Птенцы гнезда Петрова

Он, взяв меня за плечо, пожал, а я вздрогнулся, думал, что прогневался: «Спасибо, малый, что говоришь правду: Бог простит! Кто бабе не внук! А теперь поедем со мной на родины»*. Я поклонился и стал за его одноколкою.

Приехали мы к плотнику моей команды и вошли в избу. Государь пожаловал родиль-В этом месте в публикации Голикова речь Петра дана в более пространном виде; снисходительность Петра еще более подчеркнута: «Ты вчера был в гостях; а меня сегодня звали на родины; поедем со мною».нице 5 гривен и с нею поцеловался: а я стоял у дверей; он мне приказал то же сделать, а я дал гривну. Государь спросил бабу-родильницу: «Что дал поручик?» Она гривну показала, и он засмеялся и сказал: «Эй, брат, я вижу, ты даришь не по-заморски». «Нечем мне, царь-государь, дарить много; дворянин я бедный, имею жену и детей, и когда бы не ваше царское жалованье, то бы, здесь живучи, и есть было нечего». Государь спросил, чтв за мною душ и где испомещен? Я все рассказал справедливо и без утайки.

А потом хозяин поднес на деревянной тарелке в рюмке горячего вина*; он изволил выкушать и заел пирогом с морковью. А потом  и мне поднес хозяин; но я отроду не пивал горячего, не хотел пить. Государь изволил сказать: «Откушай, сколько можешь; не обижай хозяина». Что я и сделал. И из своих  рук пожаловал мне, отломя, кусок пирога, и сказал: «Заешь! Это родимая, а не итальянская пища»«11. Образ царя-труженика Неплюев иллюстрирует рассказом о том, как он был представлен Петру, а «государь, оборотив руку праву ладонью, дал поцеловать и при том изволил молвить: «Видишь, братец, я и царь, да у меня на руках мозоли; а все оттого: показать вам пример и хотя б под старость видеть мне достойных помощников и слуг отечеству»«12.Описывая свое позднейшее назначение послом в Константинополь, Неплюев включает в мемуары подлинную программную речь, в которой Петр, согласно Неплюеву, излагает теорию просвещенного монарха, ответственного перед Богом за благо подданных и государства.

Перед читателем создается  такая сцена: бедный, молодой возрастом, не имеющий связей, но усердный и  достойный слуга отечества назначается  государем на ответственный дипломатический  пост. «Я упал ему, государю, в ноги и, охватя оные, целовал и плакал. Он изволил сам меня поднять и, взяв за руку, говорил: «Не кланяйся, братец! Я ваш от Бога приставник, и должность моя — смотреть того, чтобы недостойному не дать, а у достойного не отнять, буде хорош будешь, не мне, а более себе и отечеству добро сделаешь; а буде худо, так я — истец; ибо Бог того от меня за всех вас востребует, чтоб злому и глупому не дать места вред делать; служи верою и правдою! В начале Бог, а при нем и я должен буду не оставить»«13. Эти записи, составляющие, как было сказано, несколько обособленную часть мемуаров Неплюева, возможно, несут на себе черты более поздней обработки. В них чувствуется ностальгия, заставившая Фонвизина в 1781 году (в «Недоросле») вложить в уста Стародума такое описание Петровской эпохи: «Тогда один человек назывался ты, а не вы. Тогда не знали еще заражать людей столько, чтоб всякий считал себя за многих. Зато нонче многие не стоят одного». Как бы в подтверждение мнений Стародума в воспоминаниях Неплюева Апраксин, Головкин и «Вино хлебное, водка, горячее вино» (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка, т. 1, с.

205).другие «птенцы гнезда  Петрова» обращаются в разговорах  с императором на «ты». Постепенно  все более стилизуя свой образ  под характер чиновника-патриота, Неплюев подчеркивает в себе  бескорыстие, противопоставляющее  его жадности других вельмож.  Так, перед отъездом на новую  должность, «пришед к генерал-адмиралу (Ф. М. Апраксину. — Л. Ю.) прощаться, донес ему, что я отъезжаю, и просил его о неоставлении меня по заочности; он мне на сие только сказал: Дурак!»

