Метод научного познания Ф. Бэкона и его значение для развития науки

Нет, Бэкоп не сомневается, что в  силлогизме заключена некая математическая достоверность. Но посмотрите, как используются силлогистические доказательства! Достаточно наполнить их путаными, опрометчиво абстрагированными от вещей и плохо определенными понятиями, как все рассуждения рушатся. Это по существу. А по видимости такая логическая организация порочных понятий может служить закреплению и сохранению ошибок, так как создает иллюзию обоснованности и доказательности там, где нет ни того ни другого. Такова мысль Бэкона, и с ней трудно не согласиться. Такова одна из тайн мистификации любой схоластики — и старой, и новой. Такова причина, почему Бэкон считал, что аристотелевская логика «более вредна, чем полезна».

Однако в бэконовской критике  силлогистики имеется и другой акцент, отмечающий узость этих схем умозаключения, их недостаточность для выражения  логических актов творческого мышления. Бэкон чувствует, что в физике, где задача состоит в анализе  природных явлений, а не в созидании  родовых абстракций и уже, конечно, не в том, чтобы опутать противника аргументами», силлогистическая дедукция не способна уловить тонкости совершенства природы, в результате чего от нас  ускользает и истина. Позднее, в своем  письме к Баранзану, он выскажет более  терпимое отношение к возможностям аристотелевской логики. Силлогизм  — это вещь скорее неприменимая в отдельных случаях, нежели бесполезная  в большинстве их. Он отметит его  роль в математике и согласится с  мнением своего корреспондента, что, после того как посредством индукции введены хорошо определенные понятия  и аксиомы, вполне безопасно применение силлогизма и в физике. Ну а если все же не вполне хорошо определенные, имеет ли тогда дедукция хотя бы эвристическое познавательное значение? Слишком живые для того времени  примеры бесплодных спекулятивных  дедукций схоластики, кажется, мешали Бэкону не только положительно ответить на этот вопрос, но даже и поставить  его.“10

2.5 Эмпирический метод и теория индукции.

Своеобразие интеллектуального ига  схоластики сказывалось не только в  регламентации свободы научной  мысли религиозными догматами и  предписаниями авторитетов, но и  в отсутствии каких-либо строгих  критериев для отличения истины от вымысла. Схоластика была «книжной»  наукой, т. е. пользовалась сведениями, полученными из книг. Поэтому натренированные  в полемике умы, отстаивая тот  или иной тезис или антитезис, чисто умозрительно могли подвергать сомнению любую из общепринятых истин, что порой сопровождалось как  отрицанием достоверности самых  бесспорных фактов, так и апологией  самых фантастических измышлений. Ригоризм и догматизм, таким образом, даже способствовали известной свободе  мышления, неспособной, однако, побудить к действительно плодотворным исследованиям. Ощущался недостаток не столько в идеях (некоторые из них в результате бесконечных дискуссий были разработаны даже слишком утонченно), сколько в методе для получения новых открытий, в том твердом основании, на котором только и могло быть воздвигнуто здание критически выверенного и вместе с тем позитивного научного знания, — в организации эффективного экспериментального исследования. Это обстоятельство было в полной мере осознано Бэконом и положено во главу угла как его критики, так и его методов.

Чтобы дать более конкретное и наглядное  представление о сложившейся  в науке XVII в. ситуации, сошлемся на пример физики, этой, по мнению Бэкона, важнейшей части естествознания. С этой целью предоставим слово  Р. Котсу — известному редактору  и издателю «Математических начал  натуральной философии» И. Ньютона. В своем издательском предисловии  к «Началам» Коте рассказывает о  трех подходах к физике, существенно  отличных друг от друга именно в  философско-методологическом отношении.

Схоластические последователи  Аристотеля и перипатетиков приписывали  разного рода предметам специальные  скрытые качества и утверждали, что  взаимодействия отдельных тел происходят вследствие особенностей этой их природы. В чем же эти особенности состоят  и каким образом осуществляются действия тел, они не учили. «Следовательно, в сущности, они ничему не учили, — заключает Коте. — Таким  образом все сводилось к наименованию отдельных предметов, а не к самой  сущности дела, и можно сказать, что  ими создан философский язык, а  не самая философия»¹¹

Другие (и здесь Коте имеет в виду сторонников  картезианской физики) считали, что  вещество Вселенной однородно и  все наблюдаемое в телах различие происходит от некоторых простейших и доступных пониманию свойств  частиц, из которых состоят эти  тела. Восходя от более простого к более сложному, они были бы правы, если бы приписывали этим первичным  частицам лишь те свойства, которыми их действительно наделила природа. Между  тем они чисто гипотетично  и произвольно измышляли различные  виды и величины частиц, их расположения, соединения и движения. И далее  этот ньютонианец замечает: «Заимствующие  основания своих рассуждений  из гипотез, даже если бы все дальнейшее было ими развито точнейшим образом  на основании законов механики, создали  бы весьма изящную и красивую басню, но все же лишь басню»¹²

