политического развития. Человечество идет к концу истории, к либеральной демократии, которая «заменяет иррациональное желание быть признанным выше других рациональным желанием быть признанным равным другим» (Фукуяма, 2005: 21). Саму же историю Фукуяма понимает как однонаправленное движение, направленность которого порождают открытия современной науки; поскольку полностью отказаться от научного метода невозможно и невозможно обратить вспять господство науки над цивилизацией, нет причин думать о перспективе исчезновения цивилизации — так как давление науки необратимо, необратима также направленная история и ее экономические, социальные и политические последствия.

По Фукуяме, угрозу ядерной войны, возникающую, в том числе при бессмысленной гонке вооружений, можно решить с помощью замены международной системы государств мировым правительством, которое силой ввело бы мораторий на опасные технологии. Это мнение является расхожим среди защитников нового мирового порядка. Действительно, во время холодной войны державы, ориентируясь на стратегию ядерного сдерживания, наращивали темпы вооружения, чтобы перещеголять друг друга, чтобы создать для себя возможность нейтрализовать ядерный потенциал соперника. Гонка вооружения с точки зрения не национальной, а планетарной безопасности, была бессмысленной. И эта бессмысленность рождала следующий парадокс: каждое сообщество, движимое стремлением защититься от опасности, создавало ядерное оружие в количествах, в разы усиливающих опасность для существования не себя как нации, а всего человечества и экологии планеты. Наличие силы, а значит, и наличие страха признавалось в качестве залога мира, что, по сути, являлось ожиданием войны. Сформировался объективный милитаристский предел для конфронтации на международной арене, выраженный в угрозе все уничтожения. Несмотря на всевозможные меры предосторожности, высока вероятность случайного сбоя в системах управления оружием или ложных тревог в системе предупреждения о ядерном нападении, что может вызвать ядерный ответ на мнимую агрессию. Сегодня необходима ориентация всех стран на разоружение. И в первую очередь разоружиться должны США, поскольку именно они являются сейчас самым крупным военным гигантом. Однако штатам это объяснять бесполезно. Они, наделив себя правом определять для каждой страны допустимое количество боеголовок и военного потенциала, продолжают настаивать на разоружении других держав и при этом не сильно спешат умерить свой милитаристский пыл. Они его и не умерят, поскольку, как показывает череда инициируемых штатами войн, «демократизаторская» миссия себя не изжила, а для ее продолжения необходимо много оружия. Сегодня на западе нашла широкое распространение так называемая «концепция демократического мира», утверждающая, что демократические государства не воюют друг с другом, хотя войны между демократиями истории известны. Да и те режимы, которые с легкой руки американских идеологов называются демократиями, совсем таковыми не являются, как и сам американский режим. Ориентируясь на эту концепцию, американцы выражают лояльное отношение к «ядерному» Израилю. При четком следовании принципу нераспространения ядерного оружия милитаризация Израиля должна вызвать порицание. На самом деле такая лояльность опирается не на факт демократичности Израиля, а на факт его проамериканской ориентации и, возможно, готовности реализовывать интересы США в своем регионе. Но не заявит ведь Вашингтон об этом во всеуслышание. Поэтому он строит лживую доказательную цепочку для оправдания такой лояльности: демократические государства не воюют друг с другом, что говорит об их миролюбии, которое, в свою очередь, указывает на безопасность для мира наличия у них ядерного оружия, призванного всего лишь обеспечивать защиту их собственной безопасности. Выходит, что приобретение ядерного оружия «демократическим» государством оправдывается, в то время как для «недемократических» государств милитаризация априори недопустима. Но где тогда критерий демократичности? Сам факт подвластности какого-либо государства Америке является для штатов критерием его демократичности.

13. Какова роль мирового  процесса развития либерализма  в переходе к пост историческому обществу?

И все же растет понимание того, что идущий процесс имеет фундаментальный характер, внося связь и порядок в текущие события. На наших глазах в двадцатом веке мир был охвачен пароксизмом идеологического насилия, когда либерализму пришлось бороться сначала с остатками абсолютизма, затем с большевизмом и фашизмом и, наконец, с новейшим марксизмом, грозившим втянуть нас в апокалипсис ядерной войны. Но этот век, вначале столь уверенный в триумфе западной либеральной демократии, возвращается теперь, под конец, к тому, с чего начал: не к предсказывавшемуся еще недавно «концу идеологии» или конвергенции капитализма и социализма, а к неоспоримой победе экономического и политического либерализма.

Действительно ли мы подошли к концу истории? Другими словами, существуют ли еще какие-то фундаментальные «противоречия», разрешить которые современный либерализм бессилен, но которые разрешались бы в рамках некоего альтернативного политико-экономического устройства? Поскольку мы исходим из идеалистических посылок, то должны искать ответ в сфере идеологии и сознания. Мы не будем разбирать все вызовы либерализму, исходящие, в том числе и от всяких чокнутых мессий; нас будет интересовать лишь то, что воплощено в значимых социальных и политических силах и движениях и является частью мировой истории. Неважно, какие там еще мысли приходят в голову жителям Албании или Буркина-Фасо; интересно лишь то, что можно было бы назвать общим для всего человечества идеологическим фондом.

В уходящем столетии либерализму были брошены два главных вызова - фашизм  и коммунизм. Согласно первому, политическая слабость Запада, его материализм, моральное разложение, утеря единства суть фундаментальные противоречия либеральных обществ; разрешить их могли бы, с его точки зрения, только сильное государство и «новый человек», опирающиеся на идею национальной исключительности. Как жизнеспособная идеология фашизм был сокрушен Второй мировой войной. Это, конечно, было весьма материальное поражение, но оно оказалось также и поражением идеи. Фашизм был сокрушен не моральным отвращением, ибо многие относились к нему с одобрением, пока видели в нем веяние будущего; сама идея потерпела неудачу. После войны люди стали думать, что германский фашизм, как и другие европейские и азиатские его варианты, был обречен на гибель. Каких-либо материальных причин, исключавших появление после войны новых фашистских движений в других регионах, не было; все заключалось в том, что экспансионистский ультранационализм, обещая бесконечные конфликты и в конечном итоге военную катастрофу, лишился всякой привлекательности. Под руинами рейх канцелярии, как и под атомными бомбами, сброшенными на Хиросиму и Нагасаки, эта идеология погибла не только материально, но и на уровне сознания; и все протофашистские движения, порожденные германским и японским примером, такие как пирронизм в Аргентине или Индийская национальная армия Сабхаса Чандры Боса, после войны зачахли.