Михаил Кольцов

 

Введение

Как считает  Л.Л. Реснянская, в современном обществе широко распространено мнение о том, что политический журналист это  «общественный контролер» и «оппонент» власти и одновременно «посредник»  между обществом и властью. Его  задачи находить слабости в решениях профессиональных политиков, указывать  на всевозможные проблемы с точки  зрения общества, осуществляя таким образом влияние на политические решения. Исследователь В.Т. Третьяков утверждает, что «журналист носитель политической профессии, существенно разной в разных обществах, при разных политических режимах, при разных составах правящего класса». Применительно к авторитарно-тоталитарному строю, где журналистика функционирует в жестко ограниченных властью идеологических рамках, складывается несколько иное определение. Политический журналист в советский период это активный проводник коммунистической идеологии в массы, в своей пропагандистской и организаторской деятельности инициирующий новые формы утверждения преимуществ строя в стране и за рубежом. Конкретизируя это определение применительно к творчеству Кольцова, необходимо отметить, что в основе его выступлений было стремление способствовать очищению общества от пережитков прошлого и других имеющихся в нем недостатков.

Цель  моей работы:

Изучить фигуру М. Е. Кольцова, выделить главные  моменты его биографии и творчества.

Объект - личность М. Е. Кольцова.

Начало  жизненного и творческого пути

Внешне  судьба Кольцова - обычная судьба купеческого  сына. Родился он 3 октября 1809 г. Отец и творческого «достаточен», иногда даже и довольно богат. «Трижды, - вспомнит потом сын, - наживалось до семидесяти тысяч, спускалось и снова наживалось».

Весь  распорядок подчинялся, по воспоминаниям  многих, строгим и суровым правилам в старорусском купеческом стиле, и, конечно, «попереченья» хозяин не терпел.

Сами  дела, которые вел отец и к которым  очень рано подключился сын, были разнообразны. То, как выращивается хлеб, младший Кольцов узнал не со стороны, не наблюдателем, хотя, естественно, с сохой от зари до зари не ходил. Он с десяти лет был в круговерти сельскохозяйственно-промышленно-торговой работы. И основное занятие Кольцовых - все-таки прасольство, скотопромышленные  дела. «В прасольстве было много  казацкого, удалого, что так нравится русскому человеку», - рассказывает старый воронежский краевед.

Белинский недаром называл степь первой «школой жизни» для Кольцова, ибо  «изучение действительности» во многом началось здесь же. Наверное, не случайно именно в степи Кольцов по какому-то наитию разом - как током ударило - ощутил себя поэтом.

Естественно, что и по географии переездов, и по характеру деятельности приходилось  видеть много людей, вступать с ними в разные отношения, попадать в разные обстоятельства. «Кольцов, - подтверждает современник и очевидец, - часто  приезжал на хутор, куда в праздничные  дни приглашали из соседних деревень крестьянскую молодежь, устраивал хороводы и принимал в них участие. Кольцов  сам пел песни и даже плясал». А позднее, с середины 30-х годов, Кольцов уже не только участник таких  встреч, праздников, хороводов, но и  наблюдатель, и собиратель, и этнограф. С 1837 г. он, по собственным словам, «начинает  собирать русские народные песни  пристально». Кольцов действительно  знал русского мужика и, как говорил  Белинский, сам был сыном народа в полном значении этого слова: «Он  знал его быт, его нужды, горе и  радости; прозу и поэзию его жизни, - знал их не понаслышке, не из книг, не через изучение, а потому, что  сам, и по своей натуре, и по своему положению, был вполне русский человек».

