Специфика эстетики Возрождения

Сравнивая творчество историка и поэта, Аристотель отдает предпочтение поэту: «Историк говорит о том, что  в самом деле произошло, а поэт - о том, что могло бы произойти. Поэтому поэзия имеет более философский  и серьезный характер, чем история. Поэзия говорит больше об общем, а  история - об отдельном».

Эстетичное наследство Аристотеля пронизанная глубоким уважением  к художественному творчеству, к  художнику. Значительное место в  теоретических разработках философа занимает процесс исследования новых  эстетичных понятий и дальнейшее теоретическое обгрунтування уже  существующих или использование  их именно для анализа эстетичных явлений. Это касается не только мимесису (наследование), калокагатий (гармония внешнего и внутреннего), а и катарсиса (очищение). Аристотель привлекает к  анализу эстетичных проблем такие  понятия, как «канон» - система норм и правил в развитии искусства; «гедонизм» - наслаждение, ударение на чувственно-эмоциональной природе искусства; «аллегория» - образное иновещание.

Именно взгляды Аристотеля могут быть примером динамических процессов  не только в обогащении проблематики науки, а и в изготовлении собственного понятийно-категориального аппарата, опираясь на который естетика в дальнейшему  постоянная самостоятельной наукой.

ОБЩЕНИЕ

КАК ОКОЛИЦА ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ

НРАВСТВЕННОСТИ

Сть приведенного в предыдущем разделе соображения о недостат-

''нисть чисто дияльнисного  свито-видношення можно подытожить  таким образом. Вообразим себе, что человек действует в какой-то  смысловой пустоте, где, кроме  нее, нет ни одного другого  субъекта. Будет иметь ли в  таком случае ее деятельность  пусть какой-нибудь моральный  смысл?

Определенная вещь, которая  не будет иметь. Собственного морального значения любое человеческое действие или поступок могут приобрести только в контексте определенных отношений  между людьми - возможными субъектами волевияву, высказывание и действия, т.е. в контексте общения. Только за влиянием, которое взыскивает тот  или тот акт деятельности на человеческое общение, человеческие взаимоотношения (или и более широкие взаимоотношения  человека с миром, тоже построенные  наподобие общения), мы можем судить о его настоящем моральном  весу. Как моральное сознание, так  и моральная деятельность человека по-своему аккумулируют весь мир морали, всю полноту ее смысла - и все  же реальное осуществление

человеческая нравственность находит не в сознании и даже не в деятельности как таких, а лишь в околице живого общения. Именно здесь моральная проблематика набирает завершенной формы, в полной мере реализовывает свой духовный и гуманистический потенциал.

Итак, что представляет собой сфера человеческих отношений  как околица нравственности?

Прежде всего обратим  внимание на то, что отношения между  людьми способны приобретать принципиально  разное значение с точки зрения проявления в них моральной субъективности человека. В любом обществе существует немало сфер и отношений, в которых люди относятся одно до одного именно как к объектам, а не субъектов, считают своих партнеров своеобразными «мыслящими вещами» - законченными, неспособными к принципиальным изменениям и ответственным решениям, такими, реакцию которых на те или другие действия всегда возможно предусмотреть. К. Маркс, а вслед за ним и много представителей гуманистической философии XX ст. усматривали в такой объективации человека чудищ ее отчуждение от собственной сущности. В конце концов, так оно и есть, тем не менее в очень многих случаях подобное отчуждение приходится рассматривать как вообще оправданное и закономерное. На любой должности, в любой социальной роли человеку, хотя бы иногда, приходится функционировать, т.е. надлежащим образом выполнять определенные заранее упроченные действия, вообще вести себя и реагировать на запросы, которые возникают, как своего рода объект. Все это, повторяем, е целиком закономерной чертой общественной жизни, без которой последнее потеряло бы всякую прогнозованисть и стабильность.

Угроза дегуманизации  возникает там, где человек привыкает  отождествлять себя со своей функцией, своей социальной ролью, когда, образно  говоря, эпизодичная маска начинает править ей за собственное лицо. Образ такой самоотчужденной  человека-функционера, людини-рольо-вика стал, можно сказать, кошмаром технической  цивилизации последних столетий, кошмаром, который беспокоил воображение  многих мыслителей, писателей, художников, от К. Маркса к Э. Фромма, от Ф. Кафки  к Кобо Абе, Э. Ионеско или С. Беккета. Впрочем, еще Й. В. Гете говорил в  этой связи об «частичном человеке» - человека, который превратился  на персонификацию какой-то отдельной  функции, которой частичной задачи. Человек-Глаз, человек-ухо, человека-руки, человек-мозг и др. - к сожалению, не столько образы сюрреализма, сколько  персонажи истории последних  столетий, периода нарастающего «разделения  труда».

