Основы журналистики

— Ювенальная юстиция — это попросту правосудие для юных. Но термин находится в руках психопатов, — считает Михаил Агафонов, экс-редактор сайта Милосердие.Ru и церковный соцработник. — Да, наше государство и впрямь старается во всякую инновацию вшить репрессивные инструментики, в законе много сомнительных формулировок, по которым можно прижать к ногтю кого угодно. Но это не аргумент против ювенальной юстиции — в СССР и психиатрия была карательной, это же не аргумент против психиатрии вообще… История о том, что вот придет страшная ювенальная юстиция и отберет детей у благополучных родителей, — ложь. Отбирают у тех, у кого проблемы. Я как-то пытался помочь соседке: ее лишали прав. Когда я с ней работал, у меня было ощущение, что я, как в компьютерной игре, проваливаюсь на другой уровень. Вот моя улица: когда я иду без нее, я вижу солнце, дома и деревья. А когда я с ней, мы встречаем ее друзей: «Привет, как дела?» — «Да ничего, вот залетела, все никак не дойду аборт сделать, бухаю»… Это же целый мир! Если у всех таких людей забирать детей — значит, это у целого мира нужно забрать детей. Конечно, с ними нужно работать! А для этого нужен соответствующий закон.

Среди расплывчатых формулировок в законе, о которых говорит Миша, есть, например, упоминание неких «условий, препятствующих нормальному воспитанию и развитию ребенка» как достаточного основания для изъятия его из семьи.

О странных формулировках я спрашиваю одного из авторов нынешнего законопроекта — Аллу Дзугаеву, заместителя руководителя департамента социальной защиты населения Москвы:

— Да, здесь заложен высокий «предел усмотрения». Но ни в одной стране мира вы не найдете законодательного акта, который описывает всю вариативность «нормального или ненормального» воспитания ребенка.

Я спрашиваю Дзугаеву, как воспринимают авторы законопроекта протесты и критику.

— Их реакция удивляет. Сегодня мировой тренд — программы, направленные на сохранение ребенка в биологической семье. В большинстве западных стран действует система профилактической работы, которая осуществляется до применения санкций к родителю. Мы как раз и предлагаем использовать такой профилактический механизм.

По мнению Бориса Альтшулера, правозащитника, руководителя фонда «Право ребенка», настаивающего на значительном пересмотре закона о соцпатронате, главной его проблемой является возложение всех полномочий по социальному патронату на органы опеки.

— В Семейном кодексе девять статей про то, как органам опеки отделить детей от родителей, — говорит Альтшулер. — И еще 42 — про то, как им устраивать оставшихся без попечения. А вот как работать с семьей, чтобы не отобрать ребенка или вернуть, — про это ничего нет. Опека изначально направлена законодательством на разрушение семьи, это карательный орган.

— Не надо фантазировать! — возражает Дзугаева. — Никакого другого органа нет и не будет. Если отдельные работники опеки работают плохо, это не значит, что их полномочия нужно передать в другие структуры. Ведь никто не говорит, что, если у нас есть плохие полицейские, то нужно передать функции полиции в отдел молочной продукции!

Альтшулер полагает, что полномочия по социальному патронату следует возложить не на органы опеки, а на КДН — комиссии по делам несовершеннолетних, поскольку орган это, во-первых, коллегиальный, а во-вторых, в отличие от опеки, не является получателем бюджетных средств.

 
Монстры опеки

Зампредседателя балашихинской КДН Инна Соколова, начальник отдела по делам несовершеннолетних, в прошлом сотрудник милиции, — не жесткая протокольная тетка, как я ожидала, а тонкая дама, похожая на героиню французского нуара.

— Проблема в том, что роль комиссий четко не определена, функции не прописаны — говорит она. Деятельность КДН регламентирует положение от 1967 года!

— Ну а если ваши функции «пропишут»? Возьмем, к примеру, семью Голиковых. Какой должен быть подход?

— Семья с детьми проживает в квартире, где тараканы, блохи, множество животных, грязь. Когда я туда пришла с советником губернатора, потом с нее блох стряхивала. Мне, как матери, этих детей очень жалко. Бомжи лучше живут в своих шалашах... Наша участковая социальная служба и порядок им наводила, и детей отмывала и собак вывозили на усыпление.

Вспоминаю побитых жизнью голиковских собак, и мне становится не по себе. Соколова продолжает:

— Голиковых следовало бы лишить прав, чтобы они наконец навели порядок.

— А как же психологическая травма у детей... — под ее строгим взглядом мне становится неловко договаривать фразу, — от разлуки?

— Да перестаньте. Пусть наведут порядок и восстанавливаются, это несложно. Какое у них есть заболевание, которое не позволяет им навести порядок?

