Восточнославянский евразийский цивилизационный тип и проблема выражаемости восточнославянских народов в условиях глобализации

Реферат

Восточнославянский (православный) евразийский цивилизационный тип и проблема выживаемости восточнославянских народов в условиях глобализации

По Н.С. Розову, а также по мнению многих исследователей, народы России, Украины, Белоруссии и некоторых других стран относятся к восточнославянской (православной) или  евразийской  цивилизации, будучи как бы «родной сестрой» западно-христианской цивилизации, у которых одна «мать»: греко-римская цивилизация. В основе европейской цивилизации — католицизм, в основе евразийской — православие, воспринятое от Византии. Восточно-христианская цивилизация устойчиво выделялась в XIX в. и в ХХ в.

Волей исторической судьбы славянские народы географически оказались в серединном положении между Западом и Востоком. Эта географическая специфика славянского мира во многом предопределяет стратегические линии его развития. Промежуточный статус славянства между Западом и Востоком, Европой и Азией, его «местоположение» и «месторазвитие» на границах двух миров породило феномен пограничной, переходной личности и культуры. Славянство практически в течение всей своей истории оказывается неразрывно связанным с противоположными цивилизационными полюсами мира. Отсюда все изгибы и зигзаги его истории, особый драматизм его судьбы. Постоянно так или иначе воспроизводящийся модус переходности – это важнейший фактор бытия славянского культурно-исторического типа. Ни Запад, ни Восток никогда не исчезают из исторического горизонта восточного славянства, и всякая натурализация славянства, особенно восточнославянских народов, то ли на Востоке, то ли на Западе всегда оставляет впечатление неполноты, незаконченности и несовершенства [2, c. 5].

        Однако наиболее сильное воздействие промежуточный статус славянства оказывал на мироощущение восточнославянских народов, прежде всего их духовных и политических элит. Поиск своей идентичности, бесконечные метания из одной крайности в другую нередко определяли состояние духа высших слоев восточнославянских обществ. Это объяснялось прежде всего более трудными условиями жизни людей в восточнославянском регионе по сравнению с западноевропейской частью. Объективно восточнославянская общность несла на себе тяготы и риски, которые были обусловлены природной средой (суровый резко континентальный климат) и геополитикой (отсутствие естественных границ в условиях соседства с сильными и агрессивными геополитическими противниками превращало восточнославянские земли в постоянный театр военных действий). В реальности условия человеческого существования в восточнославянском регионе таковы, что отнюдь не каждый культурно-психологический тип личности субъективно соглашался с ними, мог принимать их и выносить. Именно близкое соседство восточнославянских народов с более эффективным в экономическом отношении Западом порождало раскол сознания, способствовало постоянному воспроизводству типа личности, оценивающей свое существование под знаком иначе возможного, в горизонте сравнительного видения, для которого западноевропейский опыт выступает как эталонный, имеющий нормативное значение, а свой собственный, национальный – как полулегитимный, подлежащий исправлению в процессе «модернизации» и «европеизации». В Азии условия жизни могли быть и заведомо худшими, но там доминировал человеческий тип, как правило, не знакомый ни с чем другим и оценивающий тяготы своего существования как привычно безальтернативные [2, c. 5].

        В восточнославянском мире формировался своего рода «геоцивилизационный парадокс», суть которого состоит в следующем. По мере расширения и укрепления международных связей, развития межкультурной и межцивилизационной коммуникации восточнославянские народы по ряду признаков внешнего характера становились все ближе и ближе к Западу. Постепенно – особенно в сфере науки, техники, административной деятельности и даже быта – многое у него заимствовалось. Соответственно этому формировалось и упрочивалось иллюзорное представление о том, что все наши несоответствия Западу легко преодолимы. Казалось, что дистанция, отделяющая нас от Запада, весьма незначительна, что ее можно очень быстро одолеть. При таком восприятии глубинных цивилизационных различий болезненные разочарования, крушение идеалов и фрустрация сознания были просто неизбежны. Ибо в действительности «цивилизационное расстояние» между Западом и восточнославянскими странами было не просто большим, но и принципиально непреодолимым в силу различия базовых (природно-климатических, геополитических, исторических, ментальных и др.) факторов социальной эволюции, характерных для различных регионов нашей планеты. Горькие разочарования после явно неудачных попыток «стать» Европой как ничто другое усиливали в достаточно широких кругах восточнославянских обществ комплекс национальной неполноценности и недовольство своими странами.

