Предмет и значение философии

Возможно, стремясь избежать излишней наглядности символов, зачастую сбивающих с толку и заставляющих думать, скорее, о вещах, нежели о  принципах, Анаксимандр избрал для  первоначала более абстрактное  выражение, а именно: апейрон, – бесконечный и неопределенный физис из которого проистекают все вещи, нечто, лишенное как внешних границ, так и внутренних различий. Мир вещей образуется в процессе вращения апейрона вокруг своей оси, по мере которого выделяются противоположности холодного и горячего, жидкого и твердого и т.д. вплоть до рождения окружающих нас вещей со всем многообразием их конкретных качеств. Подобную дифференциацию, благодаря которой в лоне до того неразличимого внутри себя единого рождаются многообразные вещи, Анаксимандр оценивает как их прегрешение и вину перед единым. В силу этой виновности ни одна из индивидуальных вещей не вечна, все они гибнут во искупление греха, утрачивая свои качества и вновь растворяясь в неопределенном. «Там, где вещи получают свое рождение, там же находят и разрешение сообразно необходимости; взаимообразно платят дань Несправедливости по вине своей в порядке времени» (Это изречение Анаксимандра привожу по Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. С-Пб., 1997. Т. 1. С. 21.) Таково вечное чередование возникновения и гибели миров, порождаемых, поддерживаемых и управляемых вплоть до их гибели апейроном.

B) Идеи, характерные для  первого этапа развития греческой  философии, получили наиболее  яркое выражение у ^ Гераклита  Эфесского (535 – 470 гг. до н.э.), который  не принадлежал к школе Фалеса, но мысль которого развивалась вполне в том же русле.

Учение Гераклита, опять-таки, известно нам по немногим сохранившимся  фрагментам его поэмы «О природе», каждый из которых однако дает богатую пищу для размышлений благодаря своей заостренной афористичности и поэтической образности. Именно из-за пристрастия Гераклита к глубокомысленной и подчас причудливой манере выражения за ним закрепилось прозвище «Темного».

В своем понимании первоначала  Гераклит, пожалуй, согласен с милетцами. Именно Гераклиту традиция приписывает высказывания: «Все течет» и «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку». Еще одним символом первоначала для него выступал огонь: стихия, ни на минуту не остающаяся прежней, в пламени которой рождаются и сгорают до тла все новые и новые бесчисленные миры. Все сущее непрерывно меняется, неизменным и непреходящим остается лишь само изменение – таков принцип бытия.

Однако, данное изменение, подобное плящущим языкам пламени, отнюдь не означает, что мир погружен в хаос неупорядоченности. Для Гераклита дело обстоит ровно наоборот, поскольку главным определением первоначала он считает Логос. Логос – это одновременно и разум, и слово, т.е. артикулирующий, выражающий, проявляющий себя некоторым упорядоченным образом разум (как человек проявляет свою разумность в четкой и связной речи). Логос проявляет себя в трех формах: 1) сам мыслительный акт, познающее начало, частицей которого является каждый познающий человеческий индивид; 2) предметы познания, то к чему эта мыслительная активность прилагается; 3) результаты познания, т.е. сам мировой порядок как таковой, связующий все сообразно закону мере и числу. Здесь заявляет о себе примечательная установка мышления Гераклита, которая еще не раз сыграет важную роль в дальнейшей истории философии. В соответствии с ней не столько человек мыслит отделенные от него и противостоящие ему предметы в мире, сколько мир мыслит самого себя, посредством познавательной активности человека. Отсюда главное правило для людей – поступать в согласии с мировым разумом, жить, прислушиваясь к Логосу, а это, в свою очередь, означает следовать общему.