Инне Соколовой действительно жалко детей. Просто у нее своя правда. И свои представления о благополучии. Между прочим, ее правда наверняка могла бы совпасть с моей, приди я впервые в дом Голиковых с ней, а не с волонтерами.

Направляясь в балашихинские органы опеки, я думаю, что предлагаемая Альтшулером рокировка в законе — КДН вместо опеки — совершенно бессмысленна, подход один и тот же, никакой разницы.

Или разница все же есть? На улице холодно. В ожидании приемного часа просители толкутся в предбаннике «органов». Внутри есть стулья и центральное отопление, но дверь не открывают. Наконец является руководитель управления опеки и попечительства Ирина Казанцева, дородная тетка в черной облегающей кофте и крупных бусах, на лице — тоска. Именно она будет «патронировать» семью Голиковых, когда закон вступит в силу.

— Заходить можно? — робко интересуются просители.

— Ну, догадайтесь, раз я открыла!

Первая просительница заходит в кабинет Казанцевой.

— Так, дверь в мой кабинет не закрывать!

Просительница присаживается на краешек стула. Путано объясняет, озираясь на сидящих в коридоре: вот, мол, денюшку нужно снять с банковского счета ребенка, а для того нужна справка... Какая-то гоголевщина.

— Паспорт, — не глядя приказывает Казанцева, когда я вхожу.

— А я совсем по другому вопросу… — неожиданно ловлю себя на тех же интонациях, что были у предыдущей просительницы.

— Паспорт, я сказала.

Даю паспорт. По-прежнему не глядя на меня, она переписывает мои данные в толстый журнал. Доходит до прописки — московской, — наконец поднимает на меня взгляд и изумленно констатирует:

— Вы не из области.

— Из Москвы, — злорадно говорю я. — Журналист. Хотелось бы с вами поговорить.

Что-то происходит с ее губами — возможно, это улыбка. Несколько секунд Казанцева молчит, потом дар речи возвращается:

— Получайте разрешение у министра образования Московской области. Сама я с вами не имею права разговаривать.

— Да помилуйте! — Гоголевские обороты оказываются как нельзя кстати. — Со мной всякий человек имеет право разговаривать.

— Так то человек, — строго отвечает Казанцева. — А я не человек! Я государственный работник.

В тот же день я отправляю официальный запрос в минобр Московской области, искренне надеясь, что мне откажут (мне действительно отказывают). Похоже, я и впрямь имела дело с негуманоидом — наш диалог был бы невозможен, даже если бы его разрешили. От мысли, что моей семье чисто теоретически могла бы помогать в трудный час такая вот Ирина Казанцева, до сих пор жутко.

 
Орлы опеки

— Оступилась я в жизни, запила. Полностью моя вина, сознаю. Хочу сказать об органах опеки, что со мной была проведена воспитательная работа, неоднократно…

— А что значит «воспитательная работа»?

— Ну, то, что человек по-дружески мне объяснил, что, Светлана, ты же можешь потерять все. Так и произошло, на тот момент я не осознавала всю ситуацию. И лишили меня родительских прав…

Орел — чистый городок. Здесь своя, уютная и неспешная, жизнь, круглолицые люди, действительно похожие на людей, даже если они государственные работники. В Орел мне посоветовали приехать за позитивным примером: говорят, здесь сотрудники опеки, во-первых, не зверствуют, во-вторых, изучают опыт Европы в области социального патроната.

Речь Светланы, ее полународный-полупротокольный с хрипотцой говорок убаюкивает. Мы едем в Орловский район, в деревню Березовый Дол, где живет Светлана, а еще ее кума Лена, которая тоже вроде бы «оступилась». За рулем — Елена Назарова, начальник отдела по защите прав несовершеннолетних, опеке и попечительству департамента образования Орловской области. Должность звучит устрашающе, однако сама Назарова — разговорчивая и совсем не страшная дама с очень типичным орловским добродушным круглым лицом.

Березовый Дол выглядит уже не так опрятненько, как Орел: покосившиеся дома и залитые мерзлой грязью колдобины, но все равно достаточно пасторально. Заходим к куме. Светлана и Лена — примеры успешной социальной работы орловской опеки с хеппи-эндом и возвратом детей в финале.

Безусловно — я не сомневаюсь, — в Орле и области есть при этом масса примеров с совсем другим «эндом», и туда меня никто просто не повезет, и слова Светланы какие-то уж больно заученные… Но все же здешние чиновники легко согласились меня принять, а по интонациям, по выражениям лиц и каким-то косвенным признакам можно понять, что Светлана с кумой этим тетушкам из опеки действительно доверяют.

— Я даже не знала, как до интерната доехать и какие документы нужны. И что чеки на все покупки для ребенка нужно сохранять для суда. Без поддержки опеки я бы ребенка себе не вернула. И я вот думаю с ужасом: а если бы попался другой человек?

