Птенцы гнезда Петрова

«Старое» и «новое»  причудливо перемешивались. Петровская эпоха еще более обострила  эти конфликты. Пример Михаила Аврамова для нас интересен именно тем, что здесь граница старого  и нового пройдет сквозь душу одного человека и трагически ее разорвет. В образе И. Неплюева пред нами предстала  сама эпоха в ее целостности. Этот слуга государя и государства, рядовой  воин «века Просвещения» не знал сомнений. Он был натурой целостной, практиком, а не мыслителем. У Аврамова, казалось бы, корни те же. И тем более  заметна контрастность этих двух личностей. Михаил Аврамов родился  в 1681 году и принадлежал, как и  Иван Неплюев, дворянской служилой среде. Государева служба была в этом мире единственным источником существования. Она же давала и определенную социальную позицию. На службу он поступил ребенком: десяти лет он уже был определен  в Посольский приказ, с которым  и оставался связанным почти  всю свою жизнь. Вначале судьба Аврамова развивалась по дюжинным путям рядового московского подьячего. Однако, когда  ему исполнилось восемнадцать лет, он был прикомандирован в качестве секретаря к русскому послу в  Голландии Андрею Артемоновичу Матвееву. А. А. Матвеев, в будущем граф, был одним из энергичнейших и одареннейших дипломатов Петра I. Сын Артемона Матвеева, сброшенного стрельцами на копья во время бунта 1682 года, он был убежденным «западником». Андрею Артемоновичу было двадцать два года. Хорошо образованный, свободно говоривший по-латыни, он жил на европейский манер, дружил с иностранцами, а жена его — первая в придворных русских кругах перестала красить щеки, что считалось обязательным для традиционной допетровской женской моды. С. М. Соловьев в «Истории России» процитировал слова иностранца, который был шокирован тем, что Андрей Матвеев вместе с его другом, князем Борисом Голицыным, уходя с пира, унесли со стола конфеты, а несколько блюд, особенно им понравившихся, отослали своим женам.

Историк ошибался, видя в  таком поведении поступок простодушных «московитов», не знакомых с европейским  просвещением. Обряд отсылки понравившегося блюда родным или друзьям был  традиционным не только в России. То, что для историка казалось жестом простодушного дикаря, для человека XVI-XVII веков выглядело как лестная  для хозяина похвала его угощениям. Приехав в Голландию, Матвеев  оказался в исключительно трудной  ситуации: Россия начала войну со Швецией  и одновременно заинтересована была в развитии дипломатических и  торговых отношений с Голландией и Англией. Голландия же, в условиях «войны за испанское наследство», не желала конфликтов со Швецией, с которой к тому же была связана союзным договором.

Постоянное вмешательство  французской дипломатии еще более  усложняло вопрос. Поражение Петра I под Нарвой подорвало авторитет  России и лично императора, про  которого шведы распространяли в  европейской печати слухи, что он сошел с ума. Позиция Матвеева была исключительно трудной, и тем  не менее он проявил большое искусство  дипломата. Он вел борьбу со шведскими  дипломатическими интригами, с одной  стороны, а с другой — должен был  разъяснять Петру I сущность сложившейся  ситуации. Петра он, не обинуясь, информирует  о горьком положении авторитета России и лично государя: «Шведский  посол с великими ругательствами, сам ездя по министрам, не только хулит  ваши войска, но и самую вашу особу  злословит, будто вы, испугавшись  приходу короля его, за два дни  пошли в Москву из полков, и, какие  слышу от него ругания, рука моя того написать не может»21. И одновременно Матвеев составляет распространенный Им в шведской печати «материал», дискредитирующий Карла XII, ведет активные дипломатические интриги, нанимает, пользуясь негласной поддержкой некоторых шведских чиновников, мастеровых и ремесленников для русской службы.

Вся эта напряженная работа проходит через руки дипломатического секретаря — Михаила Аврамова. Не учитывая этого, мы не поймем того неизменного  доверия, которое в дальнейшем оказывал ему Петр I, несмотря на сложность  их будущих отношений. Петр никогда  не забывал тех, кто в это критическое  время деятельно сочувствовал ему. Несмотря на напряженную работу секретаря, Аврамов учился (это тоже должно было импонировать Петру) «рисованию и  живописному художеству»*. Приходится признать, что нам известно далеко не все относительно деятельности Аврамова в это время. Сам он позже упо Слово «художество» означало в ту пору понятие, передаваемое нами теперь словом «ремесло». М. Аврамов, как человек своей эпохи, в живописи подчеркивает ремесло сочетание труда и умения. Для людей Петровской эпохи слова «ремесло», «умение» звучали торжественнее и даже поэтичнее, чем слово «талант». Этот пафос позже отражен в словах А. Ф. Мерзлякова «святая работа» о поэзии; в словах (повторяющих К. Павлову) М. Цветаевой «Ремесленник, я знаю ремесло» и Анны Ахматовой «святое ремесло».