Осознавать единство форм Логоса как трех проявлений одного и того же начала не менее важно, чем отдавать себе отчет в их различии. Вообще все мироздание для Гераклита  есть на каждом шагу обнаруживаемое единство противоположностей. Отсюда еще одно знаменитое гераклитовское определение  первоначала: «Война есть отец всего, царь всего. Она сделала одних богами, других людьми, одних рабами, других свободными». (Гераклит. О природе. Фрагмент 53 (44).// Досократики. Доэлеатовский и элеатовский периоды. Минск, 1999. С. 296). Противоречивое единство сходящихся в сражении противников, рождение свободных и рабов, происходящее под знаком смерти на поле боя, требуют особого усилия мысли, чтобы быть понятыми. Принцип мироздания – единство противоположностей – открывается не всякому мышлению, а лишь особому мышлению философа, которое мы сегодня назвали бы диалектическим. Собственно, Гераклит и является тем, кто впервые явным образом ввел в философию диалектику как искусство соединять в одной мысли противоположные друг другу утверждения. (Хотя часто изобретателем диалектики как искусства ведения спора, постановки оппонента перед неразрешимыми противоречиями, а также искусства выведения различных следствий из некоторых предпосылок называют Зенона, ученика Парменида.) Обыденная мысль довольствуется тем, что упрямо держится за мнение, выражающее какую-либо одну сторону противоречия, или подчас вдруг переходит на противоположную сторону, полностью отрицая сегодня то, с чем соглашалась вчера. Но мало, констатировать, что вот-де, есть ночь и есть день. Дабы постичь истину, надо понять, что день и ночь суть одно, что путь вверх и вниз один и тот же, и даже добро и зло суть одно, ведь подчас для излечения врачи «всячески режут, жгут и подвергают мучениям больных». (См. там же. Фрагменты 57 (35) – 60 (69).)

Подлинное мышление, необходимое  для философии, Гераклит уподоблял  стрельбе из лука и игре на лире. Стрела мысли полетит, только в том случае, если соединить друг с другом противоположные  мнения, подобно тому, как сближают друг с другом противоположные концы  лука, натягивая тетиву. И музыка рождается не на одном из двух концов лиры, а между ними при условии, что они будут соединены туго натянутой струной. Только таким  способом можно постичь первоначало, Логос или Бога, который есть «день  и ночь, зима и лето, война и  мир, насыщение и голод – все противоположности. Этот ум видоизменяется, как огонь, который, смешавшись с курениями, получает название по благовонию каждого из них». (Там же. Фрагмент 67 (36).)

8. Элейская школа

 Принадлежность к Элейской школе приписывают таким философам, как Парменид, Зенон Элейский и Мелисс. Иногда к ней относят также Ксенофана, учитывая некоторые свидетельства о том, что он был учителем Парменида. В отличие от большинства досократиков, элейцы не занимались вопросами естествознания, но разрабатывали теоретическое учение о бытии (впервые сам термин предложен был именно в Элейской школе), заложив фундамент классической греческой онтологии.

Для Элейской школы был  характерен строгий монизм в учении о бытии и рационализм в  учении о познании. В центре учения всех трёх элейских философов находилось учение о бытии: Парменид впервые сделал понятие «бытия» предметом анализа в своей философской поэме «О природе». Зенон с помощью логических апорий показал абсурдность учений, исходящих из иных предпосылок, нежели Парменид (т. е. из допущения движения и множества). Мелисс суммировал школьную догматику в трактате «О природе», или «О бытии». Согласно Пармениду, «то что есть» (бытие) — есть, и это следует из самого понятия «быть», а «того, чего нет» (небытия) — нет, что также следует из содержания самого понятия. Отсюда выводится единство и неподвижность бытия, которому невозможно делиться на части и некуда двигаться, а из этого выводится описание мыслимого бытия как нерасчлененного на части и не стареющего во времени континуума, данного лишь мысли, но не чувствам. Пустота отождествляется с небытием, – так что пустоты нет. Предметом мышления может быть только нечто (бытие), небытие не мыслимо (тезис «мыслить и быть одно и то же»). Истина о бытии познается разумом, чувства формируют лишь мнение, неадекватно отражающее истину. Мнение, «докса», фиксируется в языке и представляет мир противоречивым, существующим в борьбе физических противоположностей, а на самом деле ни множества, ни противоположностей нет. За условными именами стоит безусловное единство («глыба») бытия.