Я, поклонясь его сиятельству, докладывал, что не знаю, чем его прогневал, а он мне на то отвечал то же слово: «Дурак!»«Причиной этой изумившей Неплюева оценки явилось его бескорыстие: «Для чего ты не просил государя, чтоб давать в твое отсутствие по складу твоего чина жалованье жене14. То, что для Неплюева патриотическое бескорыстие, для его собеседника — «дурачество». Неплюев осознает себя «человеком Петра», и смерть императора переживает как личную трагедию. В его описании известия об этом выступает не только риторика не очень умелого повествователя, но и искреннее чувство. Он пишет: «Я омочил ту бумагу слезами, как по должности о моем государе, так и по многим его ко мне милостям, и ей-ей, не лгу, был более суток в беспамятстве». Сочетание должностной риторики и искренне прорвавшегося «ей-ей не лгу» как нельзя лучше передавало чувства тех людей, к которым принадлежал и Неплюев. Это было глубоко личное чувство: если меншиковы, долгорукие, остерманы или Голицыны сразу втянулись в борьбу за государственный «пирог», то люди вроде Неплюева или Дмитрия Кантемира, не имевшие твердой опоры в государственной верхушке, со смертью Петра I теряли почву под ногами.

И лично, и своими убеждениями  они были связаны с продолжением политики деспотической европеизации и государственного просвещения. Крах этой политики был для них и  личным несчастьем. Но, не имея опоры  в родственных связях со «случайными  людьми», не успев при жизни Петра  обогатиться и одновременно испытывая  боязнь не только за себя, но и за «новую Россию», эти люди были умелыми дельцами — знали свое дело, нужны были государству, каким бы оно ни было, потому что хорошо работали. В последующие  десятилетия они проявят себя одновременно просвещением и казнокрадством (В. Н. Татищев) или бескорыстием и  жестокостью (как Неплюев). Но до конца  своих дней они будут ностальгически обращаться к Петровской эпохе как  времени своей героической молодости.

Неплюев отправился в Турцию. Это была трудная служба, требовавшая  ловкости и умения, чтобы компенсировать отсутствовавшую у него опытность. И английский, и французский послы  интриговали против русской дипломатии.

Вдобавок Неплюев заразился  инфекционным заболеванием он считал, что это чума, возможно он перенес  какую-то из форм тифа, — и, боясь  за семью и крепостных слуг, подверг  себя строгой изоляции*. Не успел  он оправиться от болезни, как отношения  России и Порты достигли критического предела. Жену и младших детей  пришлось отправить в Россию.

Служебная деятельность Неплюева как дипломата развертывалась с  переменным успехом. Еще при жизни  Петра Великого, после занятия  русскими войсками Баку, он вел переговоры с Персией и провел их весьма успешно. В последние годы царствования Анны Иоанновны отношения с Турцией осложнились, и русский посол был отозван.

Неплюеву было приказано, по возвращении в Россию, остаться на Украине, в тогдашней ее административной столице Глухове, и ведать украинскими делами, одновременно сохраняя и службу по делам Порты. В это время он был награжден орденом Александра Невского и землями на Украине. После смерти своей первой жены Неплюев остался вдовцом с несколькими детьми. Ему было 47 лет. В это время он посватался к Анне Ивановне Паниной и тем породнился с ее братьями, известными в будущем Никитой и Петром Ивановичами Паниными.