Целиком очевидно, что человеческий индивид, который считает себя чем-то наподобие молотка, тягача или даже современной вычислительной системы, не весьма пригодный к полноценному моральному общению. Еще дальше отстоит  от творческой атмосферы человеческого  общения тот, кто других людей, далеких  и ближних, способен рассматривать  лишь как объекты, сквозь призму их частичных функций и задач. «Административным  языком», языком приказов и выговоров, общаться по-настоящему невозможно.

Настоящий человеческий смысл  общения раскрывается тогда, когда  партнер, оппонент, спивбесидник возникает  перед нами як существо-субъект, который невозможно свести к любой заготовленной заранее схеме, - существо принципиально бесконечное, не завершенная, способна в любой миг возвратить к нам какими-то новыми, неожиданными своими гранями. Так раскрываются для нас люди, когда мы сориентированы на них, - имеем, по словам выдающегося физиолога и мыслителя О. О. Ухтом-ського (1875-1942), доминанты на их лицо: не только когда любим или как-то особенно уважаем их, а и когда просто относимся к ним «по-человечески» - уважливо, пытаясь понять их «изнутри», исходя из их собственных мотивов и чувств. Впрочем, и тогда, когда этого совсем не ждут, наш ближний, наш партнер способный вдруг «взорваться» собственной субъективностью, удостоверяя нам свои понимания, любовь, сочувствие - или ненависть или презрение. Поскольку в полноценном общении человек возникает именно как субъект, здесь всегда присутствующий элемент риска, всегда актуальной остается проблема выбора, морального самоопределения партнеров один относительно одного. В зависимости от этого выбора и самоопределение общения может оказаться для человека и высочайшей, найжада-нишою «роскошью» (А. де Сент-Экзюпери) - и настоящим адом: за известным афоризмом другого классика французской интеллектуальной литературы XX ст. , Ж. ГИ. Сартра, «пекло - это другие».

. . . 4 сентября 1965 г. в  незадолго перед тем открытом  столичном кинотеатре «Украина»  происходила премьера фильма  С. Параджанова «Тени забытых  предков». Встреча творческой группы  со зрителями, которая предшествовала  показательные ленты, была по-настоящему  волнительной: ведь всемирно признанный  шедевр в конце концов могли  увидеть и оценить на родине, куда его так долго не допускали.  Выступали режиссер, оператор, кто-то  с акторив. . . Аж вдруг публика  услышала взволнованные слова  юноши, который, все более напрягая  голос, говорил о том, каких  усилий стоило «пробить» этот  талантливый и искренний фильм,  как тяжело вообще стало дышать  на Украине; об арестах, которые  начались среди украинской интеллигенции. . . «Граждане! Неужели мы допустим 37-повторение го рока?!» - будто  шмагав безропотные души присутствующих  дрожащий от собственной правоты  юношеский голос - но в динамиках  уже нарастало витье, и кто-то  незаметный, схаменувшися, оттягивал  непредвиденного оратора от микрофона. . . Зал бурлил, люди начали привставать  из мест - аж вот начался фильм.  На экране поплыли волшебные  карпатские виды, замерцали трагически-прекрасные  эпизоды жизни, сцены жестокости  и любви. И не было, казалось, в зале человека, который не  ощущал бы сердцем всей полноты  правды, которая вспыхнула на  миг в этом столкновенье слова  и фильма.

Много кто с присутствующих, как оказалось со временем, запомнил тот миг навсегда.

Юноши, который сломал крохкую  благонадежность «опасной» премьеры, звали Иваном Дзюбою. Его протест  поддержали Василий Стус, Вячеслав Чорновил, которые были в зале. Все они в скором времени поплатились. Стуса, в частности, было отчислено из аспирантуры Института литературы АН УССР, со временем за продолжение «диссидентской» деятельности арестовано и осуждено. Умер он в спецта-бори на Урале 4 сентября 1985 г. -день в день через 20 лет после того пам'ятного для киевской интеллигенции вечера. . .

Итак, что такое поступок?