Интерес представителей Элейской школы к проблематике бытия был  развит в классической греческой  мысли у Платона и Аристотеля.

Учение Парменида о бытии.

Первое учение, в котором  бытие, так сказать, уже называется своим собственным именем, принадлежит  основателю элейской школы (от италийского  города Элеи, сейчас – Велиа) Пармениду (540 – 470 гг. до н.э.). Его сочинения также не сохранились, до нас дошли только некоторые отрывки поэмы «О природе». основные тезисы о бытии:во-первых, бытие едино, вечно и неизменно;во-вторых, бытие и мысль суть одно, а также бытие и мысль суть одно и то же. Бытие едино, ибо все существующие вещи причастны ему, поскольку они существуют. Не может быть ничего, что существовало бы и в то же время было бы отделенным от бытия – своего рода максимума, объединяющего все, что существует. Если и можно говорить о пределах бытия, то это пределы за которыми ничто, которого нет. Бытие вечно, поскольку для того, чтобы возникнуть, оно должно сначала не быть, а для того, чтобы исчезнуть – перестать быть, но бытие – это то, что есть, не быть оно не может

Бытие и мысль суть одно, ибо мыслить можно только бытие, небытие мыслить нельзя. Иными  словами, мысль и бытие не отделимы друг от друга, так как любая мысль  имеет предмет, а мыслить о ничто невозможно:

Парменид называет лишенных знания невежд людьми о двух головах. Тем самым он определяет состояние незнания, неопределенности, сомнения – вообще всякое негативное состояние мысли – как ее раздвоение. Чистая мысль – это мысль о мысли, та мысль, которая полностью вобрала в себя свой предмет, не оставила в нем непроясненных сторон, дающих повод для сомнений, и не сталкивается уже ни с чем выходящим за ее пределы, чужеродным и противостоящим ей. Словом, истинна и, если угодно, подлинна та мысль, что, избавившись от раскалывающих ее сомнений и неопределенности, стала единой. Но, ведь и бытие по сути своей едино. Значит, мысль и бытие тождественны в силу того, что их существо коренится в единстве.

При всей шокирующей для современного ума абстрактности парменидовских тезисов в них артикулируется не столь уж чуждая многим современным умам познавательная установка, по ту сторону которой даже различимо вполне определенное желание. Парменид просто извлекает свои тезисы из собственного предельно ясного понимания смысла вопроса о бытии. Спрашивая, «Что значит быть?», отправляясь на поиски бытия, мы изначально ищем, как уже не раз было сказано, некий фундамент на котором прочно смогло бы установиться здание нашего знания о мире. Мы ищем самую первую основу для всех дальнейших наших суждений. И, видимо, мы хотим (по крайней мере этого хотел Парменид), чтобы почва не ушла вдруг у нас из под ног, хотим вечного, неподвижного и единого, не имеющего дыр, трещин и швов основания. Значит, какие бы определения бытия мы не пытались давать в дальнейшем, прежде всего это должны быть определения чего-то единого, вечного и неизменного, ибо этого мы с самого начала и искали под именем бытия. Таков первый урок парменидовских тезисов. И он стал главным уроком для типа философского мышления, господствовавшего вплоть до конца XIX века. Правда не все философы его признавали. Некоторые из них, похоже, даже не испытывали того же желания, что владело Парменидом. Но сложилось так (может быть, вполне закономерно), что на протяжении большей части истории философии эти иные мыслители оставались в маргинальном меньшинстве (о них, безусловно, еще будет идти речь в дальнейшем).