Третью категорию составляют приверженцы  экспериментальной философии, т. е. экспериментального метода исследования явлений природы. Они также стремятся  вывести причины всего сущего из возможно простых начал, по они  ничего не принимают за начало, кроме  того, что подтверждается совершающимися явлениями. Они не измышляют гипотез  и вводят их в физику не иначе  как в виде предположений, справедливость которых подлежит исследованию. Они  пользуются двумя методами — аналитическим  и синтетическим. Силы природы и  простейшие законы их действия они  выводят аналитически из каких-либо избранных явлений и затем синтетически получают законы остальных явлений. «Вот этот-то самый лучший способ исследования природы и принят преимущественно перед прочими нашим знаменитейшим автором»¹³, — пишет Коте, имея в виду Исаака Ньютона. А мы можем добавить, что первые кирпичи в фундамент именно такой методологии закладывал Фрэнсис Бэкон — этот «настоящий родоначальник английского материализма и всей современной экспериментирующей науки»¹⁴

Заслуга Бэкона, в частности, состоит  в том, что он со всей определенностью  подчеркнул: научное знание проистекает  из опыта, не просто из непосредственных чувственных данных, а именно из целенаправленно организованного  опыта, эксперимента. Более того, наука  не может строиться просто на непосредственных данных чувства. Наивный сенсуалистический  реализм столь же несостоятелен, как и абстрактно-спекулятивная  метафизика.. Есть множество вещей, которые ускользают от чувств, с другой же стороны, свидетельства чувств субъективны. И если чувства могут отказывать нам в своей помощи или обманывать нас, то нельзя утверждать, что «чувство есть мера вещей». Наивный сенсуализм оказывается перед лицом гносеологической антиномии, чреватой крайностями скептицизма и солипсизма. Рационалист Декарт, размышляя о том, насколько адекватно чувственные восприятия соответствуют внешней реальности, апеллировал к «правдивости бога», который, не будучи обманщиком, не мог допустить в наших мнениях лжи без того, чтобы не дать и какой-нибудь способности для ее исправления. Бэкон предлагает гораздо более современное и трезвое решение. Компенсацию несостоятельности чувства и исправление его ошибок дает правильно организованный и специально приспособленный для того или иного исследования опыт или эксперимент. Именно его мы готовим в качестве светоча, который надо возжечь и внести в природу.

При этом для науки важны не всякие опыты, но прежде всего поставленные с целью открытия новых свойств  явлений, их причин или, как выражается философ, аксиом, дающие материал для  последующего более полного и  глубокого теоретического понимания. Отстаивая ценность и значение специализированного  научного эксперимента, Бэкон проводит свое знаменитое различие двух родов  опытов—«светоносных» и «плодоносных», то почти тривиальное для современного ученого разграничение эксперимента, ориентированного исключительно на получение нового научного результата, от опыта, преследующего ту или иную непосредственную практическую пользу. Он предупреждает против преждевременной  погони за немедленным получением новых  практических результатов и утверждает, что открытие и установление правильных теоретических представлений, вооружая нас не поверхностно, а глубоко, в  конце концов повлечет за собой многочисленные ряды самых неожиданных приложений. Как видно, этот теоретик эмпирической науки был далек от недооценки теории как в структуре самого научного знания, так и в ее многообещающем значении для практики.

Формируя теоретические аксиомы  и понятия о природных явлениях, не следует полагаться на абстрактные  обоснования, какими бы заманчивыми  и справедливыми они ни казались. Надо расшифровывать тайный язык природы  из документов самой же природы, из фактов опыта. Иной альтернативы в научном  познании не существует. Самое главное  — выработать правильный метод анализа  и обобщения опытных данных, позволяющий  постепенно проникнуть в сущность исследуемых  явлений. По Бэкону, таким методом  должна стать индукция, однако не та, которая заключает на основании  простого перечисления ограниченного  числа благоприятных фактов. Простая  перечислительная индукция чаще приводит к ошибочным, чем к истинным, обобщениям и в лучшем случае имеет эвристическое  значение наведения на более или  менее вероятное предположение. И Бэкон ставит перед собой  задачу сформулировать принцип научной  индукции, которая производила бы в опыте разделение и отбор  и путем должных исключений и  отбрасываний делала бы необходимые  выводы.

Это очень важная установка. В случае индукции мы, вообще говоря, имеем незавершенный  опыт, и Бэкон понимает необходимость  выработки таких эффективных  средств, которые позволили бы, говоря современным языком, осуществлять возможно более полный и глубокий анализ информации, заключающейся в посылках индуктивного вывода. Этот пункт станет основным в построении всех последующих логических теорий индукции, и разные теоретические модели индукции, вообще говоря, будут различаться принятием тех или иных средств π методов такого анализа. Основоположники индуктивной логики Фр. Бэкон, Дж. Гершель и Дж. Ст. Милль, так же как и некоторые из последующих и современных нам логиков — Дж. Венн, Г. Греневский и Н. Решер, стремятся построить индукцию как строгое умозаключение наподобие дедуктивного. Если при этом некоторые из них и допускают неопределенность индуктивного заключения, то не применяют к его оценке функцию «вероятность». Другие же исследователи — П. Лаплас, Дж. М. Кейнс, Р. Карнап и Г. Рейхенбах — подходят к построению ее теории с точки зрения вероятностной оценки индуктивного обобщения.