Таким образом он, чиновный, но без сильных родственных связей дворянин, укоренялся в той среде, которая к середине XVIII века сделалась  реальной носительницей власти. Именно она, а не выскакивавшие из ничтожества  и часто в него возвращавшиеся фавориты и не обедневшие дворяне, скатывавшиеся  до уровня однодворцев, составляла реальную государственную силу в XVIII веке. Казалось, Неплюев достиг вершины. Служба и  дальнейшая жизнь его могла спокойно продвигаться по карьерным ступеням. Однако XVIII век не любил исхоженных дорог: век еще был слишком  молодым, дюжинные пути еще не сложились. В женское царствование сидящие  на троне персоны порой неожиданно менялись, а каждая такая перемена влекла за собой непредсказуемые  изменения в государственных  и придворных судьбах. Императрица  Анна внезапно умерла, и после «смуты на престоле» царицей оказалась  дочь Петра I — Елизавета. В Глухов прискакал Алексей Бутурлин и, одновременно с известием о начале нового царствования, сместил Неплюева с занимаемой им должности. Новая царица объявила награды, выданные Анной Иоанновной, недействительными.

«Все указы, какого бы звания ни были, данные в бывшее правление, уничтожаются, а все чины и достоинства  отъемлются, и посему, заключает  Неплюев, — я увидел себя вдруг  лишенным знатного поста, ордена и деревень»15. Молодая жена Неплюева, вдруг переместившаяся  с вершин власти и могущества на опасное место супруги человека, который завтра, может быть, окажется государственным преступником, «впала в меланхолию», от коей не мог В  мемуарах Неплюев рисует красочные  картины этой драматической ситуации:»...жалея  жену мою и детей, также и служителей, в предместий у Царьграда, именуемом  Буюкдере, заперся в особую комнату и получал пропитание в окно, никого к себе не допуская; жена моя ежечасно у дверей о том со слезами просила меня» (с. 124). Лечился он «приниманием хины с водой» так желая избавиться до конца жизни, а Неплюев, зная по опыту, что отсутствующий всегда виноват, поспешил в Петербург.

По пути он узнал, что его  обвиняют в связях с Остерманом. Прибытие в Петербург было невеселым. Своей опоры при новом дворе  он не имел, а рассчитывать на дружеские  связи не приходилось. Как писал  Фонвизин в «Недоросле», при дворе  «двое, встретясь, разойтиться не могут. Один другого сваливает, и тот, кто на ногах, не поднимает уже никогда того, кто на земи». Никита Панин позже вспоминал, что в опаснейшие годы, во времена процесса Артемия Волынского, Неплюев спас князя Н. Ю. Трубецкого, а этот последний отплатил спасителю тем, что, оказавшись при Елизавете у власти, старался Неплюева утопить, утверждая, что в нем «душа Остерманова». Неплюеву было ведено находиться в Петербурге под домашним арестом. Однако никаких основанийдля обвинения следствием обнаружено не было. Ему возвратили орден Александра Невского, но украинские поместья уже успели растащить новые «случайные люди». В двусмысленном положении не обвиненного и не оправданного он получил назначение «ехать в Оренбургскую экспедицию командиром, которая экспедиция учреждена в 1735 году для новоподдавшегося Киргиз-Кайсацкого* кочующего между морей Каспийского и Аральского народа и для распространения коммерции, утверждения от того степного народа границы»16.

Салтыков-Щедрин через сто  лет в книге очерков «Господа ташкентцы» показал, что колонизация азиатских народов приводила к распространению крепостного права на эти народы и одновременно превращала собственных крестьян в разновидность колониального народа. Салтыков писал, что «Ташкент» расположен на всем пространстве России. Однако в интересующую нас эпоху картина усложнялась тем, что еще не исчерпана была возможность отождествлять европеизацию и просвещение: ведь еще в 1840-х годах В. Белинский приветствовал французскую колонизацию северной Африки как успех просвещения.

Неплюев развил на огромном пространстве от Саратова до Казахстана исключительно энергичную деятельность. Он переносит на новое, более удобное  место город Оренбург, строит пограничные  крепости, усиливает освоение степных  земель и одновременно, с коварством и жестокостью, которым мог бы позавидовать английский колонизатор  той же эпохи, ссорит башкиров и «киргиз-кайсаков», натравляя их друг на друга. С наивной искренностью он рассказывает о типично колонизаторских приемах подавления башкирского восстания. Причину восстания он видит в том, что «по их суеверию... они состоят правоверные под игом безверного христианского народа»17.