Второй же урок при всей его кажущейся банальности тем не менее ведет к отнюдь не банальным вопросам и размышлениям. Состоит он в указании на то, что подлинное мышление должно быть неотрывно связано с тем, что существует, всячески сторонясь путей, обращенных в сторону не-сущего. Из этого как будто само собой разумеющегося требования обращать свою мысль к тому, что есть, к существенному, и позитивному, а не к негативному и иллюзорному М. Хайдеггер выводит интересный критерий подлинности мысли. (Я в очередной раз позволяю себе сослаться на Хайдеггера, поскольку он, как никто другой, уделял особое внимание данному периоду истории философии и в особенности – Пармениду. Но это не значит, что все темы я и впредь буду комментировать сквозь призму хайдеггеровских сочинений, как если бы нигде более нельзя было найти иных достойных внимания интерпретаций.) Хайдеггер пишет: «Роль противника – это не роль мышления, ибо мышление мыслит только тогда, когда оно идет за тем, что говорит в пользу дела». (Хайдеггер М. Что зовется мышлением? М., 2006. С. 93.) Т.е. для Хайдеггера, как и для Парменида, мыслит тот, кто прежде всего утверждает и для кого отрицание, опровержение и развенчание чего бы то ни было оказываются лишь следствиями осуществляемого им утверждения. (Как в этом случае быть с ценностью «критичного мышления» ­– неплохая тема для дальнейших раздумий. Тут, похоже, не все так просто.)

Однако, по иронии судьбы, самым  знаменитым из учеников Парменида стал Зенон (510 (480) – 430 гг. до н.э.), который, если верить Платону, составил сорок различных апорий – рассуждений приводящих к неразрешимым противоречиям, так что «его слушателям одно и то же представляется подобным и неподобным, единым и множественным, покоящимся и несущимся». (Платон. Федр. 261 d) Так Зенон пытался отстоять учение своего предшественника методом от противного, доказывая, что не существует ни пустоты, ни множественности вещей, ни движения. Тем самым он отдал все свои силы размышлению именно о негативном, всякий раз демонстрируя оппонентам элеатов, что пустота, движение и множественность являются чем-то немыслимым, а значит – ничем. Стратегия всех сохранившихся апорий Зенона состоит в том, чтобы показать, как, обращаясь к пустоте, множественности и движению, мысль не может завершиться либо прийти к какому-нибудь однозначному суждению. Она убегает в дурную бесконечность постулирования все новых и новых вложенных друг в друга пустот, деления отрезка до бесконечности и т.п. либо она вынуждена разрываться между двумя противоречивыми выводами, вытекающими из идей множественности и движения. (О содержании самих апорий: против пустоты, против множественности вещей, дихотомии, Ахиллес и черепаха, летящая стрела и стадий, – см. Асмус В.Ф. Античная философия. Гл. II, 2, раздел «Зенон из Элеи и его апории». Обсудим на семинаре.)

Итак, философия элеатов  удовлятворяет потребность в едином и незыблемом онтологическом фундаменте для всех наших суждений о мире, однако ценой этого приобретения становится отказ ото всех наших обыденных представлений, которые в свете идеи о едином и неподвижном бытии мы должны объявить иллюзорными. Так что, едва достигнув основания, мы по сути теряем права на все то, для чего мы это основание искали. Но можно ли еще каким-то образом прикоснуться к единому в основе, не закрывая при этом глаза на «поверхностное» многообразие мира вокруг нас? Решение данной задачи предложили Левкипп и Демокрит в учении об атомах и пустоте. Об этом на семинаре.

Во второй части своей  поэмы ("Путь мнений") Парменид излагает "мнения" смертных, которые не соотносятся с истиной, ибо ошибочны. Эти мнения могут только в какой-то степени соответствовать истине и одно из наиболее правдоподобных философ приводит в своем сочинении.

Учение Парменида стало своего рода возражением учению Гераклита. Если эфесский мыслитель воспевал противоречивый и постоянно изменчивый мир, то Парменид утверждал как раз обратное - в мире царит неподвижность и непротиворечивость. Само запрещение противоречия - своего рода закон мышления, ибо чтобы мыслить противоречиями, нужно иметь две головы, иначе противоречивые мысли не могут быть поняты.