Постмодернизм и кризис культуры

Таким образом, Ортега-и-Гассет Хосе попытался  выделить основные параметры искусства  ХХ века и пришел к выводу, что  таковыми являются дегуманизация, отказ  от изображения «живых форм», превращение творчества в игру, тяготение к иронии, вместо метафизики, отказ от трансцендентности, то есть отказ принять существование чего-то, лежащего за пределами нашего опыта.

3 Современная  философия о кризисе культуры

Процесс рационализации существования, который проходит через все исторические тела, участвует в определении их формы, и его излучения затрагивают как внутреннее существование, так и наблюдающее и практическое отношение к внешнему. Этот процесс рационализации обладает собственными законами развития, собственной необходимостью развития и условиями стагнации. Он - несомненно, нечто совсем другое, совсем иное сущностное единство, чем возникновение религий, систем идей, художественных произведений и культур, это — большая самостоятельная сфера развития, которая находится в совсем ином отношении к общественному процессу, чем сфера культуры; тот, кто однажды созерцал ее как единство, разделяет прежнее созерцание единства духовно-культурной сферы на «двоичность». Этот процесс интеллектуализации и рационализации, проходящий через исторические тела, и интеллектуальный космос, повсюду им выявляемый, его единство, отражающееся в трех выражениях внутреннего интеллектуального освещения, интеллектуального формирования знания и интеллектуализированного внешнего опосредствующего аппарата; воздействия, формы и образы этого космоса как особую большую сферу исторического процесса, которую надлежит целесообразно отделять в представлении как от сферы общественного процесса, так и от подлинного движения культуры, видеть и исследовать в единстве ее воздействий и своеобразных закономерностей, в историческом и социологическом рассмотрении в целом таким образом до сих пор не изучали. «Я предлагаю называть это процессом цивилизации и принципиально отчетливо отделять его и его сферу как от общественного процесса, так и от сферы движения культуры.» - пишет А. Вебер. Сфера культурного движения также входит в общественный процесс больших исторических тел, но находится в совсем другом отношении к нему, чем процесс цивилизации, в ней господствуют совсем иные законы развития, ее сущность и ее положение в историческом процессе совсем другие [8, с. 425].

Ибо у каждой культуры есть своя собственная  цивилизация. Впервые эти слова, обозначавшие смутное различие этического порядка, понимаются здесь в периодическом смысле, как выражение строгой и необходимой органической последовательности. Цивилизация - неизбежная судьба культуры. Здесь тот самый пик, с высоты которого, становится возможным решение последних и труднейших вопросов исторической морфологии. Цивилизации суть самые крайние и самые искусственные состояния, на которые способен более высокий тип людей. Они - завершение, они следуют за остановлением, как ставшее, за жизнью как смерть, за развитием как оцепенение, за деревней и душевным детством, засвидетельствованным дорикой и готикой, как умственная старость и каменный, окаменяющий мировой огород.. Они - конец, без права обжалования, но они же в силу внутренней необходимости всегда оказывались реальностью.

Цивилизация - это "органически-логическое следствие, ...завершение и исход культуры... Цивилизация - неизбежная судьба культуры". Характеризуя этот этап "умирания" культуры, он отмечает его главные черты: город вытесняет деревню, народ превращается в массу; человек теряет связь с природой, с культурным творчеством, ему свойственны утрата религиозности, благоговения перед культурными традициями - на первый план в его жизни выходят инстинкты, жажда денег, холодный ум... Происходит обесценивание человеческой личности, утверждается "величие денег - в руках твердых духом... натур практического пошиба [9, с. 35].

Одна из главных черт современной  культуры – это ее массовость. Проанализировал  ее в своей работе Ортега-и-Гассет Хосе.

 «Говоря  об избранной публике на концерте изысканного музыканта, Малларме тонко заметил, что этот узкий круг своим присутствием демонстрировал отсутствие толпы» - замечает Ортега-и-Гассет.

