Русская культура 13-15вв

    Частичным реставрациям были подвергнуты работы Андрея Рублева в Троицком соборе Троице-Сергиева монастыря, в Благовещенском соборе Московского кремля и т. д.

    В иконостасе Благовещенского собора Андрею Рублеву принадлежат, по-видимому, шесть икон: «Благовещение», «Рождество Христово», «Сретение», «Крещение», «Воскрешение Лазаря», «Вход в Иерусалим» и «Преображение»; в иконостасе Троицкого собора Троице-Сергиевой лавры, кроме уже упомянутой знаменитой «Троицы», — «Крещение», «Архангел Гавриил», «Апостол Павел».

    Гениальное  творчество Андрея Рублева всегда привлекало исключительное внимание последующих поколений. Оно стало предметом легенд и страстных споров. С именем Андрея Рублева соединялось все лучшее, что было в древнерусской живописи. Его живописным произведениям дивились современники и отдаленные потомки. О судьбе его икон записывалось в летопись. Стоглавый собор Грозного ставил Андрея Рублева в образец всем иконописцам. Исследователи XIX и XX вв. сравнивали Андрея Рублева с Беато Анжелико, с Чимабуэ, с Перуджино, с Джорджоне, с мастерами сиенской и умбрнйской школ, с мастерами античности, с Рафаэлем и Леонардо да Винчи. И действительно, в творчестве Андрея Рублева есть нечто, что роднит его с лучшими мастерами человечества: глубокий гуманизм, высокий идеал человечности, отличавший и гениев античности, и гениев Возрождения.

      Творчество  Андрея Рублева поднялось на той  же волне Предвозрождения, которая  несла и искусство Новгорода, Пскова второй половины XIV в. В нем  отражен тот же интерес к человеку, к его индивидуальности, к его психологии. В нем сказалось непосредственное наблюдение природы, человеческого тела.

    Сравнительно  с искусством Феофана Грека» живопись Андрея Рублева отличает большее спокойствие; краски ярче; в тематике Рублева усилены мотивы прощения, заступничества за грешников; его творчество лиричнее, мягче, душевнее феофановского. От произведений Андрея Рублева веет сдержанным и тихим оптимизмом, внутренней радостью.

    Крупнейшим  представителем московской школы живописи конца XV века был Дионисий. В отличие от Рублева Дионисий был иноком. Его два сына – Владимир и Феодосий – также были живописцами и помогали Дионисию в его работах.

    В эпоху Дионисия московская живопись завоевала I место между теми многочисленными местными школами, среди которых она долгое время занимала равноправное положение. Те изменения, которые произошли в культуре дионисиевского времени, наивно отражены в древнерусских житиях. Если в Рублеве прежде всего прославляются его смирение и добродетель, то в жизнеописании Дионисия приводится эпизод чисто новеллистического толка, бросающий свет на совсем иное умонастроение мастера.

    В 80-е годы Дионисия вызывают в Москву. Здесь он выполняет ряд заказов: в летописи говорится о большом  многоярусном иконостасе, написанном в 1481 году в московский Успенский  собор по заказу ростовского архиепископа.

    Конец 80-х годов и, вероятно, 90-е годы Дионисий работает в Иосифо-Волоколамском  монастыре. Сохранились сведения о  росписи монастырской церкви, выполненной  артелью мастеров под руководством Дионисия, о большом четырехъярусном  иконостасе и множестве икон, написанных в монастыре Дионисием и его  сыновьями.

    В 1502-1503 годах Дионисием совместно  с двумя его сыновьями и  артелью художников была исполнена  роспись собора Рождества Богородицы в Ферапонтовом монастыре. Эта роспись  посвящена теме похвалы Богародице. В трех больших люнетах центральной части храма представлены крупные торжественные композиции: «Собор Богородицы», «Похвала Богородице» и «Покров Богородицы». В центре каждой из них помещена фигура Богоматери, восседающей с младенцем на коленях или же стоящей с покровом в руках на фоне высокого пятиглавого собора. Вокруг многолюдными группами расположились славословящие Богоматерь святые и простые смертные. Яркие, красочные сочетания, пестрые узоры одежд и архитектуры, радужный ореол вокруг фигуры Богоматери, множество цветов и трав создают впечатление праздничное, торжественное.

    С именем этого мастера все исследователи  настойчиво связывают и две большие  житийные иконы митрополита Петра (Успенский собор Московского Кремля) и митрополита Алексея из собора  Московского кремля.