       Опять же, на Востоке такой «цивилизационной аберрации» практически не возникало. Там сама географическая отдаленность от Запада и весь уклад жизни никак не побуждали к мысли о том, чтобы подражать этому Западу и уподобиться ему. Там даже при условии прямых сравнений восточной и западной цивилизаций всегда четко осознавалось: Запад и Восток – разные миры.

      В отличие от устойчивого Востока, который не видел в лице Запада цивилизационной альтернативы, в восточнославянских странах революционеры-западники и радикал-реформаторы не один раз ставили своей целью коренное изменение культуры своих народов, их базовых ценностей. Они были неизменными сторонниками «религии прогресса», мечтали о сломе коллективистских ценностей и возникновении автономного индивида, как на Западе. Их главной целью была рекультурация: коренная ломка ценностей прежней культуры. История России полна попыток такого рода рекультурации. Здесь прежде всего имеет смысл отметить Петровскую, большевистскую и современную либерал-западническую «псевдоморфозы» (если прибегнуть к терминологии О.Шпенглера), в существенной степени исказившие собственный культурный облик русского народа.

               Шпенглер, говоря о Петре I как злом роке русскости, отмечает, что им была навязана русскому народу «искусственная и неподлинная история» [2, т. 2, c. 198]. В результате такого рода псевдоморфозы, согласно Шпенглеру, русские на долгое время потеряли возможность выделить из своей среды подлинно национальную культурную элиту.

              Однако если реформы Петра I в целом носили все же внешний характер (бритье бород, смена кафтанов на камзолы, заимствование технических достижений) и не смогли затронуть социальный проект как таковой, прорасти в толщу русского общества, то большевистские преобразования, начиная с 1917 года и по крайней мере до середины 30-х годов ХХ столетия, были ориентированы на полный слом русского социального проекта, характеризовались крайней радикальностью. Более того, российская революция рассматривалась большевиками первого призыва (ленинская гвардия) как пролог, путь к тотальному мироизменению, к мировой социалистической революции. Большевики с крайним нигилизмом относились ко всему национально русскому, с беспрецедентной злобой третировали всякие проявления русской самобытности, русского национального характера.

      Правда, немного позже, и это очень существенно, большевистская идеология претерпела серьезные метаморфозы. Большевики сталинского призыва, отказавшись от откровенного русофобного западничества, превратились, как теперь об этом часто говорят, в «антизападных западников», стали довольно интенсивно реставрировать некоторые элементы традиционной русской жизни и государственности, сохраняя вместе с тем рожденные на Западе идеологию прогрессизма и технократический подход к миру. Ценой невероятных усилий им удалось вернуть Россию в лоно индустриальной цивилизации и жесткого соперничества с Западом, но уже на платформе европейского Просвещения. В результате изолированная от Европы Россия стала оплотом Востока, восставшего против Запада.

        Новая волна западничества, нахлынувшая уже на Советский Союз в 80-е годы ХХ века, оказалась наиболее радикальной, последовательной и бескомпромиссной. Ее носители явились не просто западниками, но вульгарными (механическими) западниками, взявшими на вооружение идеологию радикального неолиберализма и полностью презревшими не только советский семидесятилетний опыт с его коллективистскими и патриотическими ценностями, но и весь цивилизационный опыт тысячелетней России.

         В своем реформаторском угаре новые радикальные западники, как представляется, были даже готовы объявить основную массу народа фатально испорченной, неисправимо косной и поэтому не способной жить в «цивилизованном» мире. Судя по их словам и делам, они даже были бы не прочь осуществить тотальную селекцию народа и, отобрав некоторую его часть, строить свой новый, уже, капиталистический. Неслучайно ими были столь бесцеремонно проигнорированы результаты всенародного референдума о сохранении Советского Союза.