Тирания интеллектуальной  пошлости  в  общественной жизни,  быть может,

самобытнейшая черта современности, наименее сопоставимая с прошлым. Прежде в европейской истории чернь  никогда не заблуждалась насчет собственных "идей" касательно чего бы то ни было. Она  наследовала верования, обычаи, житейский опыт,  умственные навыки,  пословицы  и  поговорки,  но  не присваивала себе умозрительных суждений, например, о политике или искусстве, и не определяла, что они такое и чем должны стать.  Она одобряла  или осуждала то,  что задумывал и осуществлял политик, поддерживала или лишала  его поддержки, но действия ее сводились к отклику, сочувственному  или, наоборот, на творческую волю другого. Никогда ей не взбредало в голову  ни противопоставлять "идеям" политика свои, ни даже судить  их, опираясь на некий свод "идей", признанных своими. Так же обстояло с искусством и другими областями общественной жизни. Но разве это не достижение?  Разве не величайший прогресс то, что массы обзавелись  идеями, то  есть  культурой? Никоим  образом.  Потому  что  идеи массового человека таковыми не являются и культурой  он не обзавелся. Идея - это  шах  истине.  Кто  жаждет идей,  должен  прежде их домогаться истины  и принимать  те  правила игры, которых она требует. Бессмысленно  говорить  об идеях  и взглядах,  не признавая системы, в  которой они  выверяются,  свода правил, к которым можно апеллировать в споре. Эти правила - основы культуры. Не важно, какие именно. Важно, что культуры нет, если нет устоев, на которые можно опереться. Культуры нет,  если нет основ  законности, к  которым можно прибегнуть. Культуры нет, если  к любым, даже крайним взглядам нет уважения, на которое можно рассчитывать в полемике. Кто в споре не доискивается правды и не стремится быть правдивым, тот интеллектуально варвар. В сущности, так и обстоит с массовым человеком,  когда он говорит, вещает или пишет. Культуры нет, если экономические связи  не руководствуются торговым правом, способным их защитить. Культуры нет, если эстетические споры не ставят целью оправдать искусство.

     Если всего этого  нет, то нет и культуры, а  есть в самом прямом и точном смысле слова варварство. Именно его, не будем  обманываться, и  утверждает в Европе  растущее вторжение  масс.

Мерой культуры служит  четкость установлений. При малой разработанности они  упорядочивают лишь grosso modo, и  чем  отделаннее они, тем подробнее выверяют  любой  вид   деятельности.

И  никогда еще не носилось  по ветру столько жизней, невесомых  и беспочвенных - выдернутых из своей  судьбы - и так легко увлекаемых  любым,  самым  жалким  течением.  Поистине эпоха  "увлечений" и "течений".  Мало  кто противится  тем поверхностным завихрениям,  которые лихорадят искусство, мысль, политику, общество. И потому риторика цветет как никогда [10, с. 114].

Провести расчеты в терминах прекрасного или безобразного, истинного  или ложного, доброго или злого так же невозможно, как вычислить одновременно скорость частицы и ее положение в пространстве. Добро не располагается более по ту сторону зла, ничто не имеет определенного положения в системе абсцисс и ординат. Каждая частица движется в направлении, заданном ее собственным импульсом, каждая ценность или часть ее лишь мгновение сверкает на небосклоне лицедейства, а затем исчезает в пустоте, перемещаясь вдоль ломаной линии, редко соприкасающейся с траекториями других ценностей. Такова схема дробления – нынешняя схема нашей культуры [11, с. 2].

Бодрийяар замечает, что кризис проходит сквозь все культурные сферы жизни  человека.

     Когда вещи, знаки,  действия освобождаются от своих  идей и концепций, от сущности  и ценности, от происхождения  и предназначения, они вступают на путь бесконечного самовоспроизводства. Все сущее продолжав функционировать, тогда как смысл существования давно исчез. Оно продолжает функционировать при полном безразличии к собственному содержанию. И парадокс в том, что такое функционирование нисколько не страдает от этого, а, напротив, становится все более совершенным.

     Таким образом, идея  прогресса исчезла, но прогресс  продолжается. Идея богатства, которая  предполагает производство, исчезла,  но производство как таковое осуществляется наилучшим образом. И по мере того, как исчезает первоначальное представление о его конечных целях, рост производства ускоряется. Идея исчезла и в политике, но политические деятели продолжают свои игры, втайне совершенно равнодушными к собственным ставкам. О телевидении можно сказать, что оно абсолютно безразлично к тем образам, которые появляются на экране, и, вероятно, преспокойно продолжало бы существовать, если бы человечество вообще исчезло. Может быть, в каждой системе, в каждом индивидууме заложено тайное стремление избавиться от идеи своего существования, от своей сущности с тем, чтобы обрести способность размножаться и экстраполировать себя во всех направлениях? Но последствия такого распада фатальны. Всякая вещь, теряющая свою сущность, подобна человеку, потерявшему свою тень: она погружается в хаос и теряется в нем.

Каждая категория склонна к  своей наибольшей степени обобщения, сразу теряя при этом всю свою специфику и растворяясь во всех других категориях. Когда политично  все, ничто больше не политично, само это слово теряет смысл. Когда сексуально все, ничто больше не сексуально, и понятие секса невозможно определить. Когда эстетично все, ничто более не является ни прекрасным, ни безобразным, даже искусство исчезает.

