Метод научного познания Ф. Бэкона и его значение для развития науки

  Эта мысль о всепроникающем  отношении теоретической науки  к подчиненной ей, применяющей  ее к жизни, дисциплине представляет  собою одну их самых плодотворных  мыслей бэконовской системы. С  гениальною прозорливостью Бэкон  придал противоположности теоретического  и практического, установленной  Аристотелем, новый смысл, приобретший  в вопросе о взаимоотношении  науки и жизни основное значение  для новейшего научного знания. Вследствие этого, классификация  наук является для Бэкона чисто теоретической задачей, ибо у него практические области пряма присоединяются к соответствующим теоретическим, основания же подразделения составляют теоретические проблемы. Бэкон, в качестве таких оснований для классификации, выбрал те духовные способности, которыми мы пользуемся при разработке научных вопросов; естественно, они могли быть толькотеоретическими способностями, интеллектуальными деятель-постами различных родов. Следовательно, вопрос о классификации наук переносится в психологию.5

   2.3 Недостатки взглядов Фрэнсиса Бэкона.

  „Таким образом, классификация  Бэкона в несколько измененной  форме сохранилась вплоть до  начала XIX столетия. Однако,двойной недостаток, непосредственно присущий ее основному принципу, не мог долго оставаться скрытым. Первый недостаток состоял в том, что взятое из древней философии разделение наук сообразно духовным способностям в том субъективном смысле, какой придал ему Бэкон, заключает в себе одностороннюю оценку различных научных деятельностей. Это же необходимо порождает и дальнейшую ошибку — разделение друг от друга неразрывно связанного и соединение разнородного в одну область. Так, историю, во всяком случае, недостаточно определить как «науку памяти», между тем как история природы стоит в тесной связи с прочими естественными науками, а политическая, церковная история и история литературы — с другими науками о духе, как то: теологией, этикой и политикой; обе части так называемой истории в системе Бэкона едва ли имеют какое-либо иное отношение друг к другу помимо общего понятия, выраженного в слове «исторический процесс», т. е. последовательность известных событий. Помимо этого ошибка, вкравшаяся у Бэкона в главный принцип деления наук, вызвала еще и дальнейшие неправильности: при переходе к более частным подразделениям системы принцип деления изменяется, переходя частью в принцип деления по объектам, частью — по целям научного исследования.“⁶

2.4. Обоснование эмпирического метода, теория индукции и анализ фактов, затрудняющих чувственное познание.

   «Вопрос об «истинных» и «мнимых», «объективных» и «субъективных» компонентах человеческого знания восходит к самой сущности философии как науки и в античности отчетливо осознается уже Демокритом и элеатами. Этот вопрос живо обсуждался современниками Бэкона — Галилеем и Декартом. Одним из вариантов той же темы явилось и бэконовское усмотрение в познании того, что «соотнесено с человеком» и что «соотнесено с миром», его развернутая критика Идолов Разума. «В будущие времена обо мне, я полагаю, — писал Бэкон, — будет высказано мнение, что я не совершил ничего великого, но лишь счел незначительным то, что считалось великим» . Он при этом мог иметь в виду свое учение об очищении интеллекта, о врожденных и приобретенных идолах, отягощающих человеческий разум и порождающих его многочисленные ошибки и заблуждения. Первые проистекают из самого характера человеческого ума, который питают воля и чувства, окрашивающие все вещи в субъективные тона и, таким образом, искажающие их действительную природу; вторые же вселились в умы людей из разных ходячих мнений, спекулятивных теорий и превратных доказательств. Это одна из самых интересных и популярных глав бэконовской философии, поистине очистительная пропедевтика к его учению о методе познания.»

Разве люди не склонны верить в  истинность предпочтительного и  стараться всячески поддерживать и  обосновывать то, что они уже однажды  приняли, к чему привыкли и в чем  заинтересованы? Какова бы ни была значимость и число обстоятельств, свидетельствующих  о противном, их или игнорируют, или  же превратно истолковывают. Как  часто отвергается трудное потому, что нет терпения его исследовать, трезвое — потому, что оно угнетает надежду, простое и ясное —  из-за суеверий и преклонения перед  непонятным, данные опыта — из-за презрения к частному и преходящему, парадоксы — из-за общепринятого мнения и интеллектуальной инертности! И к этому же типу врожденных Идолов Рода, или Племени, Бэкон причисляет склонность к идеализации ·— предполагать в вещах больше порядка и единообразия, чем это ν есть на самом деле, привносить в природу мнимые подобия и соответствия, осуществлять чрезмерные отвлечения и мысленно представлять текучее как постоянное. Совершенные круговые орбиты и сферы античной астрономии, комбинации четырех основных состояний (тепла, холода, влажности, сухости), образующие четвероякий корень элементов мира (огонь, землю, воздух и воду) в философии перипатетиков, аристотелевская абстракция бесконечной делимости — все это примеры проявления Идолов Рода.