       В то же время России, несмотря на две беспощадные «внутренние колонизации» - большевистскую и «либерал-демократическую», так и не удалось стать Европой. Напротив, ей пришлось еще больше от нее дистанцироваться. Каждый раз по какой-то причине оказывалось, что российское социокультурное пространство никак не «форматируется» в европейскую цивилизованность. Видимо, тут действуют глубинные цивилизационные закономерности, сама логика истории, которые сильнее всяких субъективных устремлений и с которыми никому не позволено не считаться. Прав А.С.Панарин, когда пишет о парадоксе, характерном для российских западников: «Чем более страстно они устремляются в Европу, развязывая для этого гражданские войны и внутренние чистки в России, тем вернее Россия выталкивается из Европы на Восток, крутой переориентацией своего курса отвечая на сокрушительные неудачи и авантюры реформаторов» [4, c. 49].

        Словом, ни в одной европейской империи не было столь полной ассимиляции чуждой культурой правящей элиты. Из этого даже делается вывод, что дворянство представляло собой своеобразное этническое образование, некий субэтнос в составе суперэтноса» [5, c. 105]. В подтверждение сказанному можно привести одно весьма интересное историческое свидетельство. Царь Николай I, стараясь поощрить национальное самоуважение, запретил французский язык при дворе. И что же из этого получилось? Многим придворным пришлось наизусть заучивать диалоги на невероятно трудном и незнакомом для них русском языке, «чтобы беседовать, когда идет царь». При этом они испытывали неописуемый страх, что царь вступит с ними в беседу именно на русском языке. Когда такое действительно случалось, то дело доходило нередко до высылки на определенный срок «языковых обманщиков» из столицы с повелением: учить русский язык [6, c. 50].

Ловушки вестернизации и реальность

      На практике силовое навязывание российскому и близкородственным ему социумам западной модели развития неизменно было сопряжено с тяжелейшими утратами и разрушением. Почти все социальные эксперименты, ориентированные на утверждение западноевропейских ценностей и образа жизни в российском обществе, не обходились без трагических последствий. Западничество, привнесенное поляками в лице Лжедмитрия (Смутное время), унесло жизни почти трети населения России, прежде чем русский народ смог его окончательно отвергнуть. Петровская реформа, не превратив Россию в Голландию, убавила ее податное население на 20 процентов. До сих пор, кстати сказать, не утихают споры: так ли необходима была для выживания России как крупного государства инициированная Петром І «революция сверху», вестернизация «через колено»? Вполне можно допустить, что постепенные (осторожные) преобразования царя Алексея Михайловича и его детей – Федора и Софьи, – осуществляемые боярином Артамоном Матвеевым и князем Василием Галициным, могли бы в конечном счете оказаться для России не только более органичными, но и более эффективными по своим позитивным результатам, более укорененными в жизни русского общества. Неслучайно большинство современников Петра І, которых у нас нет никаких оснований считать наивными и недоразвитыми людьми, усматривали во всех его действиях, в его движении к цели напролом, «любой ценой», без всякого учета моральных издержек нечто бесовское, похоть славы и личного величия. Они видели, какой непомерной ценой достаются победы России и не верили, что достигнутые результаты будут благом для отечества, станут непреходящим его достоянием.

      Революции 1917 года (февральская – белокомпрадорская и большевистская – краснокомпрадорская), инспирировавшие одну из страшнейших в истории человечества гражданских войн, привели к потере более 15 миллионов наиболее биологически и социально активных представителей русского народа. Последняя (нынешняя) реформа российского общества по западным образцам уносит почти по миллиону жизней российских граждан в год. Похоже, и в самом деле критики Петра І оказались провидцами. Россия, пройдя после Петровской эпохи через череду других, еще более радикальных, реформ западнического толка, потеряла все свои предшествующие завоевания, территориально сжалась почти до прежней Московии и в лице своей нынешней правящей элиты оказалась неспособной даже более-менее четко определить стратегию своего дальнейшего движения, понять и осмыслить свое призвание в мире. Воистину, верна народная поговорка: тише едешь – дальше будешь. Как верно, впрочем, и то суждение, что безнравственными средствами, грубым насилием над живой тканью народной жизни нельзя достичь добрых общественных целей.