минал, что в Голландии он «был похвален и печатными курантами опубликован»22. Подробности эпизода нам неизвестны, однако сам Аврамов с гордостью вспоминал о нем много лет спустя при весьма печальных для него обстоятельствах. Очевидно, что жизнь в Голландии была для Аврамова периодом, когда он полностью почувствовал себя европейцем, как позже В. Тредиаковский во время своего пребывания в Париже. Однако возвращение на родину и более близкое созерцание «европеизации» вызвало у него противоречивые чувства. По приезде в Москву он с 1922 по 1711 год служит дьяком в Оружейной палате.

Петр неоднократно проявлял к нему дружеское доверие, а с 1711 по 1716 год поручил ему издание  «Ведомостей» — единственной в те годы русской газеты. В 1712 же году Аврамов, как директор Санкт-Петербургской  типографии, приехал в столицу. Свои отношения с Петром I он позже  описал так: «За труды мои от его  величества до толика был пожалован  и возлюблен и допущен до таковой  милости, что чрез два года в пожалованном от его ж величества доме моем во всякую неделю благоизволил бывать у меня время довольное, и со всяким своим монаршеским благим увеселением изволил приятно веселиться многократно, и с благочестивейшею великою Государынею императрицею Екатериною Алексеевною, и с министрами имел в доме моем столовое кушанье...»23

Столовые кушанья» Петра I хорошо известны и подтверждены многочисленными  свидетельствами. Вряд ли пиры в доме Аврамова протекали в той чинной обстановке, которую воссоздавала его  позднейшая, проникнутая «благочинием»  память. Но в те годы это Аврамова не беспокоило. Никаких следов попечении  о морали или критики петровского  окружения мы не находим в панегирике, который он посвятил государю в 1712 году. Это исключительно редкое издание (сохранился лишь один экземпляр, а  может быть, и отпечатан был  только он) имеет замысловатое название, начинающееся словами: «понеже бог  творец есть...». Это обширное, в 48 стихов, рифмованное сочинение типа раешника, которое сам автор определил  как «приветственный стих Петру I М. П. Аврамова»: Слава богу обогатившему великую Россию

Ему же хвала посетившему  славную Ингрию Еже в России положи сокровища драгия, Во Ингрии открыл стези своя благия Яко дарова монарха премудраго Петра Перваго,России и Ингрии державца Великаго... Все сие премудрым Его Величества приходом учинися,кровь неприятельская яко вода пролися.Похищенное свое же наследственное Ингрию и прочая:премудро возвратил и во Ингрию прекрасное место возлюбив, во свое имяпреславную крепость сотворил24. В тексте примечательно употребление заглавных букв: «бог» Аврамов пишет со строчной буквы, но «Его Величество» — неизменно с прописной. Если первое можно отнести за счет его очень индивидуального правописания, то второе — явное выражение его пиетета к Петру I. По крайней мере, никаких следов желания поставить церковные ценности выше государственных в этом документе нет.

В период директорства Аврамова работа издательства активизируется. В 1712 году выходит первое точно датируемое книжное издание — «Краткое изображение  процессов или судебных тяжб» Э. Кромпейна. Аврамов принимает активное участие в выпуске «Книги Марсовой, или воинских дел»; книга была снабжена многочисленными иллюстрациями и свидетельствовала о высоком уровне печатного дела.

Содержание книги составляли «реляции и юрналы». Издание вызвало интерес и несколько раз перепечатывалось. Здесь же увидела свет и замечательная педагогическая книга «Юности честное зерцало» (1717). Отец Суворова, В. И.

Суворов, опубликовал здесь  же свой перевод книги «Истинный  способ укрепления городов» дю Фэ и де Комбре (1724). В следующей главе мы увидим В. И. Суворова следователем по делу Долгоруких, во время которого подсудимые подвергались жестоким пыткам. В духе своего времени генерал Суворов-старший служил государству на разных дорогах... Особенно же достойна внимания изданная в 1717 тоду «Книга мироздания, или Мнение о небесно-земных глобусах» X. Гюйгенса.

Об опубликовании этой книги Аврамов в своем жизнеописании  рассказывает следующее: «...егда в прошлом 1716 году поднес его императорскому величеству генерал Яков Брюс новопереведенную атеистическую книжищу, со обыклым своим пред Государем в безбожном, в безумном, атеистическом сердце его гнездящимся и крыющимся хитрым льщением, весьма лестно выхваляя оную и подобного ему сумасбродного тоя книжищи автора Христофора Гюенса, якобы оная книжища весьма умна и ко обучению всенародному благоугодна, а наипаче к мореплаванию весьма надобна, и таковою своею обыклою безбожною лестию умысленно окрал Государя; которую книжищу приняв Государь и не смотря призвав меня, накрепко изволил мне приказать для всенародной публики напечатать оных целый выход, 1200 книг; и по тому именному указу, по отбытии его величества, рассмотрел я оную книжищу, во всем богопротивную, вострепетав сердцем и ужаснувшись духом, с горьким слез рыданием, пал пред образом Богоматери, бояся печатать и не печатать; но, по милости Иисус Христово, скоро положилося в сердце моем, для явного обличения тех сумасбродов-безбожников, явных богоборцев, напечатать под крепким моим присмотром, вместо 1200 книг, токмо 30 книг, и оные запечатав, спрятал до прибытия Государева.