    Житийные  иконы писались на Руси и в XII, XIII, XIV веках, но лишь при Дионисии они приобрели ту художественную шлифовку, которая делает их выдающимися образцами древнерусской живописи.

РАЗВИТИЕ  КАМЕННОГО И СВЕТСКОГО ЗОДЧЕСТВА

  Труднее всего обнаружить новые предвозрожденческие  веяния в зодчестве XIII—начала XV в. Развитие архитектуры подчинено своим законам. Архитектура только отчасти может откликаться на идейные веяния своей эпохи. Тем интереснее проследить эти веяния, определить их соотнесенность с явлениями в других искусствах.

  Склонность  к словесному орнаменту, к узорности  и «украшенности» стиля литературных произведений, думается, не случайно совпадает по времени со стремлением к «украшенности» в архитектуре.

  Родина  славянского «украшенного» стиля  в литературе — Болгария — породила в архитектуре стремление к многовейности  и украшенности стен. Зодчие болгарских церквей XIV в. в Несебре украшают плоскость стены орнаментом, выложенным из кирпича, и вставками из цветных (зеленых, красных и желтых) изразцов. Целостность церквей не разрушена, их соотношения просты и ясны, легко воспринимаются, но вся площадь стен представляет собой многокрасочный ковер, в котором как бы тканые узоры выполнены из фигурных кирпичей и разноцветной поливной керамики.

  С церквами Несебра во многом схожи  прославленные церкви Новгорода  второй половины XIV—начала XV в.: Спас Преображения на Ильине (1374 г.), церковь Рождества  на кладбище (1381 г.), Петр и Павел в  Кожевниках (1404 г.) и мн. др.

  В 1374 г. на Ильиной улице была поставлена церковь Спаса Преображения — наиболее нарядная из построек Новгорода XIV в. По своему типу и размерам Спас на Ильине во всем подобен построенной за 14 лет до него церкви Федора Стратилата. Однако, по изяществу своих пропорций и насыщенности декоративными элементами Спас на Ильине превосходит своего предшественника. Церковь Спаса обильно разделана вкладными крестами, красивыми дорожками из треугольных впадинок, узорными поясами из полукруглых ниш и зубчиками. Вся эта декоративная разделка стен напоминает народную резьбу по дереву или кости. Узор, однако, не мельчится, умело рассчитан на различимость издалека, прост и не уменьшает впечатления от монументальности сооружения. Впечатление богатства и пестроты создается самыми скупыми, лаконичными средствами.

  «Украшенный»  стиль в архитектуре соединяется  с нарастанием динамичности и устремленности ввысь всех масс и объемов здания. Уже в новгородских церквах — таких, как Спас Преображения на Ильине — ясно заметен наклон наружных стен храма внутрь и удлиненность барабана купола. Благодаря этому приему все здание, особенно с близкого расстояния, казалось летящим кверху. Искусственно подчеркивалось перспективное сокращение объемов кверху, реальные размеры здания становились трудно уловимыми. Боковые деления фасадов делались пониженными, отчего все здание приобретало большую собранность, центричность и устремленность ввысь.

     Зодчество центральных областей России XIII и XV вв. известно очень плохо. Многие из раннемосковских и раннетверских строений не дошли до нас вовсе.

 Вместе  с тем московских зодчих конца XIII—начала XV в. отличает особый интерес к верхам храмов, к созданию динамической, устремленной кверху композиции всего здания. Московские зодчие разрабатывают новые системы верхов зданий, добиваются ступенчатого расположения сводов, увенчивающихся барабаном с куполом. Ступенчато вздымающиеся ряды закомар имел Успенский собор в Коломне (1379—1382 гг.). Характерную и для новгородско - псковских церквей XIV—начала XV в. наклонность всех стен церкви внутрь имела и Троицкая церковь Троице - Сергиева монастыря (1422 г.). В соборе Андроникова монастыря, построенном игуменом Александром в начале XV в. (до 1427 г.), принцип ступенчато-повышенных арок выражен еще резче, чем в предшествующих храмах. Возросла и динамическая устремленность храма вверх—всеми своими массами, изгибами кровель и удлиненностью форм.

     Дух историзма, столь свойственный древнерусской  политической мысли, литературе, грандиозно развившемуся летописанию, пронизывал и русское средневековое искусство. Зодчество и политика, зодчество и историческая мысль были тесно объединены между собою. Возведение крупных архитектурных сооружений всегда имело в древней Руси определенный исторический смысл, с ними связывались перемены в политическом положении княжеств, к ним приурочивалось создание новых летописных сводов. Вот почему древнерусские города не знали городских скульптурных монументов в память тех или иных событий и героев; их заменяли сами архитектурные сооружения, знаменовавшие собою целые исторические этапы и всегда овеянные роем исторических воспоминаний.