— А как восприняли соседи возвращение ваших детей в семьи?

— Все думали в деревне: вот я привезу ребенка из интерната, а он другой, — отвечает Светлана. — А он — да, другой, не такой, как все здесь. У всех один компьютер — у нас их два. У всех куртка за тысячу, а у моего сына — за пять! А вон у Елены плазменный телевизор! Разве в этом есть какое-то «неблагополучие»?

— Соседи по деревне завидуют, что мы себе детей вернули, — поддакивает Елена. — Хотя у нас и среди соседей одна пьет не просыхая, другая не пьет всего месяца четыре, а то ребенок ходил в таком ужасном виде...

— Да, у нас много тут алкашей. Ходят все: то «дай денег на бутылку», то «дай похмелиться».

— Почему же вы о них говорите с таким презрением? — удивляюсь я. — Вы же сами рассказываете, как тяжело, когда все отвернулись...

— Ну, у нас тут такие соседи… Здесь, в Березовом Доле, люди гадкие. Чуть что — сразу: «Вот, пропивали!» Так мы свое пропивали…

— А скажите, если бы работа с вами началась не после, а до того как отобрали родительские права? — опережая меня, спрашивает женщин Назарова.

— На нас бы не подействовало. Для нас толчком было именно то, что отобрали ребенка.

— А если бы ребенка отправили не в интернат, а в приемную семью? — снова интересуется Назарова. — Но при этом он бы знал, кто его мать… Это лучше было бы?

— Если бы я знала, что ребенок живет в семье и у него все хорошо, я бы, может, и не бросила пить, — отвечает Елена.

Вид у начальника отдела опеки озадаченный. Когда мы уходим, Назарова признается:

— Не думала, что для них так важно именно внешнее благополучие как доказательство и мерило счастья ребенка.

— Вы изучали французский опыт. Что скажете?

— Во Франции вопросы детства решает специальный ювенальный судья, и это правильно. При судье — воспитательная служба, она собирает весь материал, делает психологические портреты... Если ребенка изымают, его обычно помещают в профессиональную приемную семью, а не в приют. Но это рассматривается как временная мера, родители не лишаются прав, с ними работают, вся система направлена на исправление «неблагополучной семьи» и возвращение ребенка.

— России нужны профессиональные приемные семьи?

— Да. В Европе ребенку подбирают семью, подходящую именно ему, с его проблемами. Семья получает деньги за воспитание, это воспитание и есть их работа. У нас же приемные родители — это навсегда, они выбирают себе ребеночка на всю жизнь, обычно маленького и симпатичного, а остальные остаются в детдомах. Если в России не ввести институт приемных семей, у нас так и останутся повсеместно интернатные заведения.

— А вы не любитель таких учреждений? Как же страшилки про опеку, которая стремится при любом удобном случае отдать ребенка в «заведение», чтоб был сыт и обут?

— Так как критерии неблагополучия не прописаны, решение каждый раз принимает какой-то конкретный человек. Но даже если критерии прописать — есть ведь еще нетехнологическая составляющая — душа. У кого-то она есть, а у кого-то ее просто нет.

Последняя семья, в которую я прихожу в Орле, приемная: женщина взяла под опеку трехлетнюю дочку брата. Брат в тюрьме, родная мать девочки наркоманка. Эту семью патронируют две юные сотрудницы, зарплата у них — 10 тысяч рублей в месяц.

Семейство встречает и меня, и опеку радушно, трехлетняя Маша демонстрирует большого плюшевого ежа, который, по ее мнению, болен.

— Нет иголочек, — озабоченно повторяет она. — Совсем нет иголочек.

Сотрудницы опеки объясняют, что еж не болеет, а просто очень добрый. Рассматривают Машины рисунки. Спрашивают приемную маму про анализы крови: «Нет гепатита!» — «Ну, слава богу!»

Я наблюдаю за ними и понимаю, что сегодняшняя «защита детей» в России — это сфера, в которой начисто отсутствуют объективные профессиональные критерии как процесса, так и результата. Все действительно зависит исключительно от человеческих свойств сотрудника, и не похоже, что новые законы с их высоким «пределом усмотрения» помогут эту ситуацию переломить.

— Ну как, в Орле были такие же адские тетки, как в Балашихе? — спрашивает моя восьмилетняя дочка.

— Нет, эти были не адские, — отвечаю. — Хорошие.

— Вот видишь, — радуется она, — нужно просто прогнать всех адских с работы, и все наладится.

Я киваю, у нее все пока так просто. Нужно только найти четкий критерий, отличающий «неадских» от «адских». Разработать специальный тест на человечность, всех нелюдей выгнать… И бес сиротства наверняка уйдет вместе с ними.