Бэкону не только была чужда идея вероятностного подхода к индукции, но он, кажется, с излишним оптимизмом считал, что предлагаемые им средства индуктивного анализа являются достаточной  гарантией необходимости и достоверности  получаемого заключения. Вот в  кратких словах суть его индуктивного метода, его таблиц Открытия — Присутствия, Отсутствия и Степеней. Собирается достаточное количество разнообразных  случаев некоторого «простого свойства» (например, плотности, теплоты, тяжести, цвета и т.-п.), природа или «форма»  которого ищется. Затем берется множество  случаев, как можно более подобных предыдущим, но уже таких, в которых  это свойство отсутствует. Затем  — множество случаев, в которых  наблюдается изменение интенсивности  интересующего нас свойства. Сравнение  всех этих множеств позволяет исключить  факторы, не сопутствующие постоянно  исследуемому свойству, т. е. не присутствующие там, где имеется данное свойство, или присутствующие там, где оно  отсутствует, или же не усиливающиеся при его усилении (соответственно не ослабевающие, где оно ослабевает). Таким отбрасыванием в конце концов получают определенный остаток, неизменно сопутствующий интересующему нас свойству, — его «форму».

Аналогия и исключение составляют главные приемы этого метода. По аналогии подбираются эмпирические данные для таблиц Открытия. Она  лежит как бы в фундаменте индуктивного обобщения, которое достигается  посредством отбора, выбраковки ряда обстоятельств из обилия первоначальных возможностей. Этому процессу анализа  могут способствовать исключительные ситуации, в которых исследуемая  природа по тем или иным причинам обнаруживается более очевидно, чем  в других. Бэкон насчитывает и  излагает 27 таких преимущественных примеров (прерогативных инстанций). Сюда относятся те случаи, когда  исследуемое свойство существует в  предметах совершенно различных  между собой во всех других отношениях. Или, наоборот, это свойство отсутствует  в предметах, совершенно подобных между  собой. Или это свойство наблюдается  в наиболее явной, максимальной (соответственно минимальной) степени. Или же выявляется очевидная альтернативность двух или  нескольких причинных объяснений.

Но вот особенности бэконовской  трактовки индукции, связывающие  собственно логическую часть учения Бэкона с его аналитической методологией и философской метафизикой. Во-первых, средства индукции предназначаются  для выявления форм «простых свойств», или «природ», как называет их Бэкон, на которые, вообще говоря, разлагаются  все конкретные физические тела. Индуктивному исследованию подлежат, например, не золото, вода или воздух, а такие их свойства или качества, как плотность, тяжесть, ковкость, цвет, теплота, летучесть  и т. п. Такой аналитический подход в теории познания и методологии  науки впоследствии превратится  в прочную традицию английского  философского эмпиризма. И вместе с  тем нельзя игнорировать тот факт, что физика (и не только в XVII столетии) занималась изучением как раз  такого рода феноменов, исследуя природы  плотности, упругости, тяготения, теплоты, цвета и магнетизма.

Во-вторых, задача бэконовской индукции — выявить «форму» — в перипатетической терминологии «формальную» причину, а  отнюдь не «действующую» или «материальную», которые, по мнению философа, частны и  преходящи и поэтому не могут  быть неизменно и существенно  связаны с теми или иными простыми свойствами. Здесь мы вплотную сталкиваемся с бэконовской «метафизикой», так  как именно она призвана исследовать  формы, охватывающие единство природы  в несходных материях, в то время  как собственно физика имеет дело с более частными материальными  и действующими причинами — преходящими  и как бы внешними носителями этих форм. Вот каким примером поясняет сам Бэкон это различие. «Если  будет идти речь о причине белизны  снега или пены, то правильным будет  определение, что это тонкая смесь  воздуха и воды. Но это еще далеко от того, чтобы быть формой белизны, так как воздух, смешанный со стеклянным порошком или порошком хрусталя, точно  так же создает белизну, не чуть не хуже, чем при соединении с водой. Это лишь действующая причина, которая есть не что иное, как носитель формы. Но если тот же вопрос будет исследовать метафизика, то ответ будет приблизительно следующий: два прозрачных тела, равномерно смешанные между собой в мельчайших частях в простом порядке, создают белый цвет. Быть может, это рассуждение и покажется современному читателю несколько наивным, тем не менее оно иллюстрирует, что именно Бэкон понимал под «метафизикой». Бэконовское понимание метафизики отличается от перипатетического; его метафизика не совпадает с «матерью всех наук» — первой философией, а является частью самой науки о природе, как бы высшим, более абстрактным и глубоким разделом физики. Не беспокойся о метафизике. Не будет никакой метафизики после обретения истинной физики, за пределами которой нет ничего, кроме божественного