Михаил Кольцов

И характер недовольства, неудовлетворенности, протеста и порыва к иному - к свободе, к  воле - выражен тоже обобщенно. Он может  показаться неопределенным, но это  потому, что он и очень глубок, и очень широк. Вообще же Кольцов почти никогда не говорит в, своих стихах - свобода, но всегда по-народному - воля.

Начало  вольности, протеста, порыва обычно связано  у Кольцова с одним образом - образом  сокола. Это и в «Стеньке Разине», это и в «Тоске по воле», и более всего в «Думе сокола». Сила «Думы сокола» и этого образа у Кольцова как раз в безмерности порыва. Вообще в песнях Кольцова есть чаще всего одно чувство и способность отдаваться ему до конца, ничего иного в это господствующее чувство не допускается. Лихач Кудрявич - в таком имени героя кольцовских песен уже заключена некая общая сказочная, песенная стихия. Кольцов и его герои умеют ощущать жизнь в ее стихиях. И особенно в стихиях музыкальных. Вряд ли кто из русских поэтов (если еще иметь в виду очень небольшое количество написанных Кольцовым стихов - несколько десятков) так обогатил русскую музыку. «Русские звуки поэзии Кольцова, - пророчил Белинский, - должны породить много новых мотивов национальной музыки». Именно потому, что песни Кольцова выражают стихии народной жизни и народного характера, это очень синтетические песни, где эпос объединяется с лирикой, часто переходит в драму. Известно, что с особым тщанием Кольцов собирал оперные либретто и сам очень хотел написать либретто для оперы. Да и знаменитый кольцовский «Хуторок» являет, по сути, драму, как бы «маленькую оперу».

Сам Кольцов  назвал «Хуторок» русской балладой, ощущая его своеобразие, необычность, явно большую сравнительно с песнями  сложность. Многое здесь идет от песни  и объединяет с ней:

За рекой, на горе

Лес зеленый  шумит;

Под горой, за рекой

Хуторочек стоит.

Пейзаж  у Кольцова прост, не детализирован. И герои в «Хуторке» песенно однозначны: «молодая вдова», «рыбак», «купец», «удалой молодец» - претенденты на нее - соперники. Однако уже многогеройность определяет сложную, не песенную композицию: появляются целые монологи и диалоги. Да и в основе лежит подлинно драматическая ситуация с гибелью героев, ход рассказа о самой этой гибели, об убийстве построен по законам балладной поэтики, предполагающей таинственность и недосказанность.

«Он, - сказал о Кольцове Белинский, - носил в  себе элементы русского духа, в особенности - страшную силу в страдании и  в наслаждении, способность бешено предаваться и печали, и веселию, и вместо того, чтобы падать под  бременем самого отчаяния, способность  находить в нем какое-то буйное, удалое, размашистое упоение».

Литературные  отношения во второй половине 30-х  годов

«1836 год, - писал Белинский, - был эпохою в  жизни Кольцова. По делам отца своего он должен был побывать в Москве, Петербурге и побыть довольно долгое время в обеих столицах. В Москве он коротко сблизился с одним  молодым литератором, с которым познакомился еще в первый приезд свой в Москву. Новый приятель познакомил его со многими московскими литераторами». Действительно, почти весь январь 1836 г. Кольцов провел в Москве. «Молодой литератор», о котором говорит Белинский, - это он сам. «Многие московские литераторы» - прежде всего те, что группировались вокруг Станкевича. Кольцову повезло. Он попал в самый центр русской, во всяком случае московской, духовной жизни. Станкевич эту зиму жил в Москве, объединяя все лучшее, что тогда вообще имела здесь литература. Белинский уже приобрел свое влияние, а «Телескоп», главным критиком которого он был, становился ведущим журналом.

Вскоре  после такого освоения московской литературной жизни Кольцов переезжает в Петербург  и входит в петербургский круг литераторов. В сравнительно короткий срок он, явившись с письмом от Станкевича к Неверову, по цепочке переходит  к Краевскому, далее к Жуковскому и восходит до Пушкина. Современник  передает рассказ самого Кольцова о  его первом визите к Пушкину уже  после вторичного (!) приглашения: «Казалось, - говорил Кольцов - Пушкин предчувствовал свою близкую кончину и спешил воспользоваться кратким временем, назначенным ему судьбою, трудился день и ночь, никуда не выезжал и  никого к себе не принимал, исключая самых коротких своих друзей. Едва Кольцов сказал ему свое имя, как  Пушкин схватил его за руку и сказал: "Здравствуй, любезный друг, я давно  желал тебя видеть". Кольцов пробыл у него довольно долго и потом  был у него еще несколько раз. Он никому не говорил, о чем он беседовал  с Пушкиным, и когда рассказывал  о своем свидании с ним, то погружался в какое-то размышление». При всем том Пушкин, очевидно, был строг  и учителей и, главное, лишен той  снисходительной умиленности, которая  отличала тогда отношение к Кольцову - поэту из народа - многих причастных литературе людей.