          Судьба России и восточнославянской цивилизации в целом сегодня в полном смысле находится на «весах истории». При этом необходимо отметить, что действующие на исторической арене России люди как в 20-е, так и в 90-е годы ХХ века были по большому счету людьми с одинаковым мышлением и ценностными установками. Если в 20 – 30-е годы они строили социализм как антикапитализм, то в 90-е они конструировали капитализм как антисоциализм. Если первые выбрали наиболее радикальную левую версию западной мысли, марксизм, то вторые – наиболее радикальное направление современной правой западной мысли: неолиберализм. И в том, и в другом случае они выступали как абсолютно законченные «беспочвенники» и плагиаторы-западники, стремящиеся направить мощные русские силы не на созидание самобытных культурных форм, а на достижение утопических идеалов, почерпнутых из идейного арсенала чужой цивилизации.

        Сегодня можно определенно утверждать, что причина всех провалов и поражений России в постперестроечный период, небывалое падение ее международного престижа и авторитета состоит не столько в ослаблении ее военной мощи и экономического потенциала, сколько в том, что у кормила власти оказались люди, бесконечно далекие от родной почвы, беспрецендентно эпигонствующие и подражательные. Они оказались неспособными понять, какая страна досталась им в управление, какие у нее сильные и слабые стороны. Им также оказалось неведомо (они, собственно, и не интересуются), на каких традиционных опорах держалась и может держаться русская жизнь, какие ценности и ориентиры для русского народа являются базовыми, инвариантными, то есть, ни при каких обстоятельствах не подлежащими пересмотру.

         Реформаторы-западники, нисколько не принимая в расчет специфику социоприродного и социокультурного бытия восточнославянских народов и не учитывая то, что в реальности социум перенимает лишь те достижения культур и цивилизаций, которые соответствуют потребностям его выживания, а другие рано или поздно все равно отвергает, с фанатичным упорством не перестают пытаться сделать Россию и Украину Западом. (Беларусь, благо, стремится выработать собственную модель развития, осуществляет самостоятельную и независимую внутреннюю и внешнюю политику).

          Следует особо подчеркнуть, что именно в ходе современных реформ, осуществляемых на основе идеологии неолиберального фундаментализма, оторванность верхов (элиты) от народа беспрецедентно усилилась. С началом всеобщего распространения новейших информационных технологий (формированием «информационного общества»), давших старт глобализации, в этом процессе обнаружились принципиально новые измерения. Возникшие глобальные информационные поля оказались способными действовать на сознание людей поверх государственных границ, создавать возможность манипуляции сознанием в планетарном масштабе. И что здесь удивительно: первыми жертвами этих открывшихся новых информационных возможностей явились элиты народов, отставших в своем развитии от стран-гегемонов – лидеров глобализации. Современным глобалистским структурам нет нужды воздействовать на сознание всего населения той или иной страны с целью формирования у него нужных для этих структур установок и ориентиров. Достаточным оказывается значительно более простой и менее затратный вариант: добиться желаемого поведения общества воздействием не на все его слои, но лишь на сознание его элиты. На практике посредством данного воздействия транснациональные структуры и институты, концентрирующие в своих руках колоссальные ресурсы, международные финансовые и, что очень важно, коммуникативные сети, получили возможность с очевидно растущей легкостью подчинять себе национальные правительства, которые в силу этого перестают быть, по сути дела, национальными, что хорошо сегодня видно на примере некоторых государств Латинской Америки и стран СНГ и России. Подвергшись форсированной обработке сознания (формы здесь могут быть самые разные), элита начинает по-другому, чем возглавляемое ею общество, мыслить, исповедовать другие мировоззренческие ценности, иначе воспринимать окружающий мир и реагировать на него. Оторвавшаяся от общества элита утрачивает не только свою эффективность, но и свою общественно полезную функцию. Причем такая ситуация, возникшая в обществе, уничтожает сам смысл демократии, поскольку исходящие от общества импульсы, представления и идеи просто не воспринимаются элитой (она живет в другом мире). Соответственно народ до очередного социального катаклизма перестает влиять на осуществляемый выбор направления развития и принятия решений. «В результате потенциал демократии съеживается до совершенно незначительных размеров самой элиты. С какой скоростью и насколько при этом незаметно для общества протекает данный процесс, наглядно демонстрирует пример нашей страны (России – Ч.К.), в которой «демократы» уже к 1998 году, то есть за семь лет своего господства, оторвались от народа значительно сильнее, чем коммунисты – за семьдесят лет своего» [7, c. 177–178].