Михаил Кольцов

Отношения с Белинским. Письма Кольцова

С Белинским  Кольцова связывала особая дружба. «Милый Виссарион Григорьевич! - пишет  Кольцов Белинскому уже из Воронежа. - Здесь вот он - я. Весь день пробыл на заводе, любовался на битый скот и на людей оборванных, опачканных в грязи, облитых кровью с ног  до головы. Что делать? - дела житейские  такие завсегда... Ох, совсем было погряз я в этой матерьяльной жизни, в кипятку страстей, страстишек, дел и делишек. <...> Шестимесячная отлучка моя наделала хлопот, многие дела торговли шли уже дюже плохо; вот я и принялся их поправлять да поправлять, да кое-что и пошло своей дорогой» (216-217).

«Материализм», «матерьяльность», «бес материализма»  все время возникают в кольцовских  письмах этой поры. «Матерьяльность» все чаще является у Кольцова обозначением общего строя воронежской жизни, не всегда точно определяемой категорией общего жизненного уклада, знаком всего, что не приемлют ум и душа. Но, может  быть, еще сложнее и драматичнее  выглядит дело там, где выступала  не материальная, а, так сказать, «духовная» сторона воронежской жизни. «С моими  знакомыми расхожусь помаленьку... Наскучили все они - разговоры  пошлые. Я хотел с приезда уверить  их, что они криво смотрят на вещи, ошибочно понимают; толковал и  так и так. Они надо мной смеются, думают, что я несу им вздор» (209). И Кашкин, и гимназические учителя, и семинарская профессура, т.е. воронежская  интеллигенция, готова была принять  и принимала Кольцова - купца, прасола, песенника, но не приняла его в  качестве интеллигента-поэта. Как только Кольцов оказался выше ее уровня, она  сделала все возможное, чтобы  объявить его до ее уровня не добравшимся. В полный ход пошла классическая формула - «зазнался».

В письме к Белинскому, жалуясь на одиночество  в Воронеже, Кольцов писал: «Москва! Вот когда я постигаю твое блаженство, вот когда я вижу, чем жизнь  твоя прекрасна. Но мне не быть счастливым никогда. В Москве не жить мне век» (232).

Главное и чуть ли не единственное обаяние  и всю прелесть Москвы составлял  для Кольцова тогда еще в ней  живший Белинский. В отличие от образованного  воронежского общества, с Белинским-то «общие интересы» обнаруживались все  явственнее. Более того, Кольцов  был, наверное, единственным человеком  в России, который уже тогда  так понял роль, место, скажем сильнее, высокую миссию Белинского в русской  жизни. «Апостол вы, а ваша речь - высокая, святая речь убеждения» (246). Был ли хоть один человек во всей России, который  мог сказать и сказал бы тогда  и так о Белинском?

Кольцов был замечательно цельный человек, и, конечно, уйди он в дела одной торговли, он мог бы стать богачом, капиталистом. Но его цельность все больше диктовала  другое - посвятить себя делам одной  литературы.

К 1840 г. окончательно назрел кризис, перелом, готовилось решение  о разрыве со все более нестерпимым Воронежем, да и со всем строем жизни, в которой до того жилось. Разрыве полном, окончательном, бескомпромиссном. Разрыве внешнем и разрыве внутреннем. Во всем и со всеми.

Кольцов хочет «броситься в другую сферу». Он уже явно не вмещается в традиционные свои жанры - песню и даже думу. Его  ум, его дух ищет новых горизонтов, других определений и иных форм выражения. В письмах Кольцова мы видим, какую  он обнаруживает силу близких Белинскому критических прозрений, к каким, совершенно в духе будущего Островского, осознаниям жизни он приходил и в  каких подлинно островских, сухово-кобылинских, щедринских сценах эти осознания  представил. Именно письма Кольцова в  их совокупности и в их становлении  говорят о том, чем был Кольцов, и особенно о том, чем он мог  стать.

Ощущение  известной исчерпанности старого  своего пути все чаще начинает прорываться  у Кольцова. Письма, т.е. прежде всего  письма Белинскому, оказались той  лабораторией, в которой происходило  становление новых начал.