Предыдущее определение  представлено в названии этого раздела. Как в области трудовой деятельности человека элементарной осмысленной  целостью является реализация той или  другой цели, в области научного познания - установление или открытие определенной истины, в искусстве - создание художественного образа, так  в околице собственно моральной  активности такой целостью, которая  предоставляет последний завершеной и осмысленной формы, возникает  не что другое как учинок. Все  дело, однако, в том, как понимать самую моральную деятельность, ведь, с одной стороны, она не существует как что-то особое рядом с другими  предметное определенными разновидностями  деятельности людей, из другого же - имело не в каждом из этих разновидностей деятельности - экономике, политике, спорте и т.д. и т.п. -рано или поздно отыскивается свой собственный моральный аспект.

Чаще всего, если не учитывать  промежуточные позиции, встречаются  два подхода к пониманию сути моральной деятельности - более широкий  и более узкий. Согласно первому, более широким подходом, деятельность есть моральной, если согласовывает  с требованиями морали, ее нормами  и ценностями. Если человек добросовестно  исполняет свой долг, с уважением  относится к ближним, придерживается правил порядочности, в нас есть основания считать ее поведение, ее деятельность моральной - в отличие  от деятельности аморальной, что поднимает  предписания морали.

В вужчому же понимании  собственное моральной есть лишь такая деятельность, которая грунтуется на осознанном выборе ее субъекта и  имеет целью активное утверждение  определенных моральных ценностей. С такой точки зрения можно  говорить о доминирующем моральном  значении тех или других проявлений человеческой активности как об их специальном признаке, совсем не считая при этому все другие формы  этой активности чем-то обязательно  аморальним.

Указанное различение есть важным для нас, поскольку оно  дает возможность понять, что, вообще говоря, настоящий моральный учинок является явлением редчайшим в повседневной человеческой жизни. Можно быть честным, порядочным, добрым человеком и не осуществлять при этом никаких учинкив - пока сложность морального поведения остается сугубо «технической» сложностью выполнения определенных обязательств и не тянет за собой сомнений относительно самых духовно-моральных основ, которое их репрезентует данная личность, связывая с ними представление о собственном достоинстве. Иначе говоря, если определенная обязанность есть несомненной, выполнять его легко в моральном отношении (даже если в отношении физическому это требует предельных усилий всего человеческого естества), и особой потребности в такому «кванте» сугубо моральной активности, как учинок, не возникает. Другая дело, когда эта несомненность отпадает и мы сознаем проблематичность, дискусийнисть ценностных основ нашего бытия, сознаем, что отстаивать их в полемике с оппонентами, можем лишь путем собственного выбора, собственного ответственного действия. Именно в таком случае простой отказ плескать в ладони, простое намерение разговаривать на родном языке становятся учинком - не потому, что тяжело, дескать, выполнять требования человеческой морали, а потому, что нужно защищать ее духовно-ценностные основы. Учитывая сказанное, поступок можно определить как практический акт целенаправленного утверждения определенных моральных ценностей в ситуации, где эти ценности берутся под сомнение или отрицаются. Беручися защищать данные ценности, человек будто выступает из ряда (отсюда русское «поступок»), отделяется от массы, вмешивается в открытую подиевисть бытие, розв'язку которой заранее предусмотреть невозможно. Именно отсутствие онтологических гарантий относительно стверджуваних ценностей и связанная с этим неизбежность морального риска отличают учинок от того, что называется «героическим учинком» или подвигом, - действие, направленного скорее на достижение определенной цели, чем на ее полемическое утверждение в мире. Подвиг - сдвинуть из места, «подвигнути» какую-то вконец трудную в физически-жизненном отношении, но несомненно нужное дело. Поступок - сделать что-то по решению собственной совести, на свой страх и риск, без ожиданий на общее одобрение собственных моральных мотивив.