В 1838 г. Кольцов  почти полгода прожил сначала  в Москве, потом в Петербурге и  снова в Москве. Уже в июне, по возвращении домой, он написал  Белинскому: «Эти последние два месяца стоили для меня дороже пяти лет  воронежской жизни». «Последние два  месяца» обращены собственно к Белинскому, но если уж говорить о сроках, то в  таком случае можно было бы сказать, что шесть месяцев столичной  жизни стоили пятнадцати лет воронежской. Конечно, дело не в сроках, это здесь  лишь образ той необычной концентрированности  в духовной жизни, которую второй раз пришлось после 1836 г. пережить Кольцову, а также в поражающей воображение  интенсивности такой жизни, многообразии сфер, в которых она находила выражение. Трудно назвать какое-нибудь яркое  художественное явление того времени  в литературе, музыке или живописи, мимо которого прошел бы приехавший в  столицы по тяжебным делам воронежский  прасол. Кажется, нельзя вспомнить ни одного более или менее примечательного  деятеля литературно-интеллектуальной жизни из бывших в ту пору в столицах, с кем бы Кольцов в свои последние годы и в те месяцы этих годов, которые жил он в столицах, не общался, не разговаривал, не спорил, не переписывался.

Думы

кольцов песня дума поэт

Еще Белинский  назвал думы Кольцова особым и оригинальным родом стихотворений. Этот род был  связан с особенностями народной крестьянской жизни, с поисками смысла бытия и высших ценностей, социальных и нравственных. С другой стороны, есть сходство, близость, родство, совпадения всего круга идей и настроений, выразившихся в думах, с тем, что  думали и чувствовали наиболее выдающиеся представители литературно-философской  мысли того времени: Станкевич, Одоевский, Чаадаев, Павлов, Белинский.

В термине-определении  кольцовская дума, очевидно, восходит к украинской думе. Тем более что  Кольцов хорошо знал украинское народное творчество. Правда, именно с украинскими  думами думы Кольцова мало связаны по сути, так мало или во всяком случае меньше, чем что-либо у него, связаны они и с собственно народно-поэтическим творчеством вообще. Обозначив жанр дум термином из народно-поэтического творчества, Кольцов именно в думах-то от этого творчества во многом и ушел. Нет у них ничего общего с думами Рылеева. Более всего по напряженному интеллектуализму думы Кольцова связаны с думами Лермонтова, если обозначить этим словом лермонтовские стихи-раздумья над судьбами своего поколения: одно из таких стихотворений 1839 г. Лермонтов, как известно, так и назвал - «Дума». Белинский недаром говорил «о резко ощутительном присутствии мысли в художественной форме» как об отличительной особенности Лермонтова. Правда, мысли Лермонтова именно здесь, в думах, наиболее непосредственно обращены в современность. Мысли Кольцова в думах отвлеченнее и философичнее в собственном смысле этого слова. Разумеется, и песни Кольцова не бездумны. Но в них обычно предстает общая народная мудрость, а не индивидуальное философствование.

Белинский писал: «Эти думы далеко не могут равняться  в достоинстве с его песнями; некоторые из них даже слабы, и  только немногие прекрасны. В них  он силился выразить порывания своего духа к знанию, силился разрешить  вопросы, возникавшие в его уме. И поэтому в них естественно  представляются две стороны: вопрос и решение. В первом отношении  некоторые думы прекрасны...».

Думы  его - это действительно вопросы  и вопросы: «Великая тайна», «Неразгаданная истина», «Вопрос»... Вопросы, которые  Кольцов обратил к мирозданию, были подлинно философскими, такими, какими поставило их его время: о тайне  жизни и о смысле ее, о сущности и цели человеческого бытия. В  то же время они свидетельствовали  о том, сколь универсальны были ум Кольцова, его чувство, его подход к жизни - качество, которое в известной  мере утратит более специализированная поэзия последующей поры. С этой точки зрения М.А. Антонович верно отметил, что уже Некрасов не возносился в сферы необъятные ума, знания и философии, «которых касался даже Кольцов в своих детских наивных думах...». Для Кольцова характерно стремление «коснуться» всего.

Особо и  тесно связаны думы Кольцова с  идеями и настроениями Белинского. В литературе о Кольцове неоднократно отмечалась близость Кольцова Белинскому и в понимании общности человека и природы, и в вере в высокое назначение человека (дума «Человек»), и в осмыслении искусства, поэзии и «царя поэтов» Шекспира (дума «Поэт» первоначально так и называлась - «Шекспир» и совпадает с тем, что писал о Шекспире в 30-е гг. Белинский). Иногда дума Кольцова представляет почти стихотворное переложение критической статьи Белинского, которую, впрочем, тоже хочется назвать поэтической и которая, видимо, очень импонировала Кольцову этой своей поэтичностью. «Весь беспредельный, прекрасный Божий мир, - писал Белинский в "Литературных мечтаниях", - есть не что иное, как дыхание единой, вечной идеи (мысли единого, вечного Бога), проявляющейся в бесчисленных формах... Для этой идеи нет покоя: она живет беспрестанно... Она воплощается в блестящее солнце, в великолепную планету, в блудящую комету; она живет и дышит и в бурных приливах и отливах моря, и в свирепом урагане пустынь, и в шелесте листьев, и в журчании ручья, и в рыкании льва, и в слезе младенца, и в улыбке красоты, и в воле человека, и в стройных созданиях гения...»