А что  до учения, то началась вечная для русских  самородков стезя: самообразование. Собственно, первоначально даже не самообразование, а просто чтение книг. Книги, читавшиеся Кольцовым, - обычные той поры книги  для чтения низов: Бова, Еруслан... Но уже попадалась и «большая» литература: роман Хераскова «Кадм и Гармония», сказки «Тысячи и одной ночи». Все это была проза. В пятнадцатилетнем возрасте Кольцов узнает, что есть и стихи. Получить книгу для жаждущего  простолюдина было нелегко. Можно представить, какой же манной небесной оказалось  для молодого Кольцова знакомство с  книгопродавцем Дмитрием Антоновичем  Кашкиным. На протяжении пяти лет кашкинская книжная лавка была для Кольцова и училищем, и гимназией, и университетом, а сам Кашкин - литературным пестуном, наставником и критиком.

Дома  созрела первая любовь поэта. В семье  Кольцовых давно жила в прислугах  крепостная женщина (юридически у недворян Кольцовых оформленная, естественно, на чужое имя). У нее росла дочь Дуняша. Росла вместе с дочерьми Василия Петровича, почти в их семье. Молодой Кольцов и Дуняша полюбили друг друга. Хозяйский сын  и прислуга - коллизия довольно обычная, с, увы, довольно обычным, хотя и драматическим, исходом. Конечно, хозяин никак и  мысли не мог допустить, чтобы  единственный наследник и продолжатель дела связал себя браком с неровней. Тут-то выяснилось, что патриархальная близость отношений господ и слуг еще ничего не значит. Во время одной  из отлучек сына - молодой Кольцов  уже самостоятельно вел дела - отец продал Дуняшу и ее мать в донские  степи.

Нам эта  история известна, прежде всего из воспоминаний Белинского, которому через много лет Кольцов рассказал о Дуняше: «Эта любовь, и в ее счастливую пору, и в годину ее несчастия, сильно подействовала на развитие поэтического таланта Кольцова. Он как будто вдруг почувствовал себя уже не стихотворцем, одолеваемым охотою слагать размеренные строки с рифмами, без всякого содержания, но поэтом, стих которого сделался отзывом на призывы жизни...».

Никакого  систематического образования Кольцов  не получил, он был взят из второго  класса уездного училища. Но из этого  еще совсем не следует, что он не был причастен к образованию, и именно к такому, какое получали молодые люди губернского города в учебных заведениях достаточно привилегированных. В частности, таким  заведением была гимназия, в которой  Кольцову не пришлось учиться.

Но существовал  и гимназический литературный кружок. Кольцов, как вспоминает современник, «не только бывал на собраниях  этого кружка, но и относился к  нему с полным сочувствием». Кроме  того, в Воронеже издавна была культурным центром, и подчас очень высокого уровня, семинария. В семинарии тоже существовали свои литературные кружки, более серьезные и просто более  профессиональные сравнительно с гимназическими. Одним из самых замечательных участников кружка был Андрей Порфирьевич Сребрянский. Сребрянский сыграл большую роль в собственно литературной ориентации Кольцова.

В 1831 г. впервые  в московской газете «Листок» были напечатаны стихи под фамилией Кольцова. В том же году стихи напечатала уже не маленькая литературная газетка  «Листок», а «большая», настоящая  «Литературная газета», во главе  которой стояли Дельвиг, Вяземский, Пушкин. Стихотворение Кольцова, в  ней помещенное, было настоящим и  в его настоящем жанре: впервые  с печатной страницы глядела кольцовская  «русская песня»:

Я затеплю  свечу

Воску ярова,

Распаяю кольцо

Друга, милова...¹

(«Кольцо»)

Другой  замечательный уроженец воронежской  земли, Николай Станкевич, а именно он переслал стихотворение в «Литературную  газету», вполне понял, что такое  подлинный Кольцов. Станкевич же способствовал и выходу в 1835 г. первой книжки Кольцова.

Белинский, разделив стихотворения Кольцова на три типа, относил к первому  «пьесы, писанные правильным размером, преимущественно ямбом и хореем... Таковы пьесы: "Сирота", "Ровеснику", "Маленькому брату", "Ночлег чумаков", "Путник", "Красавице"... В  этих стихотворениях проглядывает что-то похожее на талант... из них видно, что Кольцов и в этом роде поэзии мог бы усовершенствоваться до известной  степени... оставаясь подражателем, с некоторым только оттенком оригинальности... Но здесь и виден сильный, самостоятельный  талант Кольцова: он не остановился  на этом сомнительном успехе, но, движимый одним инстинктом своим, скоро нашел  свою настоящую дорогу. С 1831 г. он решительно обратился к русским песням». Третьим типом Белинский считал думы.