Известно, что на становление  внутреннего ядра фашистской идеологии  определенное влияние справили запертые, тайные общества, распространенные в  Европе еще из второй половины XIX ст. Член такого общества, которое йменувалося  «Золотой рассвет», валлийський писатель Артур Мейчен (1863-1947) изложил в  одной из своих книг теорию Зла, чрезвычайно  тесно связанную, как отмечают французские  исследователи Л. Повель и Ж. Берж'е, с «тайной историей нацизма». Сущность этой теории заключается в утверждении  принципиальной равноценности добра  и злая в абсолютных их измерениях. Как существуют большие святые, подвижники Добра, так же есть и большие грешники, сознательные или несознательные носители Зла из прописной буквы. Большой  грешник - персонаж даже более редчайший, чем большой святой, ведь если святость сверхъестественная, то Зло - противоестественное, это «покушение на экстаз», не присущий природе человека как такой. (Следует вспомнить в этом связи, которая еще Нинше писал о редкости зла и конечну потребности его беречь. ) При этом между Злом и Грехом из прописной буквы и их повседневными двойниками разность, как делает замечание Мейчен, не меньшая, чем между гениальной поэмой и азбукой. Наибольший грешник, который портит бытие как такое и поднимает духовный порядок в мире, не только может не быть убийцей, вором и т.п., а и способен ощущать сразу ко всем этим проявлениям тривиального, повседневного злая, даже за всю свою жизнь не сделать ни одного непорядочного поступка. И что, наверное, важнейшее: поскольку большое Зло представляет собой духовное напряжение, непосильное для человеческого сознания, оно способное «выскальзывать» из поля этого сознания: человек может быть бесконечно, страхитливо злой, даже не подозревая этого5. Нет сомнения, что Гитлер в того или другой способ испытал влияние подобной гиперромантической абсолютизации зла, и вдобавок и в самом себе он явным образом ощущал склонность совершать плохо ради самого же злого. На этому психологическому и екзистенцийному тли амбиции национального фюрера, усиленные непомерной конфронта-цийнистю, очевидно, и порождали у него особый, родственный с самопреодолением, пафос борьбы со Взлом, уничтожение Зла - точнее, того, что ему казалось Взлом, имело не всемогущим. Как делал замечание из этого