А вот  кольцовское «Царство мысли»:

Повсюду мысль одна, одна идея;

Она живет  и в пепле и пожаре;

Она и  там - в огне, в раскатах грома;

В сокрытой тьме бездонной глубины; '

И там, в  безмолвии лесов дремучих;

В прозрачном и плавучем царстве вод глубоких,

В их зеркале  и в шумной битве волн;

И в тишине безмолвного кладбища;

На высях  гор, безлюдных и пустынных;

В печальном  завыванье бурь и ветра;

В глубоком сне недвижимого камня;

В дыхании  былинки молчаливой...

При этом отношение Кольцова к идеям кружка его столичных друзей не было лишь ученическим. Многое в них отвечало его собственным умонастроениям и всему его мироощущению. Именно Кольцова должно было привлечь то, что, очень широко и условно определяя, можно было бы назвать шеллингианством: ощущение единства мира, чувство родства  человеческой и природной жизни, выраженное в очень свободной, поэтической  форме.

Философия природы

Природа творящая, единая, человек как ее часть, человек, в котором природа  осознает себя и который чувствует  эту неразрывную связь с природой, - эти начала должны были отвечать всему  строю души и ума Кольцова. Но, очевидно, важно было для Кольцова и то, что такой строй мыслей и чувств получал санкцию образованных умов, подтверждался наукой. Потому Кольцовым и воспринимались люди такой науки особым образом, в духе тех идей, которые они несли. В 1840 г. поэт отозвался на смерть Н.Станкевича стихотворением «Поминки»:

Под тенью  роскошной

Кудрявых  берез

Гуляют, пируют

Младые  друзья! (155)

Кольцов опять очень точно воспроизвел  Н.Станкевича в том качестве, в  каком Станкевич и оказался, прежде всего, значим в истории духовной жизни России: как центр круга  «младых друзей».

Но если круг «младых друзей» был важен  для Кольцова, то и Кольцов оказался значим для них, во всяком случае для наиболее глубоких из них, как некое воплощение натурфилософских идей, как поэт, действительно воспринимающий целостную жизнь природы.

Было  бы нелепо, конечно, искать у Кольцова философскую систему как таковую, «метафизику» (скажем, Н.Станкевич писал  работу «Моя метафизика»). Но именно потому философские вопросы Кольцова выходят  далеко за пределы какой бы то ни было системы. Органичный философский универсализм Кольцова не предполагал узкого философствования. Кольцов писал брату покойного поэта Дмитрия Веневитинова Алексею: «... за всеми недосугами читаю, пишу, и пусть впереди будет хуже, я все-таки буду идти тем путем, которым давно иду, куда бы ни дошел, все равно; в понимании явлений жизни - лучшая жизнь человека» (214-215).

Петрашевцы  недаром смотрели на Кольцова как  на один из залогов национального  развития, как на «второго Ломоносова». В письмах Кольцова поражает прежде всего стремление к эстетической и интеллектуальной энциклопедичности. «Нет голоса в душе быть купцом, - пишет он Белинскому, - а все мне говорит душа день и ночь, хочет бросить все занятия торговли - и сесть в горницу, читать, учиться. Мне бы хотелось теперь сначала поучить хорошенько свою русскую историю, потом естественную, всемирную, потом выучиться по-немецки, читать Шекспира, Гете, Байрона, Гегеля, прочесть астрономию, географию, ботанику, физиологию, зоологию, Библию, Евангелие... Вот мои желания, и, кроме их, у меня ничего нет. Может быть, это бред души, больной и слабой; но мне бы все-таки хотелось бы это сделать, и я уж начал понемногу, и кое-что прочел» (247). «Да надо, - заявляет поэт в другом письме, - непременно изучить живопись и скульптуру. Они все вещи чудесные, и для человека, который пишет стихи, особенно необходимы» (251).

Кольцов общался со многими художниками, прежде всего с А.Г. Венециановым и его кругом. И это сравнительно понятно, тем более если полагать, что Венецианов являл что-то вроде аналога Кольцову в живописи. Но интересно, что Кольцова очень любил и Карл Брюллов.

В 1838 г. Кольцов  написал стихотворение «Мир музыки», написал сразу, под влиянием музыкального вечера у Боткина. Вообще отношение  и к музыке было у Кольцова особое и многообразное. Кольцов постоянно жил в музыкальной воронежской песенной стихии - и в селах, и дома. Однако многократно у него отмечена предельная острота реакции как раз на «высокую», «ученую», классическую музыку.