Это парадоксальное состояние вещей, которое является одновременно и полным осуществлением идеи, это совершенство современного прогресса, и его отрицание, ликвидация посредством переизбытка, расширения за собственные пределы можно охарактеризовать одним образным выражением: трансполитика, транссексуальность.

  Нет больше ни политического,  ни художественного авангарда,  который был бы способен предвосхищать  и критиковать во имя желания,  во имя перемен, во имя освобождения  форм. Это революционное движение  завершено. Прославленное движение современности привело не к трансмутации всех ценностей, как мы мечтали, но к рассеиванию и запутанности ценностей. Результатом всего этого стала полная неопределенность и невозможность вновь овладеть принципами эстетического, сексуального и политического определения вещей.

Искусство также не смогло, в соответствии с современной эстетической утопией, возвыситься в качестве идеальной  формы жизни (прежде искусству не было надобности выходить за свои пределы, чтобы достичь целостности, ибо  таковая уже существовала -

религиозная целостность). Искусство  растворилось не в возвышенной идеализации, а в общей эстетизации повседневной жизни, оно исчезло, уступив место  чистой циркуляции образов, в трансэстетике  банальности.

Мы видим, что искусство повсеместно размножается, а разговоры о нем множатся еще быстрее. В то же время само искусство, с присущей ему гениальностью, авантюрностью, способностью порождать иллюзии и отрицать реальность, противопоставляя ей сцену, на которой вещи подчиняются правилам высшей игры, совершенное изображение, где люди, уподобляясь линиям и краскам на полотне, могут терять свое реальное содержание, ускорять свой собственный конец и в порыве соблазна воссоединяться со своей идеальной формой, будь то даже форма их собственного уничтожения, - это искусство исчезло. Исчезло искусство в смысле символического соглашения, отличающего его от чистого и простого производства эстетических ценностей, известного нам под именем культуры - бесконечного распространения знаков, рециркуляции прошлых и современных форм. Нет больше ни основного правила, ни критерия суждения, ни наслаждения. Сегодня в области эстетики уже не существует Бога, способного распознать своих подданных. Или, следуя другой метафоре, нет золотого стандарта ни для эстетических суждений, ни для наслаждений.

Мы испорчены так называемыми  судьбоносными событиями, событиями  сверхзначимыми, этим видом неуместного  межконтинентального неистовства, которое затрагивает не отдельные  личности, институты, государства, а  целые поперечные структуры: секс, деньги, информацию, коммуникации.

Когда-то говорили, что массы безмолвствуют. Это молчание было свойственно прошлым  поколениям. Ныне массы воздействуют не отступничеством, а заражением. Своей  причудливой фантазией они заражают опросы и прогнозы. Определяющими факторами являются уже не воздержание и молчание - проявления нигилистические, а использование массами самих пружин неуверенности [11, с. 3-7].

Мы живём в эпоху, аналогичную  гибели античного мира… Все привычные  категории мысли и формы самых «передовых», «прогрессивных», даже «революционных» людей XIX и XX веков безнадёжно устарели и потеряли всякое значение для настоящего и особенно для будущего…Индивидуализм, атомизация общества, безудержная похоть жизни, неограниченный рост народонаселения и неограниченный рост потребностей, упадок веры, ослабление духовной жизни- всё это привело к созданию индустриально- капиталистической системы, которая изменила весь характер человеческой жизни, весь стиль её, оторвав жизнь человеческую от ритма природы. Машины, техника, та власть, которую она приносит, та быстрота движения, которую она порождает, создают химеры и фанатизм, направляют жизнь человеческую к фикциям, которые производят впечатление наиреальных реальностей. Повсюду раскрывается дурная бесконечность, не знающая завершения [12, с. 38].

Таким образом, существует целый ряд  причин, породивших в культуре XX века устойчивое ощущение кризиса европейской  культуры. Старая классическая культура полностью себя изжила, и не вписывается  в сумасшедший ритм нового времени. Она угасает и уступает дорогу новой, более агрессивной культуре. Цивилизация — последняя, неизбежная фаза всякой культуры. Она выражается во внезапном перерождении культуры, надломе всех творческих сил, переходе к переработке уже отживших форм. Кризисы в культуре не являются случайным «наказанием», эпизодом в её судьбе либо ожесточенным приговором. В мировой культуре такового рода процессы сопровождают всю историю. Культура не способна развиваться вечно по единой, универсальной схеме. В её развитии наступают трудности. Они могут свидетельствовать лишь об истечении времени данной культуры. Всякая культура имеет свою цивилизацию. Цивилизация есть завершение. Она следует за культурой, как ставшее за становлением, как погибель за жизнью, как окоченение за развитием, как духовная старость. Она неотвратимый конец, к ней приходят с глубочайшей внутренней необходимостью все культуры.