Песни Кольцова

Сейчас  мы, говоря о кольцовском творчестве, обычно называем самую характерную  его литературную форму просто песней. Сам же Кольцов почти неизменно  подчеркивает: «Глаза» (Русская песня), «Измена суженой» (Русская песня) или чаще: «Русская песня» («Ах, зачем  меня...»), «Русская песня» («В поле ветер...»), «Русская песня» («Так и рвется душа...»). Эта подчеркнутость - не только дань литературной традиции, но и свидетельство  первоначального острого осознания  национальной самобытности. Но отнюдь не абстрактные сами по себе начала народной жизни владеют поэзией  Кольцова.

«Для  искусства, - писал Белинский, - нет  более благородного и высокого предмета, как человек, - и чтобы иметь  право на изображение искусства, человеку нужно быть человеком... И  у мужика есть душа и сердце, есть желания и страсти, есть любовь и  ненависть, словом - есть жизнь. Но, чтобы  изобразить жизнь мужиков, надо уловить... идею этой жизни». Именно «идею» жизни  «мужиков» и выразила поэзия Кольцова.

Впоследствии  Глеб Успенский писал как о  главном всеохватывающем и всепроникающем начале такой жизни - о власти земли. Но у Успенского понятие «власть  земли» раскрывается и как особый характер отношений с природой, так  что слово «земля», по сути, оказывается  синонимом слова «природа». Такие  отношения зиждутся на особом характере  земледельческого труда. В качестве одного из главных аргументов Успенский  привел поэзию Кольцова как поэта  земледельческого труда: «Поэзия земледельческого труда - не пустое слово. В русской  литературе есть писатель, которого невозможно иначе назвать, как поэтом земледельческого труда - исключительно. Это - Кольцов»¹.

Именно  идея такого труда стала главной  идеей поэзии Кольцова. Что касается «земледельческого труда исключительно», то здесь Успенский впадает в  односторонность - поэзия Кольцова многим шире. Подобно Пушкину, Кольцов мог  бы сказать, что и он в «жестокий  век» «восславил свободу», ибо человек  Кольцова - это прежде всего свободный человек, в подлинном смысле слова «землепашец вольный». Есть у Кольцова стихотворение, которое, может быть, наиболее полно выражает такую «идею» земледельческого труда. Это многими поколениями заученная, прославленная, хрестоматийная «Песня пахаря». «В целой русской литературе едва ли найдется что-либо, даже издали подходящее к этой песне, производящее на душу столь могучее впечатление», - писал в 1856 г. М.Е. Салтыков-Щедрин².

Что же такое  сама эта картина труда в «Песне пахаря»? Вроде бы пахота? Но ведь и  сев? И молотьба? Все сразу. Потому что пахарь есть и сеятель, и сборщик  урожая:

Весело  я лажу

Борону  и соху,

Телегу  готовлю,

Зерна засыпаю,

Весело  гляжу я

На гумно, на скирды,

Молочу  и вею...

Ну! Тащися, сивка! (67)

Пахарь  пашет, но знает, как будет сеять. И знает не отвлеченным умом, как  будет собирать посеянное, жать и  молотить. Он идет по пашне, но видит  гумно и скирды. Он трудится на пахоте, а думает об отдыхе. И не в конце  пройденной борозды, а в конце  всех работ:

Заблестит наш серп здесь,

Зазвенят  здесь косы;

Сладок  будет отдых

На снопах тяжелых! (68)

В «Песне пахаря» - не просто поэзия труда вообще, да и вряд ли такая возможна. Это  поэзия труда одухотворенного, органичного, носящего всеобщий, но не отвлеченный  характер, включенного в природу, чуть ли не в космос, ощущающая себя в нем и его в себе.