Егда его величество изволил возвратиться из Голландии в С.-Петербург, тогда я, взяв вышереченную напечатанную сумасбродную книжищу, трепещущ поднес его величеству, донесчи обстоятельно, что оная книжища самая богопротивная, богомерзкая, токмо единому со автором и с безумным льстивым его подносителем, переводчиком Брюсом, к единому скорому угодна в срубе сожжению: которую тогда его величество для рассмотрения принять от меня изволил и, рассмотря, спустя две недели, в народ публиковать их не приказал, а изволил приказать оные напечатанные книжищи для отсылки в Голландию отдать сумасбродному переводчику Брюсу по многой его к Государю докуке»25.

Это позднейшее свидетельство, возможно, не полностью достоверно. По крайней мере, сведения об уничтожении  книги Гюйгенса сомнительны, хотя уже  в XVIII веке она стала крайне редкой. Второе издание книги с пометой, что первое вышло в 1717 году, было опубликовано в Москве в 1724 году. В  любом случае Аврамов, видимо, активно  препятствовал ее распространению. Однако подлинной трагедией для  Аврамова сделалось другое издание, о котором он рассказал следующее.

В самый разгар его служебных  успехов «исконный всякого христианского  добра завистник, лукавый сатана, за небрежное мое роскошное житие, возмог с лукавыми возмущенными помыслы  прикоснуться сердцу моему, подустил, окаянный, якобы для наивящщей его величеству рабской моей доброй послуги, надобно просить у его величества новопереведенных и его величеству от некоторых якобы разумных людей поднесенных Овидиевых и Вергилиевых языческих книжищ для прочитания и ведения из них о языческих фабулах. И по моему прошению тотчас мне оные книги изволил его величество пожаловать, которые я читал денно и нощно с прилежанием и с охотою, и читанием их обезумился, выхвалял те книги его величеству, и выпрося о напечатании оных у его императорского величества указ, краткую из оных одну книжицу выбрав с абрисами лиц скверных богов и прочего их сумасбродного действа, в печать издал и несколько напечатав, велел оные в народе публиковать и продавать. Таковыми, сатаны наученными, услугами от Бога дарованный смиренномудрый мой ум в оной моей жизни стал быть весьма помрачен. За то всем миролюбцам* крайне стал быть угоден, и наипаче тогда, безумный, разглашен от многих умным человеком»26.

Мучения раздвоенной личности Аврамова заставляют вспомнить пушкинский отрывок, воссоздающий душевную борьбу человека, оказавшегося на пересечении  средневековых и ренессансных представлений, тянущегося к земной красоте и  воспринимающего это чувство  как греховное: В начале жизни  школу помню я;Там нас, детей беспечных, было много; Неровная и резвая семья. То есть любителям материального мира, «мира сего».Внутренний порыв уносит героя из мира строгих попечении «смиренной жены» в «великолепный мрак чужого сада».

Здесь он соприкасается душой  с античным миром красоты: Всё  — мраморные циркули и лиры, Мечи и свитки в мраморных руках, На главах лавры, на плечах порфиры  — Всё наводило сладкий некий  страх Мне на сердце; и слезы  вдохновенья,При виде их, рождались на глазах.

Другие два чудесные творенья Влекли меня волшебною красой: То были двух бесов изображенья.

Один (Дельфийский идол) лик  младой Был гневен, полон гордости ужасной, И весь дышал он силой  неземной.

Другой женообразный, сладострастный, Сомнительный и лживый идеал Волшебный  демон — лживый, но прекрасный.(Пушкин, III (1), 254-255).

Колебания между притягательностью  новизны и глубокой верой в  ее греховность объединяют пушкинского  героя и Аврамова при всех эпохальных, культурных и психологических их различиях. Аврамова увлекла обстановка творческого напряжения, расшатывания всех запретов, простора для деятельности, привлекательной беспринципности  и вседозволенности, которые царили в узком кругу приближенных к  императору. Позже, оценивая этот период как грехопадение, он писал: «От таковой  человеческой тщетной славы паче и паче разгордевся, потерял от Бога смиренномудрое житие и оттоле совершенно уже начал жить языческих обычаев погибельное пространное и широкое* словолюбное и сластолюбное житие». Аврамов обличает себя в том, что «впал во всякие телесныя прелестныя, непотребныя мира сего непрестанные роскошныя дела и забавы, в пьянство, в ненасытный блуд и многая прелюбодейства и в прочия безумныя дела и злодейства»27.