«Не сомневаюсь, Кольцова будут петь, зная или не зная, что это Кольцов. А читать, по-моему, будут даже с большим  интересом, чем ныне. И не только стихи, а и ту его великолепную, полную трагизма, весьма сюжетную повесть, которую мы называем эпистолярным наследием  Кольцова. Мне кажется, что эти  письма - эта сакраментальная проза  поэта - еще не дошли вполне до широкого читателя, хотя они обращены столько  же к прямым адресатам, сколько и  к читателям будущего». Интересно, что это сказал Леонид Мартынов - советский поэт. Для понимания  личности Кольцова эти письма бесценны - и бесценны именно как литературный памятник. Цитируя в своей статье одно из таких писем, Белинский замечает: «В этом письме весь Кольцов». Письма Кольцова - а всего их сохранилось семьдесят - это его дневник и его художественная проза, его философия и эстетика, его исповедь.

Не случайно чуткий редактор, уже в 1848 г. достаточно опытный издатель Н.А. Некрасов пишет  в связи с судьбой архива только что умершего Белинского о драгоценности  писем Кольцова именно к Белинскому: «весь Кольцов» прежде всего в  них. Некрасов же не случайно называет письма Кольцова и драгоценным памятником рукописной нашей словесности.

Воронеж заставлял жить по-старому, а по-старому  жить было уже Кольцову нельзя - ни внешне, ни внутренне, ни социально, ни творчески. Вот почему, очевидно, на утешения и  на уверения Белинского, сколь много  дали Кольцову занятия литературой  и куда эти занятия отворили ему  двери, Кольцов отвечал словами, полными достоинства и проникнутыми сознанием трагизма: «Я все это  знаю, но, Виссарион Григорьевич, я  человек, а у человека желаньям нет  конца, они вечно неисполнимы... кому люди помогли вполовину, тот уже по закону необходимости ждет больше, и его жажды напитать ничем нельзя».

Конец жизненного и творческого пути

Между тем  и со здоровьем становилось все  хуже. Белинский писал в статье о Кольцове: «Нельзя не дивиться силе духа этого человека. Правда, он надеялся выздороветь, и не хотелось ему умирать; но возможность смерти он видел ясно и смотрел на нее  прямо, не мигая глазами».

Со смертью  сына Василий Петрович чуть ли не испытал  облегчение. Во всяком случае, если верить купцу И.Г. Мелентьеву, на следующий  день к нему в лавку в Темном ряду Василий Петрович явился выбирать парчу, кисею и бахрому и оживленно  рассказывал, как вчера вечером  весело провел время в трактире по случаю удачной сделки. «А кому ты это  парчу покупаешь?» - «Сыну... Алексею: вчерась помер...».

Что касается самих похорон, то, по рассказу сестры поэта Александры Васильевны, когда  из ворот двухэтажного каменного  дома на Большой Дворянской медленно выходила погребальная процессия, за гробом шли только родственники покойного, несколько знакомых купцов и мещан  -да два или три учителя местной гимназии и несколько гимназистов и семинаристов. Правда, погода была осенняя, ненастная, но при всем том похороны вышли более чем скромные.

В ноябре 1842 г. в одной из метрических¹ книг Воронежа появилась запись: «Октября 24-го умер, ноября 1-го погребен на кладбище Всех Святых воронежский мещанин Алексей Васильев Кольцов, 33 лет, от чахотки».

В последней  статье о Кольцове Белинский писал: «Такова была жизнь этого человека. Рожденный для жизни," он исполнен был необыкновенных сил и для наслаждения ею, и для борьбы с нею; а жить для него значило - чувствовать и мыслить, стремиться и познавать».

Литература

1. Аношкина, В.Н. История русской литературы XIX века: 1800-1830-е годы [Текст]: учеб. для студ. высш. учеб. заведений: В 2 ч. / Под ред. В.Н. Аношкиной, Л.Д. Громовой, - М.: Гуманит. Изд. Центр ВЛАДОС, 2001. - Ч. 2. - 256 с.

2. Кольцов,  А.В. Сочинение [Текст] / А.В. Кольцов. - М.; Правда, 1984. - 51 с.

3. Кольцов,  А.В. Песня пахаря [Текст]: Стихи  / А.В. Кольцов. - М.; Детская литература. - 1976.