     С созданием первых летописных сводов были связаны София в Киеве  и Софии в Новгороде; к созданию владимирско-суздальских соборов были приурочены некоторые из летописных сводов северо-восточной Руси; с построением каменной соборной церкви в Твери было соединено начало тверского летописания и т. д.

           БЫТ И НРАВЫ 

  Ряд признаков позволяет нам отметить существенный перелом в бытовой  жизни русских людей второй половины XIV в. — в первую очередь в среде  господствующего класса и в обстановке города, т. е. там, где быт легче  всего изменялся, отражая веяния времени.

  Все более и более отходят в  прошлое языческие верования и обычаи, столь распространенные в XI—XII вв. Так, например, еще в 1274 г. церковным собором во Владимире отмечались игрища, на которые по субботам и воскресеньям собирались новгородцы. Еще в конце XIII в. в Новгороде существовал языческий обычай водить невест к воде. В первой половине XIV в. при сливании кваса окружающие поднимали страшный шум, призывая и величая языческих богов (в том числе и бога кваса), и били в бочки. Но уже под 1358 г. в новгородской летописи отмечено, что новгородцы «того же лета целоваша (т. е. клялись) бочек ни бити».

  Постепенно  отмирают и другие пережитки язычества, многие из которых существовали не только в широких народных массах, но и в княжеской среде. Отмирает княжеский языческий обычай пострига и посажения на коня малолетних князей; отмирает обычай давать князьям, кроме церковных, вторые княжеские имена в память предка, исчезают из княжеского обихода молитвы-обращения перед битвой о помощи к умершему предку, независимо от того, был ли он объявлен церковью святым или нет, и многие другие пережитки религиозных представлений родового общества.

  «Двоеверие», т. е. беспорядочное смешение представлений языческих и христианских, которое было характерно даже для мировоззрения княжеской среды, еще в XI— XII вв. постепенно отходит в отдаленные от центров просвещения. Но и там, в глуши лесов и болот, их настигает монастырь, скит или погост.

  Именно  со второй половины XIV п. начинается оживленная деятельность монастырей, активно христианизировавших отдаленные северные окраины. Столетием раньше новых монастырей было основано около трех десятков, почти все они строились в городах или непосредственно за их стенами. Но с середины XIV в. их возникает до полутораста, большинство из них вырастает вдали от городов и сел, в лесных дебрях, на берегах глухих рек и озер. Монастыри продвигаются и на север, и на восток, и на запад, подчиняя своему культурному влиянию окрестное население. Вокруг монастыря, под защитой его степей, оседает население, топор и соха преображают лесную чащу, распространяется грамотность.

  В отличие от западноевропейских католических монастырей XIV—XV вв., проповедовавших крайние формы аскезы, «умерщвления плоти», самоистязаний и самоунижений (целование ран прокаженных, растравливание ран на собственном теле и т. п.), русские монастыри XIV— XV вв. не были рассадниками исступленно аскетического.  «Отрекись пьянства, а не питья, отрекись объедения, а не явствы, отрекись блуда, а не женитьбы»,— читаем мы в наставлении духовнику о принятии кающихся XV в. Перед проповедниками XIV—XV вв. стояли живые человеческие личности, и каждого из паствы надлежало «с прилежанием» распытывать и узнавать.

  В XIV—XV вв. постепенно складывается семейный быт русского народа с сильною  властью отца, с высоким нравственным авторитетом матери, о котором  много пишут в посланиях и  грамотах XIV и XV вв.

  Стоит только прочесть духовные завещания  московских великих князей, чтобы  убедиться, насколько выросла забота о семье, о ее обеспеченности после смерти главы, с какою скопидомною тщательностью перечисляются в них все угодья, все драгоценности и вся накопленная утварь. Как непохожи эти завещания московских великих князей на духовные грамоты их предшественников. Когда-то краткая духовная грамота Владимира Васильковича Волынского, писанная около 1286 г., заключалась характерным разрешением делать после его смерти что угодно: «... мне не восставши (из гроба) смотреть, что кто станет делать после моей смерти», — пишет с мрачным юмором Владимир Василькович. Со злым недоброжелательством, вытащив из постели клок соломы, говорит он своему «душеприказчику»: «Хоть бы тебе этот вехоть соломы дал — того не давай по моей смерти никому».