И разве каждый человек в силу своих индивидуальных особенностей, порожденных характером его психического склада, привычек, воспитания, атмосферы, в которой он жил, и множеством других обстоятельств, не имеет своего неповторимого, только ему присущего  угла зрения на мир, «свою особую пещеру, которая разбивает и искажает свет природы» , как выражается Бэкон, используя знаменитый образ из платоновской гносеологии? Так, одни умы более  склонны видеть в вещах различия, другие же — сходство; первые схватывают самые тонкие оттенки и частности, вторые улавливают незаметные аналогии и создают неожиданные обобщения. Одни, приверженные к традиции, предпочитают древности, другие же всецело охвачены чувством нового. Одни направляют свое внимание на простейшие элементы и  атомы вещей, другие же, наоборот, настолько  поражены созерцанием целого, что  не способны проникнуть в его составные  части. И тех и других эти Идолы  Пещеры толкают в крайность, не имеющую  ничего общего с действительным постижением  истины.

Врожденные идолы искоренить невозможно, но можно, осознав их характер и действие на человеческий ум, предупредить умножение  ошибок и методически правильно  организовать познание. Вообще каждому  исследующему природу рекомендуется  как бы взять за правило считать  сомнительным все то, что особенно захватило и пленило его разум. Энтузиаст новой науки отнюдь не усматривал в слепой одержимости  фактор, способствующий постижению истины, и склонялся к идеалу уравновешенного  и ясного критического понимания.

«Плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает разум», — писал Бэкон о третьем, с его точки зрения самом тягостном, виде идолов, о так называемых Идолах Площади, или Рынка. Эти идолы проникают в сознание исподволь, из естественной связи и общения людей, из стихийно навязываемого этим общением штампов ходячего словоупотребления. К ним относятся и наименования вымышленных, несуществующих вещей, и вербальные носители плохих и невежественных абстракций. Давление этих идолов особенно сказывается тогда, когда новый опыт открывает для слов значение, отличное от того, которое приписывает им традиция, когда старые ценности теряют смысл и старый язык символов уже перестает быть общепонятным. И тогда то, что объединяет людей, является фактором их взаимопонимания, «обращает-свою силу против разума»

Эту мысль философа можно проиллюстрировать  словами поэта — Вильяма Шекспира, также большого мастера изобличения  разного рода идолов на театральных  подмостках. Героине его трагедии Джульетте Капулетти с младенчества внушили, что ее родовое имя обладает безусловной реальностью и что  в нем содержится ее подлинная  и высшая честь. Но вот Джульетта  полюбила человека, принадлежащего к  враждебной ее семье фамилии Монтекки. И она мучительно задумывается: Не ты, а имя лишь твое — мой враг, Ты сам собой, ты вовсе не Монтекки. Монтекки ли — рука, нога, лицо Иль  что-нибудь еще, что человеку Принадлежит? Возьми другое имя. Что имя? Роза бы иначе пахла, Когда б ее иначе  называли?

Она хочет доискаться, в чем же в конце концов реальность имени  и, переоценивая ценности, готова утвердить  над именем приоритет природы. Джульетта  готова ниспровергнуть «Идол Имени» — один из мировоззренческих устоев ее феодальной среды: „Ромео, если б  не Ромео стал, — Свое все совершенство сохранил бы И безыменный. Сбрось, Ромео, имя, Отдай то, что не часть тебя, — возьми меня ты всю. „⁷

Но основной удар своей критики  Бэкон направляет против Идолов Театра, или Теорий. Да, он не очень-то высокого мнения о существующих философско-теоретических  представлениях и считает себя вправе взирать на них как бы с высоты некоего амфитеатра. Сколько есть изобретенных и принятых философских  систем, столько поставлено и сыграно  комедий, представляющих вымышленные  и искусственные миры. Человечество уже видело и еще увидит много  таких представлений с Субстанцией, Качеством, Бытием, Отношением и другими  отвлеченными категориями и началами в главных ролях. Одержимые этого  рода идолами стараются заключить  многообразие и богатство природы  в односторонние схемы отвлеченных  конструкций и, вынося решения из меньшего, чем следует, не замечают, как абстрактные штампы, догмы  и идолы насилуют и извращают  естественный и живой ход их разумения. Так, продукты интеллектуальной деятельности людей отделяются от них и в  дальнейшем уже противостоят им как  нечто чуждое и господствующее над  ними. Кажется, здесь Бэкон вплотную подходит к определению и анализу  того, что на современном философском  языке именуется отчуждением. При  этом он, видимо, не заблуждается относительно механизма образования этого  отчуждения. Единогласие в философских мнениях далеко не всегда основывается на свободе суждений и исследований, чаще оно программируется авторитетом, послушанием и подчинением. Именно таким образом, по его мнению, большинство пришло к согласию с философией Аристотеля, этого «счастливого разбойника» и «первейшего софиста».