В статье «Народные песни старой Франции» Анатоль Франс писал: «... Спору  нет, жизнь землепашца сурова. Жалобы провансальского пахаря, погоняющего  своих волов, неизбежно трогают  нас, так же как жалобы его беррийского  сотоварища. И все же для нас очевидно, что к этим жалобам примешиваются радость, удовлетворение и гордость...

Слишком уж мрачными красками рисовали нам  быт наших сельских предков. Они  много трудились и порою претерпевали большие бедствия - но они отнюдь не жили по-скотски. Не будем так  же усердно чернить прошлое нашей  родины».

И провансальская песня, и сиракузская буколика, и  русская песня - все эти песни  пахаря близки друг к другу, так как  имеют один общий родовой корень - труд на земле. Как несущий духовное начало сам труд радостен и весел: «Весело на пашне... Весело я лажу... Весело гляжу я...». Труд этот органично связан с природой; потому-то и природа, одухотворенная, ощущается тоже как организм.

Герои Кольцова укреплены в труде, в природе, в истории, в традиции. Вот чем  определены их сила и мощь. Это и  укоризна современности, упрек, подобный тому, что бросил другой великий  поэт того времени - Лермонтов: «богатыри - не вы».

Мир поэзии Кольцова - мир живущий. Живут люди. В унисон им живет природа. И они  с природой как бы уравниваются. Богатырство героев Кольцова природное. Таково богатырство косаря, проявляющееся  в труде («Косарь»). И природа - его  мера или, вернее, безмерность. Сама степь, в которую уходит Косарь и которую  он косит, - без конца и без края: не какие-то там десятины или гектары. Даже в народной песне, с которой  связана кольцовская песня, есть ограничения и прикрепления: «Ах ты, степь моя, степь моздокская». У Кольцова своя география, его степь - чуть ли не вся земля:

Ах ты, степь моя,

Степь привольная,

Широко  ты, степь,

Пораскинулась,

К морю Черному

Понадвинулась! (87)

Но это  и определение человека, пришедшего в ней «в гости», идущего по ней, по такой, «вдоль и поперек». Почти как сказочный богатырь: «Зажужжи, коса, как пчелиный рой»; почти как Зевс Громовержец (или Илья-пророк): «Молоньей, коса, засверкай кругом».

Это действительно  «слуга и хозяин» природы, слушающий  ее и ею повелевающий. Все это  чудное богатырство возникает именно в момент труда. При этом слово  Кольцова не просто говорит о природной  силе, о мощи и размахе, но эту  силу, этот разворот несет в самом  себе. Само это слово распирает  внутренняя энергия, найденная поэтом в языке. «Русский язык, - писал Белинский  в рецензии 1845 г. на одну грамматическую книжку, - необыкновенно богат для  выражения явлений природы... В  самом деле, какое богатство для  изображения явлений действительности заключается только в глаголах русских... На каком другом языке передали бы вы поэтическую прелесть этих выражений  покойного Кольцова о степи: расстилается, пораскинулась, понадвинулась...»

В «Косаре» работает не только косарь - мощно и  вдохновенно трудится сам язык. По окончании труда все умеренно, всему возвращены реальные бытовые  рамки:

Нагребу копен,

Намечу  стогов;

Даст  казачка мне

Денег пригоршни. (88)

Бытовые, но не обытовленные. И потому оплата все же предстает как «денег пригоршни», как «казна» и даже как «золотая казна».

Есть  в стихах Кольцова и беды, и бедность. Но и они носят обычно характер обобщенный. Социальные мотивы есть, но они не подчеркнуты специально, не выделены.

Бедность  может сопровождать несчастье в  любви или даже быть причиной такого несчастья, как в «Деревенской беде», но не обязательна, как в «Последнем поцелуе», например. Реальные черты  современного быта, могущие быть социально  истолкованными, едва проступают.