привода один исследователь, Гитлер в XX ст. навязывает миру манихейську  войну, войну на уничтожение. Конечно, на затруднительные ситуации, подобный той, в которой оказался немецкий народ после первой мировой войны, или же той, которую мы переживаем ныне, можно реагировать по-разному. Можно прокладывать нелегкие пути подъема  экономики, налаживать путем взаимных уступок отношения с соседями, отвечать отказом себе в чем-то сегодня  ради ожидаемых в будущем достояний. Все это, однако, не дает мгновенных результатов, не «зажигает» массы, не образовывает ореолу общей любви вокруг народного  фюрера. А можно отнестись к  делу проще — найти видимого врага, «виновного» в том, что до сих  пор дела шли так скверно, и  уверенно указать на него возбужденному, обезумевшему от нетерплячки толпы: «Вот он!» И тем самым кардинально  «решить» для себя философсько-етичну проблему субстанциальности зла. Ведь что означает субстанцийне понимание  зла на практике? Во-первых, это означает удостоверить, воплотить зло в  оскорблении какой-то ощутимой, имеющееся  присутствующей реальности, с которой  человек в принципе сталкивается не намного реже, чем со взлом  вообще*. Во-вторых, поскольку зло  — категория духовная и свидомисна, искомая реальность обязательно  должна быть наделена сознанием. В-третьих, это сознание должна включать в себя возможность выбора, именно для того, чтобы можно было твердить не о ее несчастье, а о ее вине. И в-четвертых, в конце концов, несмотря на эту постулированную свободу выбора, данное сознание из самого начала, за самой своей природой (субстанцией!) должны выглядеть какой-то порочной, «черной», непоправимое вредной во всех своих выборах и проявлениях. А для уверенности в этом — по крайней мере чужой, «странной» для массы обывателей, которой на нее указывают как на носителя Зла. Знакомой — но странной, чужой. Проведенная «дедукция» не оставляет сомнений в потому, что объектом, наиболее «пригодным» для олицетворения метафизической субстанции Зла, при современных условиях возникает не что другое, как определенная группа людей, которая характеризуется ярко обозначенным отличием, «странной» с* Чрезвычайно интересные попытки физически вообразить себе подобную «субстанцию» («общину зла») описывает уже блаженный Августин, упоминая манихейськи вкус своей юности° точки зрения окружения, -отличием этнической, социальной, культурной или же какой-то другой. При этом члены подобной группы могут, конечно, ни сном ни духом не ведать, что они являются носителями мирового Зла; но же - вспомним Мейчена! - человек способен репрезентовать абсолютное самосознательное Зло, даже не подозревая этого. . . И вот мы видим, что «манихейська борьба со Взлом», разрешимая в XX ст. фашистами и большевиками, шовинистами и ура-патриотами, религиозными фундамен-талистами и т.п., главным образом и сводилась не к чему другого, как к уничтожению и репрессиям против определенных «див^--их» групп людей, в которых усматривали очередных носителей Зла - евреев, армянин, цыган, христиан, мусульман, буржуев, дворян, интеллигентов, попив и т. д. и т.п. И все это, конечно ж, совершалось ради «окончательной победы Добра», утвердить которое буцимто невозможно без кровавой гекатомбы. Наличие этой трагической закономерности побуждает к внимательности: видим так как, что подобные представления и расположения духа не исчерпаны и сегодня. Что вызвало утверждение в духовно-моральном климате новейших времен подобного субстанциализму злая? Очевидно, здесь следует учитывать соединение целого ряда факторов: криза традиционного религиозного мировоззрения и просветительской идеологии XVIII-XIX ст. , переоценку либерально-гуманистической системы ценностей, культурный нигилизм и ощущения залишености Бог, страдание, пережитые человечеством на протяжении последнего столетия, и предельную неуверенность нынешней ситуации, нарастание экологических проблем и осознание того, что человечество именно поставило себя на край гибели. Все эти, а возможно, еще и некоторые другие факторы, взаимно накладаючися, и порождают у современного человека, в отличие от ее исторических предшественников, жуткое ощущение существования в горизонте Зла. Перечисленные выше обстоятельства, к которым можно было бы прибавить и бодлеривськи «цветы Зла», что стали флагом всего декаданса, и неуклонный рост заинтересованности феноменом человеческой жестокости, и много другого, показывают, как шаг за шагом формировался этот горизонт новейшей европейской культуры, аж пока не стал ее бесспорным признаком. Конечно, к этой культурно-исторической данности существования в горизонте Зла можно относиться по-разному. Можно, собрав все свое мужество, решительно противостоять злую к последней вспышке сознания. Можно,призвичайвшися к могуществу зла, попробовать и себе полакомиться за его средство. А можно воплотить свои невыразительные тревоги и ожидание на хуже, свое недовольство бытием в конкретный образ ближнего своего, создав таким образом еще один «образ Врага», которых и без того не браковало в XX ст. , расположенному к «охотам на ведьм» и раскрытие всяческих «заговоров». Дополняя рассмотренный субстанциализм злая, опыт и сознание XX ст. утверждают еще один влиятельный образ последнего - т.н. «банальное зло». Только что употребленное словосочетание вошло в широкое обращение после появления 1963 p. книги выдающейся представительницы современной политической философии Анны Арендт «Ейхман в Иерусалиме. Отчет о банальности зла»7. Сенсационный судебный процесс над Адольфом Ейхманом, шефом еврейского отдела гестапо, побуждал Г. Арендт к раздумьям о природе человеческой жестокости в и массированному, фактическому-фактическом-повседневно-фактическому прояви, по-своему не менее парадоксальному, ниж те черные вспышки демонизма, о которых шло вище. Прослеживая психологию палача, на руках которого кровь миллионов жертв, Г. Арендт делает замечание: «Ейхман не був. . . Макбетом, и ничто не могло бы быть дальнейшим от его намерений, чем стремление, вместе из Ричардом III, «утвердить в злодействе. . . » Он просто, сказать бы, никогда не сознавал, что он делает». Именно этот «недостаток воображения» и разрешил в конце концов Ейхманови сыграть свою фатальную роль8. Как отмечалось, выдвинутая Г. Арендт идея «банальности зла» стала популярной. Психологически не вызывает сомнений, которая огромная масса зла в течение последнего столетия совершалась людьми без совести, воображения, ба даже настоящей ненависти - тупыми исполнителями, которых «надышали» разве что карьеристические соображения и страх перед начальством. В те же года, что и Г. Арендт, известный польский писатель-фантаст Станислав Лемм в своей критике романа Т. Манна «Доктор Фаустус» осуждал склонность демонизувати преступления нацизма, «розгледити черты -хотя бы адской - величия в бессмыслице, единый предмет гордости которой - число жертв» . Все же очевидно, что «банальное», приземленное зло, о котором речь идет в Г. Арендт и Ст. Лемма, зло, которое перенимает повсякдення человеческой неволи, зло клеветников, пристосуванцив, трусливых и добросовестных катюг совсем не является чем-то несовместимым с обрисованной выше новейшей субстанциализациею Злая как такого. Наоборот, оно закономерно ее дополняет, ведь для человеконенавистнических идей нужны надежные исполнители, нужный конвейер уничтожения, конвейер смерти! В свете новейшей истории человечества целиком логическим выглядит предположение, что самое существование в упомянутому «горизонте Зла» в конце концов и делает для нас реальное окружающее зло - банальностью. Итак как бы там не было, чем более скорое современное человечество найдет в себе силы, решительность и исторические возможности оставить этот «горизонт Зла» позади ради новых, оптимистичниших горизонтов, - тем лучше.