В царствование Елизаветы  Петровны положение Неплюева оставалось двусмысленным: наделенный практически  неограниченной властью на огромном пространстве между Волгой и казахскими степями, Киргиз-кайсаками в XVII веке называли казахов. Он, однако, по-прежнему не имел сильных заступников в Петербурге, при дворе Елизаветы. Назначение его в конце елизаветинского царствования сенатором только ухудшило его положение: он не поладил с наследником и имел неосторожность вступить в конфликт с его окружением. Смерть Елизаветы и воцарение Петра III сделали его положение прямо угрожающим. Однако и тут «век фаворитов» сделал еще один резкий поворот, на сей раз — благоприятный для Неплюева. Бестужев и Рылеев в сатирической песне 1824 года позже описывали этот момент так: Как капралы Петра Провожали с двора Тихо. А жена пред дворцом Разъезжала верхом Лихо18.

Когда, по словам Пушкина, «мятеж поднялся средь Петергофского двора» и Екатерина, надев гвардейский  мундир, отправилась в Петергоф завоевывать  трон, она вверила именно Неплюеву охрану столицы и защиту малолетнего  наследника Павла. Это сразу резко  повысило положение Неплюева, и в  дальнейшем он, по собственному его  выражению, «употреблялся во все  дела». Неплюев терял зрение и  вынужден был просить о полной отставке. Вскоре он ослеп полностью  и начал спокойно и с педантической  систематичностью, как все, что он делал, готовиться к смерти, продолжая, однако, — теперь уже диктуя —  свой дневник. До последних дней он остался человеком Петровской эпохи. Так, уже умирая, смертельно тоскуя и желая встретиться с сыном, он, однако, в последнем, диктуемом  письме наставляет его, что если долг по службе препятствует его приезду, то последнюю встречу можно и  отменить.

Внуки его уважают, но он им кажется странным чудаком со своей  верой в просвещение и так  и не исчерпывавшеюся жаждой знаний. Отправленный за границу учиться  внук Иван изучил итальянский язык, но не мог удержаться, чтобы с  иронической почтительностью не заметить, что сделал это ради удовольствия деду. Неплюев сам ясно сознавал себя человеком уже прошедшей  эпохи. Голиков засвидетельствовал, со слов самого Неплюева, его последний  разговор с Екатериной: «Написав просительное к императрице письмо о увольнении своем от службы, поехал с оным в  день воскресный на куртаг во дворец; его  подвели к ее величеству... старец заговорил, что он ослеп и не может  исправлять должности службы. «Я разумею  тебя, — сказала на сие великая  Екатерина, — я разумею тебя, Иван Иванович; ты, конечно, хочешь проситься  в отставку; но воля твоя, я прежде не оставлю тебя, пока не отрекомендуешь мне на свое место человека с таковыми же достоинствами, с каковыми и ты». Толь лестная монархини речь тронула  его даже до слез. Что ж он ответствовал на оную? «Нет, государыня, мы, Петра  Великого ученики, проведены им сквозь огнь и воду, инако воспитывались, инако мыслили и вели себя, а ныне инако воспитываются, инако ведут себя и инако мыслят; итак, я не могу ни за кого, ниже за сына моего, ручаться»«19. «Птенцы гнезда Петрова» уходили, их место занимали временщики или вольтерьянцы-просветители, щеголи или бунтари-руссоисты, внуки соратников Петра и отцы декабристов.

Михаил Петрович Аврамов  — критик реформы. Михаил Петрович Аврамов не был ни врагом Петра  Великого, ни противником его реформ. Публицисты Петровской эпохи в полемическом задоре делили все общество на защитников реформ и просвещения и ее врагов — невежд, поборников закоснелой старины. Реальность была более сложной. В  действительности старина совсем не была закоснелой: пронизанный смутами  и бунтами, церковным расколом и  государственными реформами XVII век  перепахал всю сферу культуры20.