  Из античных философов Бэкон  высоко ценит лишь древнегреческих  материалистов и натурфилософов. Он приветствует их метод глубоко и тонко проникать в тайны природы и, игнорируя ходячие представления, подчинять свой разум природе вещей, анализировать природу. Поэтому Анаксагор с его гомеомериями и особенно Демокрит с его атомами часто приводятся им как авторитеты. И Бэкон сетует, что эта глубокая традиция предана" забвению, в то время как философия Платона и Аристотеля шумно пропагандируется в школах н университетах. Время, как поток, выносит на · своих волнах то, что легче, тогда как более весомое тонет — прибегает он к одной из тех риторических фигур, которые не раз витиевато украшают стиль его сочинений. Но самое любопытное впереди. Несмотря на непримиримую вражду к перипатетикам и схоластике, свой постоянный протест против них, идущий «от того непокорного элемента жизни, который, улыбаясь, смотрит на все односторонности и идет своей дорогой» ⁸, сам Бэкон не освобождается вполне от их влияния и в выработке основного понятия своей метафизики едва ли идет дальше преобразования перипатетического учения о формах как вечных и неизменных природных сущностях.

Столь критическое отношение к  распространенным в то время философским  концепциям многие исследователи сравнивают с методическим сомнением Декарта. Последний считал, что, коль скоро  речь идет о познании истины, универсальное  сомнение должно служить первым шагом  и условием для отыскания несомненных  основ знания. Для Бэкона, как  и для Декарта, критицизм означал  прежде всего высвобождение человеческого  ума из всех тех схоластических пут  и предрассудков, которыми он обременен. Для Бэкона, как и для Декарта, сомнение не самоцель, а средство выработать плодотворный метод познания. В дальнейшем их пути расходятся. Декарта интересуют прежде всего приемы и способы  математического знания, опирающиеся  на имманентные уму критерии «ясности и отчетливости», Бэкона — методология  естественнонаучного, опытного познания. Но Декарт, конечно, подписался бы под  бэконовским осуждением проповедников  акаталепсии — жрецов Идола Непознаваемого, как он подписался бы и под его  критикой слепого Идола Эмпирической науки, ориентирующего не на теорию, а  на случайный и частный эмпирический поиск.

Есть еще один источник появления  идолов — это смешение естествознания с суеверием, теологией и мифическими  преданиями. В этом прежде всего  повинны пифагорейцы и платоники, а из новых философов те, кто  пытается строить естественную философию  на Священном писании. И если рационалистическая философия и софистика запутывают разум, то эта, полная вымыслов и поэзии, льстит ему, подыгрывает его склонности к воображению и фантазии.

Отношение Бэкона к религии типично  для передового ученого Возрождения. Человек призван открывать законы природы, которые бог скрыл от него. Руководствуясь знанием, он уподобляется всевышнему, который ведь тоже вначале  пролил свет и уже потом создал материальный мир (это одна из любимых  бэконовских аллегорий). И Природа, и Писание — дело рук божьих, и поэтому они не противоречат, а согласуются друг с другом. Недопустимо  только для объяснения божественного  Писания прибегать к тому же способу, что и для объяснения писаний  человеческих, но недопустимо и обратное. Признавая истину и того и другого, Бэкон отдавал свои силы пропаганде постижения лишь естественного. У божественного  и без него было слишком много  служителей и защитников. И так  преобладающая часть лучших умов посвящала себя теологии, испытатели же природы насчитывались единицами. Отделяя естественнонаучное от теологического, утверждая его независимый и  самостоятельный статус, он, таким  образом, вовсе не порывал с религией, в которой видел главную связующую  силу общества. Он писал, что только поверхностное знакомство с природой отвращает от религии, более же глубокое и проникновенное возвращает к ней. И все же в знаменательном для  того времени компромиссе между  научным и религиозным воззрениями  прогрессивность позиции определялась тем, в интересах какой из этих братающихся концепций принимались  и оценивались утверждения другой. Пройдет некоторое время, и материалистическая философия выдвинет тезис, что вся  эта идея согласия науки и религии  есть не более чем ложная и вредная  иллюзия. «Ярким пламенем вспыхнуло  рациональное вольнодумство, не идущее на какой-либо компромисс. Но ошибся бы тот, кто полагал бы, что этим пламенем горел дух Бэкона. Он был в принципе только одним из набожных «поджигателей»»⁹

И еще одна линия бэконовской  критики — это «изобличение доказательств». Он считает, что логика, которая теперь имеется, бесполезна для научных  открытий. Своему основному философскому сочинению он дает название «Новый Органон», как бы противопоставляя его «Органону» Аристотеля—этому компендиуму  логических знаний античности, содержащему  принципы и схемы дедуктивного рассуждения  и построения науки. «Органон» имел огромное значение для- всего последующего развития логической мысли, определив  направление научных интересов  римских, византийских и арабских мыслителей. «Органон» переводили, комментировали, составляли на его основе многочисленные руководства по логике. Его идеями в значительной мере жила средневековая  схоластическая наука, их широко использовала и теология для рационализации своих  доктрин и доказательств.